Европа предстает в виде фригидной модерновой стиптизерши, вроде Иды Рубинштейн, оторванной от шеста и еще не успевшей раздеться, соблазнительной и довольно пустоватой. Серов - лучший русский художник за три века существования русской светской живописи. Он, тем не менее, особенной популярностью не пользуется, занимая в современной системе ценностей довольно маргинальное положение. Никаких крупных антикварных продаж и рекордов у него, как у Айвазовского, Кустодиева или даже у Серебряковой, не было. Коллекционеры за ним так, как за Репиным, Петровым-Водкиным или «Миром искусства» не гоняются. Для интеллектуальной критики Серов не Малевич и даже не Бреннер, никакого лейбла из себя не представляет. Ну, европеец, и что с того, уровня Цорна. Цорн же по сравнению с Серовым, это просто икейский ширпотреб в сравнении с интерьером русской усадьбы. Особенно потрясает рисунок «Петр на работах», лучшее рассуждение на тему России и Европы. На мчащейся телеге Петр, чей лик ужасен, движенья быстры, он прекрасен, хищно изогнувшись, грозит кулаком зрителю, которым можем быть мы с вами, а может быть и надменный швед. С боку, под дождем, нищие мужики, мнущие армяки, избенка с флагштоком, с Андреевским флагом, видимо, и погост с покосившимися крестами. Дорога раздваивается, Петр оставляет мужиков с боку, и вся сцена набросана с энергией экспрессионизма, только намного более умной. Правда, зачем бык утащил Европу? Наверное, для того, чтобы на свет появился рисунок Серова.24.11.2005
      Русский Золотой век
      Картинки после выставки
 
      Косьба в изображении графа Льва Николаевича Толстого. Какое русское сердце не вздрогнет сладко при чтении страниц "Анны Карениной" с великой сценой косьбы Левина. И во всю стенку картина с золотой, сияющей рожью, прямо валящейся на зрителя. Косцы Мясоедова, такие простые, такие русские, такие родные, что тухнут перед сияющей желтизной с вкраплениями голубых васильков все соображения о живописных достоинствах и недостатках. Как пронзительно прекрасна Русь и русская деревня на выставке в Русском музее, посвященной крестьянству и крестьянскому быту!
      "Крестьянский мир в русском искусстве" дает панораму взаимоотношений русской пластичности и русской деревни на протяжении двух веков, от Венецианова до конца социалистической эпохи. Зрелище занимательное и поучительное, поражающее в особенности тем, что наиболее безоблачным и идеальным крестьянский мир предстает в изображении двух эпох, николаевской и сталинской.
      Деревня, где скучал Евгений, была прелестный уголок, - и, действительно, что может быть лучше русской деревни. Природа удивительная. С высокого берега видна быстрая речка, шумящая и день и ночь, и в сумерки ее журчание превращается в неразличимый лепет, как будто о чем-то спорят, не умолкая, нежные русалочьи голоса. Перед домами тяжелые и глупые георгины, за домами - сады и огороды, и в ложбинах, около тихих заводей, заросли кудрявого кустарника, вечером от тумана кажущегося немножко матовым, точно поседевшим. Вокруг раскинулись печальные и спокойные луга, окаймленные загадочно темнеющими лесами, полные, наверное, грибов, и, в чаще, быть может, там даже встречаются лоси. Над всем распростерто огромное всепрощающее небо, исполненное полутонов и оттенков, никогда не впадающее в утомительную одинаковую синеву, с солнцем не бесстыдно ярким и раздражающим, но с приглушенным блеском, ласковым и всепонимающим. В общем, шепот, робкое дыханье, трели соловья, серебро и колыханье сонного ручья.
      Я умру, заколотят меня в гроб, а все мне, кажется, будут сниться ранние утра с солнцем, сияющим в каплях росы на натянутой между травинками паутиной, чудные весенние ночи, когда в темной на фоне белесого неба листве кричат соловьи, и легкий снег в ноябрьском лесу, служащий фоном совершенно обнаженным стволам берез, что завораживают глаз печальным черно-белым ритмом, торжественным, тонким и траурным, как непритязательная служба в деревенской церкви, исполненная истинной веры и истинного благочестия. Словом, от русской деревни хочется плакать и петь, умереть и воскреснуть, и нет ничего лучше ее для русского сердца и русской души, что уж об этом говорить, это хорошо известно всем, хотя и забыто.
      В деревне, где мы купили дом, на крутом берегу, у так называемого бырского места, стояла высокая белая церковь очень приличной архитектуры, вполне возможно даже конца XVIII века, что-то вроде львовского круга. Церковь была облезлая и облупленная, и по субботам там показывали привезенные из города старые боевики семи-десяти желающим за 20 рублей с носа. Вокруг церкви когда-то расстилалось старое кладбище, поверх которого была проложена совершенно бесполезная широкая дорога, огибающая церковь, так что о кладбище говорил только невесть как уцелевший кусок чугунной ограды, торчащий с краю. Еще одной достопримечательностью были остатки фундамента, совершенно невнятные, около очень грязной большой лужи. Местные жители с удовольствием сообщали, что это была старая школа, крытая черепицей, на берегу пруда с кувшинками, которую недавно развалили и черепицу всю растащили. Когда произошло это, было неясно, но дети уже давно ездили в школу на автобусе в другое село.
      Маленькие дети были милы и относительно здоровы на вид, но дико ругались матом, и чувствовалось, что мальчики в скором времени сядут на несколько лет за какое-нибудь хулиганство, совершенное по пьяной лавочке, что всегда и происходило. Деревня была полна историями. Один молодой тракторист, напившись, и невесть с чего, приревновав к своей невесте, на тракторе погнался за ней и переехал обе ноги. Старый алкоголик из дома у реки, получив пенсию и тут же ее пропив, повесился от того, что есть ему было нечего. Сонька по прозвищу одесситка, совершенно абстрактному и никак с ее биографией не связанному, торговала самогоном, что очень нравился всем мужикам, так как она добавляла туда отличную дурь. Двое уже умерли от алкогольного отравления. Сонька, довольно грязная баба, не была, однако, королевой. Ее клиентами были совсем уж подонки, вроде повесившегося пенсионера. Подлинной королевой была продавщица Адель, торговавшая в местной точке и державшая всю деревню в кулаке.
      У Адели был самый большой дом и чуть ли не четыре свиньи. Крепкая широкозадая молодая баба, она работала много, магазин открывала когда хотела и снабжала местное население товарами согласно своим симпатиям и договоренностям. У нее было много денег, монополия на водку и молодой любовник, рыжий и ражий пьянчуга, обычно днем слонявшийся без дела, ободранный и вечно стреляющий покурить. По субботам Адель вместе с ним уезжала в райцентр, за товаром и пройтись, и надевала шляпку с вуалеткой, кургузую кожаную куртку с гипюровой кофточкой, плиссированную юбку и
      кроссовки на ноги с неимоверными икрами. Любовник же был в бережно хранимом праздничном спортивном костюме, белых носках и черных лакированных ботинках. Вечером, после возвращения, была баня, а потом любовник гонялся за Аделью с топором, а она голосила на всю деревню, причем было понятно, что это исполнение необходимого и любовно оберегаемого обряда, так как здоровенная Адель могла справиться со своим милым, ослабевшим от водки, в два счета. Над всем же господствовал не прекращающийся ни на минуту, бесконечный, ползущий над всей деревней, над печальными и спокойными лугами, над широкими полями, достигавший загадочно темнеющих лесов стон, сводящий с ума, мучительный, кажущийся идущим из земли. Это мычали в огромном коровнике голодные коровы.
      Бунинская деревня и чеховский овраг по сравнению с этим были прелестными уголками, где жизнь полна надеждой и верой в будущее. Как хорошо, однако, что мой опыт проживания в деревне достаточно случаен. Когда я смотрю на чудный золотой свет, заливающий пашни Венецианова, на идиллии Сороки, на угловатую красоту тропининских дев и скромное достоинство парней Тыранова, восторг и нежность объемлют меня от восхищения перед русской деревней. Что может быть героичней юноши, играющего в бабки, и идеальнее девушки у разбитого кувшина? Ничто.
      О, этот свет николаевской эпохи, полновесный, полнокровный, как золотой рубль, еще не замененный на фальшиво шуршащие бумажные ассигнации шестидесятых. Золотистый свет, разлившийся над Россией из присланных из Неаполя пейзажей Щедрина, растворивший и преобразивший ее в своем сиянии, сотворивший на ее просторах сплошной итальянский полдень и окрасивший время так называемой николаевской реакции в упоительный тон Золотого века, великого русского Золотого века. Мечта о нем и тоска по нему, это единственное, что может придать силы посреди изматывающего мычания.
      Меж искусствоведов сейчас модно утверждать единую линию российского искусства от иконописи до концептуализма через передвижников, русский авангард и расцвет сталинского соцреализма. Но что общего у соцреализма и передвижников? Так, только справедливо презираемая Львом Толстым "техника". На самом деле "жить стало легче, жить стало веселее" - время роскошных колхозных праздников, знатных доярок и председателей колхозов, пластовских пейзажей и благоухающих герасимовских сиреней - всего лишь отблеск благословенного русского Золотого века, России-тюрьмы народов Николая Палкина. Вернется ли этот Золотой век когда-нибудь на нашу землю, снова залив своим полновесным сусальным светом овраги и деревни? И в новом мире кто его узнает?30.11.2005
      Величие и сладость курортного авангарда
      Актуальное искусство давно стало салоном
 
      Наконец то, наконец-то, свершилось то, чего так долго ждали. Ждали подспудно, не озвучивая, так как даже мечтать об этом было немножко, совсем чуть-чуть, но все-таки стыдно. В Майами открылась огромная выставка, представляющая все достижения современного искусства за последние десятилетия, развертывающая упоительную панораму достижений мировой художественной воли, являющаяся торжеством мысли и вкуса пяти континентов. На выставке представлено более двух тысяч художников из обеих Америк, Европы, Африки и Азии, туча галерей, совсем новеньких и уже имеющих репутацию, и на открытие слетелся весь цвет современного коллекционирования, дилерства, музейного дела и критики. Лозунг этого роскошного мероприятия "Пришел, увидел и купил".
      Мероприятие прошло в живописнейшем районе Майами, еще хранящем воспоминание об ар деко, в двух шагах от пляжей, вблизи самых фешенебельных отелей и лучших ресторанов и сопровождалось множеством сопутствующих событий, приемов, коктейлей, музыкальных вечеров, пресс-конференций и даже - специальной лодочной прогулкой. Декабрь - отвратительный месяц чуть ли ни везде, а в Майами рай земной, и по прогнозам всех мало-мальски понимающих в современном искусстве людей этот рай земной обязательно станет любимым местом встреч всех поклонников актуальности и авангардности. Продано и куплено всего было достаточно, чтобы изобразить довольство, и, как водится, артпресса сытно причавкивала, сообщая об особенно выдающихся прайсах. Художественная ярмарка в Майами - какое правильное и освежающее событие.
      О этот юг, он всех всегда тревожит! В одном из павильонов на стенах мерцали большие целлулоидные трубки и горы бессмысленно мерцающих электрических лампочек. В другом были разбросаны большие целлулоидные игрушки, не предназначенные ни для чего другого, как только быть разбросанными в специально огороженном месте, так как играть с ними совершенно невозможно. В третьем висели фотографии некрасивых голых людей больше человеческого роста, ничем не примечательных и не вызывающих ни интереса, ни желания. Четвертый украшали большие щиты, разделенные на сегменты и раскрашенные яркими анилиновыми спиральными линиями, чем-то напоминающие налепленные друг на друга сильно увеличенные фрагменты оберток дешевых фантиков. Пятый был забит множеством одинаковых портретов одного и того же человека, сделанных с одной и той же фотографии и поверх плохо раскрашенные цветной и мутной краской. Шестой заполняли полупрозрачные сопли с мерцающими синими огоньками-пупырышками, растекающиеся по надувным матрасам, время от времени продырявленным. Стены седьмого покрывали жестокие картинки, очень приблизительно подражающие детским рисункам, со схематичными изображениями дерущихся человечков и собачек. В восьмом надо было продираться сквозь занавеси синтетической паутины, в некоторых местах прожженной, чтобы очутиться у витрин с выставленными в них фигурками из бракованных киндер-сюрпризов. В девятом большие листы бумаги были забрызганы серыми подтеками, какими-то закорючками и кляксами, а под ними были наклеены таблички с названиями различных знаменитых сражений. Еще там был грубый макет Пизанской башни, обмотанный цепями, облупленные автомобили со свалки с выбитыми фарами, вырытые ямы с муляжами разложившихся трупов, кучи песку, непонятные геометрические формы из бетона, листы ржавого железа, неаккуратно сложенные полиэтиленовые мешки с чем-то белым, разноцветные решетки, наклеенные одна на другую, кубики Рубика, в которые невозможно играть, ничего не значащие надписи, выведенные кривыми буквами, и множество ненужных, грязных и разломанных вещей во всевозможных комбинациях. И телевизоры, телевизоры, телевизоры, с постоянно повторяющими одни и те же фразы головами, с наплывающими унылыми пейзажами, жующими ртами, пустыми комнатами, подтеками воды и всполохами огня.
      Все было как всегда. Из павильона в павильон переходили бритые наголо молодые люди в застиранных футболках, девушки в черном, старички в гавайских рубашках и старушки в розовых шортах, семейные пары с маленькими детьми, неопрятные бородачи во вьетнамках и неопределенного возраста бизнесмены в идеальных льняных костюмах. Главные события происходили, конечно же, не в павильонах, в которые настоящие люди после VIP-открытия и не заходили, но на всех сопутствующих событиях, на приемах, коктейлях, музыкальных вечерах, пресс-конференциях и специальных лодочных прогулках. Там тоже все было как всегда. Все друг другу улыбались и здоровались со знакомыми, зорко следя за тем, кто с кем поздоровался и сколько с кем провел времени. Вокруг именитых коллекционеров вились кураторы и критики, художники с именем гордо держались в тени, а молодые общались судорожно и много, на пресс-конференциях все время говорили, но неукоснительно следили за тем, кто сколько скажет, не обращая внимания на то, кто и что сказал. Главные боссы бегали от знакомств, а боссы помельче знакомства завязывали, лучше всего же были вечера, когда коктейли примиряли профессиональную неприязнь, зажигались большие звезды, и критики с критикессами, художники с галерейщицами и дилеры с художницами успокаивались в объятиях друг друга, и сумрак был ласков, и море плескалось, и на причале поскрипывали легко колышущиеся яхты. Над всем же разворачивалось огромное бархатное небо, и в центре художественного процесса вздымался ввысь знак выставки, стела пронзительно розового цвета, точь-в-точь такого же, в какой была выкрашена презентация журнала «Гламур», с гордыми белыми буквами MIAMI.
      Во всем этом нет ничего плохого. Нет ничего плохого и в ярмарках, ни в сельскохозяйственных, ни в художественных. Лучше ярмарки устраивать, чем наркотиками торговать, и рассуждать об актуальности искусства, чем по подворотням с кистенем шляться. Но зачем арткритики, поющие этому осанну, тупо пользуются словом «салон», чтобы презрительно заклеймить те события, что кажутся им недостаточно «референтными»? Сколько можно лицемерить, и неужели самим не надоело талдычить о передовых технологиях, социальном протесте, радикальности жеста, современности проекта и новом языке модернизма, выработанном авангардом двадцатого века? Ведь давным-давно все современное искусство существует по законам салона и салонного искусства с его ориентированностью на рынок, постоянной озабоченностью рейтингами и прайсами, раболепием перед прессой и неуемной жаждой публичности. Пора это признать и проветрить хламовник терминологии, вешающий на вполне заурядную и затхлую жизнь современного салона никому не нужные, кроме как самим их производителям, псевдоинтеллектуальные финтифлюшки. Посмотрите, авторы историй современного искусства, на розовый цвет стелы посреди художественной ярмарки в Майами, что уж теперь глазки строить.
      Фото Art Basel Miami Beach08.12.2005
      Триумф русских торгов и тоска русского духа
      Три великих периода русского коллекционирования
 
      В конце восемнадцатого века, во время правления Екатерины Великой, просвещенные любители искусств жаловались, что с появлением русских, наводнивших Европу, разыскать приличные вещи на антикварном рынке становится все труднее и труднее, так как русские сметают все по несусветным ценам. Ничего не понимая и ни в чем не разбираясь, они хватают что ни попадя, вздувают цены, перевалившие за пределы разумного и ничему не соответствующие, принимают за первый класс второразрядный сор и сметают все подчистую, так что подлинным знатокам остается довольствоваться только объедками, остающимися после этих варваров. Подобные инсинуации обиженных европейских коллекционеров, не могут, конечно же, бросить тень на великую русскую эпоху Просвещения, когда Россия добрела и богатела под эгидой мудрой и доброй государыни и когда и были собраны величайшие сокровища мирового искусства, которыми столь славен Петербург до сих пор. Не говоря уже об Эрмитаже, именно в екатерининское время появились коллекции Юсупова, Строганова, Шереметьева, и множество русских усадеб оказалось набитыми западной живописью, мебелью и фарфором, так что именно благодаря щедрости ее культурных инициатив, вызвавших подражание двора, в России даже и сейчас, несмотря на отмену крепостного права и социализм, кое-что осталось.
      Размах екатерининского коллекционирования был столь внушителен, что его хватило на то, чтобы образцы европейской цивилизации достигли бы и отдаленных уголков империи. Гоголь, описывая гостиницу города NN, где остановился Чичиков в начале «Мертвых душ», отмечает, что там было «словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда и не видывал. Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно в какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию, иной раз даже нашими вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии по совету везших их курьеров». Эта, весьма едкая, характеристика отечественного коллекционирования, произнесенная национальным гением, а не посторонним наблюдателем, опять-таки никак не умаляет величия вкуса времен «развратной государыни, развратившей свою страну» (А. С. Пушкин в «Исторических заметках»). Именно культурная политика Екатерины окончательно европеизировала образованную Россию, и ввезенные в ее время художественные ценности помогли русским стать европейцами. Обладание нимфами с громадными грудями означало приобщение к культуре, и через этих нимф Россия овладевала культурным языком Европы.
      Екатерину никто не превзошел. Последующее столетие в России не идет ни в какое сравнение, и покупки Александра и Николая на фоне екатерининского гигантизма производят впечатления лишь отдельных удач. Сбавляют обороты и частные коллекционеры, даже барон Штиглиц, при всем его величии, рядом с вельможами прошлого века русские выглядит скромно. Скромнее ведут себя русские и на международном художественном рынке, уступая место скупщиков Европы американским миллионерам, и теперь уже отечественные собиратели досадуют на взвинченные цены аукционов Лондона и Парижа. Впрочем, в начале двадцатого века происходит прорыв - два московских коллекционера воскрешают блеск вельмож царствования государыни-матушки.
      Деньги Щукина и Морозова уже не доходы от земель, деревень, крепостных и расточительной щедрости императорской власти. Это новый для России промышленный капитал, новы и цели московского коллекционирования. Ими движет не желание интегрироваться в европейский образ жизни и посредством роскошных коллекций позиционировать свою европейскую просвещенность, но радикально обогнать Европу, направив вектор своего вкуса не в прошлое, а в будущее. С гениальным чутьем они поставили на то, что даже в Париже вызывало сомнения, и выиграли: Щукин и Морозов стали чуть ли не самыми известными коллекционерами XX века. К чему привела такая зацикленность на движении вперед, хорошо известно. Россия рванула к будущему с таким усердием, что с прошлым разделалась подчистую, так что и о коллекционировании пришлось забыть.
      Но вот, в начале третьего тысячелетия, русские опять сотрясают западный художественный рынок. Рекорд следует за рекордом, еще недавно русский покупатель, отсутствовавший как факт, приобрел пугающую осязательность, знаменитые аукционы подлаживаются под русский вкус и русский рынок, и имена художников, с особым рвением покупаемые русскими, совсем недавно известные только узкому кругу русофилов, теперь прочно вошли в списки фаворитов антикварных продаж.
      Новый этап русского коллекционирования резко отличается от предыдущих. Теперь собственно западное искусство русского мало интересует, он покупает свое собственное искусство, делая, это, правда, все на том же западном рынке. В своем отечестве он все еще старается купить подешевле, и отечественные покупки пока еще никаких рекордов не поставили. Спросом в первую очередь пользуется крепко сделанная живопись второй половины XIX - начала XX вв., выполненная в традициях русского европеизма и от живописи европейской мало чем отличающаяся. Это приводит к тому, что европейские художники, получив русские имена, стоят в сотни раз дороже. Калам как Шишкин стоит миллион, а Калам как Калам с трудом натянет десяток тысяч. Самое забавное, что в XIX веке русские коллекционеры покупали Калама за приличные деньги, и в 1860-е годы сравнение с Каламом было для Шишкина тонким комплиментом.
      Головокружительные скачки цен на Сотби и Кристи - одно из средств доказать, что Шишкин не только не хуже, но и лучше Калама. Подобный жест является вполне себе рыцарственным, и, надо сказать, в подобной реабилитации национальных ценностей русские отнюдь не одиноки. Столько миллионов, сколько выкладывают американцы за родных им, но больше никому не ведомых Рафаэля Пиля или Томаса Коула, не снилось пока ни Шишкину, ни Айвазовскому. Делают они это, правда, не покидая своего континента, так как за океан ни Пиля, ни Коула вывозить никому не приходило в голову.
      В русском варианте к национальной гордости еще примешивается мотив тоски по утраченному. Он вполне метафизичен и благороден: крепко сделанная живопись второй половины XIX - начала XX вв. ассоциируется с тем блаженным временем, когда свободной была Русь и три копейки стоил гусь, то есть утраченным Россией золотым веком. К тому же, купленные в Лондоне произведения как бы и в самом деле возвращаются, что опять же чрезвычайно благородно.
      Увы, цена и ценность не всегда адекватны. Сколько бы за Шишкина и Айвазовского бы ни платили, хоть сто долларов, хоть сто миллионов, они ни в Рейсдала, ни в Фридриха не превратятся. В музее Орсе русская живопись заняла свое место среди европейских школ до аукционного бума, и никакие скачки цен особенно его не расширят. Цены будут ползти вверх, пока у России будут свободные деньги и пока русские, платящие миллион за слабое авторское повторение Сомовым парижского периода блестящей «Дамы и Пьеро» периода петербургского, будут уверены, что они возвращают всю прелесть серебряного века. Затем все передохнут, и, может быть, начнется очередной припадок русского коллекционирования, направленный на что-нибудь другое.14.12.2005
      Цена Афины в третьем тысячелетии
      Число Рембрандтов в мире уменьшилось почти втрое
 
      «Купить эту машину сегодня - все равно, что если бы вы смогли купить Рембрандта в начале его карьеры и сохранить до сегодняшнего дня, когда его можно продать за сто миллионов долларов» - такую рекламу фирмы Бугатти Рояль 1931-го года приводит в начале своей книги Rembrandt’s Enterprise Светлана Альперс. Книга посвящена взаимоотношениям Рембрандта и его студии и художественного рынка Европы барокко и является одним из самых парадоксальных и провокативных исследований творчества Рембрандта конца двадцатого века. Дело в том, что накануне третьего тысячелетия Рембрандт, признанный классик европейской живописи, гордость музеев, образец того, что обычно подразумевается под выражением «старые мастера», снова стал героем газетных полос и международных скандалов. Обстоятельства, связанные с его личностью, переживаются и пережевываются прессой с не меньшим рвением, чем новости о Майкле Джексоне и Мадонне. И с гораздо большим, чем обстоятельства жизни кого-либо из современных художников.
      Действительно, если бы сейчас на каком-нибудь международном аукционе было бы представлено классическое произведение Рембрандта, вошедшее во все монографии о художнике, с идеальным происхождением, прослеживаемым с восемнадцатого века до наших дней ясно и четко, через все знаменитые коллекции, произведение такого качества и такого уровня известности, какого уже практически не осталось ни в одной частной коллекции, то есть, короче, произведение, подобное «Афине Палладе» из Музея Галуста Гюльбекяна в Лиссабоне, выставленное сейчас в Государственном Эрмитаже, то страшно даже себе представить, за сколько бы оно ушло. Миллионов за сто сорок, по приблизительным подсчетам, и эта оценка зависела бы не от реальной цены, так как реальной цены у этого произведения уже нет и не может быть - подобные «Афине Палладе» картины на международном рынке не фигурируют, - но только от того, сколько за нее смогли бы выложить свободных денег. Легко себе представить, кто бы боролся за «Афину» на таком аукционе: голландское правительство, музей Пола Гетти, пара японских концернов, и, может быть, британский Национальный Фонд, который прекратил бы сражение где-то на пятом десятке миллионов.
      «Афина Паллада», вне сомнения, произведение гениальное. Мерцание золотистого света на доспехах богини, таинственный красный цвет перевязи и пышных перьев, спадающих с изображения совы, венчающей ее шлем, мазки, которыми набросана фигура, густые, физически ощутимые, идеально представляющие позднюю манеру гения, придающего зрительному образу тактильную осязательность, таинственность рембрандтовской иконографии, представляющей не внешний сюжет, а внутренний, в данном случае тему одинокого воина, рыцаря-защитника, - все это делает «Афину» одним из самых энигматичных и притягательных полотен последнего периода мастера, превзошедшего свой век, как то гению и положено. Именно про такого Рембрандта безумный авангардист Филипп Гастон сказал, что «в Рембрандте искусство исчезает. Любая его картина, это вовсе не картина, но реальная личность - это голем, рукотворный заместитель человека. Рембрандт - единственный художник во всем мире!». Гастону вторит Пикассо, заявивший, что «каждый художник пытается быть Рембрандтом».
      В 1930-ом г., примерно тогда же, когда Бугатти изобретала слоган для своей продукции, советское правительство спустило «Афину» оптом, вместе с Ватто, Терборхом, Ланкре и великолепной скульптурой Гудона португальскому магнату Гульбекяну всего за 140 тысяч английских фунтов. До этого картина принадлежала Императорскому Эрмитажу, и была приобретена Екатериной II в 1783 г. в составе коллекции Бодуэна, известного парижского собирателя, примерно за 1400 ливров. Та коллекция тоже была куплена оптом, состояла из 119 полотен, и точно вычленить стоимость «Афины» крайне сложно.
      Какую сумму заплатил граф Бодуэн за «Афину», остается только гадать. Известно, что с Антонио Руффо, богатого сицилийского (!) коллекционера, в 1661 г. Рембрандт потребовал за «Александра Македонского» (эта картина была утеряна, и сейчас неизвестна, хотя некоторые исследователи пытались отождествить «Афину» с «Александром», написанным для Руффо) 500 гульденов, и это были совсем немалые деньги. В конце XVII-нач. XVIII вв. хорошую вещь Рембрандта можно было приобрести у антикваров за 140 гульденов. Если учесть инфляцию, со времен Бодуэна весьма ощутимую, то примерно можно высчитать, что 140 млн. долларов начала XXI века в начале восемнадцатого будут равны примерно 140 тысячам ливров, то есть очень большому состоянию. Так что фирма Бугатти была права, Екатерина провернула отличную сделку, а советское правительство село в лужу - 140 тысяч фунтов 1930-го в лучшем случае сегодняшние 14 миллионов.
      Но если «Афина Паллада» не Рембрандт, то сколько будет стоить картина?
      Вот тут-то мы и подходим к скандалу. Разразился он около 1985 года. Великий шедевр Рембрандта, суперхит Берлинского музея, «Мужчина в золотом шлеме», произведение, пользовавшееся заслуженной мировой славой, пример того, как мистическое величие рембрандтовской тайны внутренней жизни, столь же ощутимой, сколь и невыразимой, безраздельно овладевает зрителем, восхищенным виртуозной техникой и в тоже время о технической стороне забывающим, так как в Рембрандте, как ни в каком другом художнике, совершенство техники слито в единое целое с величием духа, гениальный рембрандтовский Голем, оказался вовсе и не Рембрандтом. Заключение основано на детальнейшем изучении техники и технологии живописи. Оно оказалось столь убедительным, что с ним смирилась даже дирекция Берлинского музея и теперь «Мужчина в золотом шлеме» висит со скромной подписью «неизвестный художник».
      Парадокс скандала заключается в том, что никто не считает «Мужчину в золотом шлеме» имитацией или подделкой. Более того, никто не собирается оспаривать его гениальность, все слова, сказанные по поводу этой картины остаются в силе, только имя Рембрандта исчезает, замененное на «аноним» или «студию Рембрандта». Вроде бы пустяк, но пустяк, в корне все меняющий.
      После «Мужчины в золотом шлеме» события приняли необратимый оборот. В начале прошлого века в основополагающем каталоге живописи Рембрандта Хофстеде де Гроота было около 1000 картин мастера. Затем количество было сокращено до 700, 630 и 420. Работа амстердамского Проекта исследований Рембрандта грозит еще сократить список аутентичных вещей. В авторстве Рембрандта отказано таким классическим произведениям, как «Польский всадник» из Нью-Йорка (кстати, когда-то тоже находившемуся в Эрмитаже), и гаагский «Давид и Саул». В гениальности этих произведений, написанных, как теперь считается, неизвестно кем, никто, однако, не сомневается.
      Гениальные-то гениальные, но уже не Рембрандты, а клоны, так что - отдайте нам наших Рембрандтов, завопили в научном мире. Лондон даже собирался подать в суд на амстердамский Проект. Англия пострадала более всего: в Национальной галерее из 20 осталось чуть ли не 6 Рембрандтов, а собрание Ее Величества Королевы их лишилось почти вовсе.