Наиважнейшая из этих предпосылок состояла в том, что неизбежное развертывание сознания делало невозможным, по край­ней мере, для образованных классов, вернуть ушедшее чувство ин­фантильной защищенности. Образованные классы, не будучи в со­стоянии избавиться от бремени умудренности, могут лишь завидовать наивным верованиям прошлого. Они могут даже завидовать тем клас­сам, которые, особо о том не задумываясь, и в 20-м веке продолжают справлять традиционные религиозные обряды, еще не открывшись леденящим ветрам современной критической мысли. Но поменяться местами с непросвещенными массами они могут не более, чем воз­вратиться в прошлое. Как только критический навык ума оказался впол­не усвоен, ни один из тех, кто понял вызванные этим изменения, не смог найти какого-либо убежища или пристанища в предшествовавших со­временным системах мысли и верования. Именно этот опыт разочаро­вания, более чем что-либо другое, и отличает, как считается, художни­ков и интеллектуалов от неразмышляющих обывателей, живущих по старинке, которые потому и не доверяли художникам и интеллектуа­лам, что им было невыносимо услышать дурные вести.

Непросвещенным прошедшим векам могло бы проститься, что они верили в то, во что ни один образованный человек не поверит в 20—м веке, или что они буквально принимали мифологии, которые скорее следовало бы понимать в иносказательном или метафоричес­ком смысле; можно было бы даже простить современный пролетари­ат, не допущенный до образования в силу его обреченности тяжелому труду, но буржуазный филистер жил в просвещенный век, имея лег­кий доступ к просвещенной культуре, однако намеренно не захотел увидеть света, чтобы тот не рассеял иллюзий, столь важных для его душевного покоя. Интеллектуал, во всяком случае, единственный, кто смотрел не мигая прямо на свет.

Утратившая иллюзии, но сохранившая стойкость – именно так видит себя современность, настолько гордая своим интеллектуаль­ным раскрепощением, что она даже не делает попытки скрыть ту духовную цену, которую приходится за это платить. Снова и снова комментарий по поводу духовного состояния современности — по поводу человеческой души в современную эпоху, по поводу "совре­менного темперамента", как именует его Джозеф Вуд Кратч, – снова и снова комментарий этот возвращается к своей излюбленной био­логической аналогии, как к неким строительным лесам, которыми ограничивается проблема. Пользуется ею и Кратч: Современный тем­перамент, изданныйв 1929 году и предсказуемо осужденный теми филистерами, раздражить которых ему и не терпелось, как чрезмер­но пессимистическое описание современного положения, начина­ется (не менее предсказуемо) с противопоставления детской невин­ности и опыта. Кратч начинает прямиком с Фрейда: "Это одно из причудливых измышлений Фрейда, что дитя в материнской утробе — счастливейшее из живых существ". Кратч не отвергает этого "при­чудливого измышления", как это можно было бы ожидать, доверив­шись первому впечатлению; вместо этого он, подобно самому Фрей­ду, развивает тот ход мысли, что "расы, как и отдельные люди, имеют свое детство, свое отрочество и свою зрелость". По мере того, как раса обретает зрелость, "вселенная становится все более и более тем, что открывается в опыте, все менее и менее тем, что создается в воображении". Человек с неохотой узнает, что должен полагаться только на самого себя, а не на сверхъестественные силы, созданные по его образу и подобию. "Словно ребенок, который растет и мужа­ет, он переходит из мира, подлаженного под него, в мир, к которому он должен подладиться сам". На социальном уровне процесс еще не закончен, поскольку современный мир полностью не изжил своего прошлого. Его трудности сравнимы с теми, в какие попадает "подро­сток, еще не научившийся ориентироваться без оглядок на мифоло­гию, которой было окружено его детство".

Существует большой корпус комментариев на современное ду­ховное состояние, и всеми ими полагается, что опыт сомнения, мо­рального релятивизма и т. д. является однозначно современным. Я привел всего несколько показательных образцов, но более исчерпывающий и систематический обзор этой литературы лишь подтвердил бы центральную важность образного ряда, которым сопоставляются история культуры и цикл жизни отдельного человека. Вслед за Крат-чем мы могли бы назвать причудливым измышлением эту умствен­ную привычку подчеркивать нашу разочарованность в противопос­тавление невинности наших предков, но нам тем не менее следует учесть то, что она проистекает из какого угодно, но только не причуд­ливого, импульса, ведущего к весьма серьезным последствиям, не самое последнее из которых — препятствование пониманию жизнен­но важных вещей. В ней сказывается предрасположенность к прочте­нию истории или как трагедии утраты иллюзий, или как прогресса критического разума. Яговорю "или – или", но, конечно, эти два варианта исторического мифа модернизма тесно связаны; по правде говоря, они симбиотически взаимозависимы друг от друга. Полагает­ся, что прогресс критического разума как раз и ведет к утрате иллю­зий. Разочарованность представляет собой цену прогресса. Носталь­гия и понятие прогресса, как я доказывал в Истинном и единственном рае,идут рука об руку. Предположение, что наша собственная циви­лизация достигла уровня сложности, не имеющего себе равных, по­рождает ностальгическую тоску по минувшей простоте. С этой точки зрения, отношение прошлого к настоящему определяется прежде всего контрастом между простотой и изощренностью.

Преграда, отделяющая прошлое от настоящего, – непреодоли­мая преграда для современного воображения — это опыт разочаро­ванности, который делает невозможным возвратить себе невинность былых дней. Можно сказать, что разочарованность – это характер­ная форма гордости в эпоху современности, и эта гордость не менее очевидна в ностальгическом мифе о прошлом, чем в более агрессив­но-триумфальной версии культурного прогресса, без сожалений от­брасывающей прошлое. Внешне акт воссоздания прошлого носталь­гией представляется продиктованным любовью, но она воскрешает прошлое лишь затем, чтобы заживо его похоронить. Она разделяет с верой в прогресс, которому лишь на первый взгляд противостоит, тот пыл, с каким она провозглашает кончину прошлого и отрицает за историей участие в настоящем. И те, кто оплакивает кончину про­шлого, и те, кто его превозносит, считают само собой разумеющим­ся, что наш век перерос свое детство. И те и другие находят трудным поверить, что история все еще не покинула наше просвещенное, ли­шенное иллюзий отрочество, или зрелость, или старость (как бы там ни определяли современную фазу жизненного цикла). И теми и дру­гими правит, в их установке по отношению к прошлому, преоблада­ющее неверие в привидений.

Возможно, наиболее существенной утратой, вызванной распро­странением такого умственного склада, стала утрата правильного по­нимания религии. В комментариях на современное духовное положе­ние религия последовательно трактуется как источник интеллектуаль­ной и эмоциональной безопасности, а не как вызов самодовольству и гордыне. Ее этические наставления превратно истолковываются как корпус простых заповедей, не оставляющих места двусмысленности или сомнению. Вспомните у Юнга описание средневековых христиан, как "чад Господа, знавших наверняка, что им следует делать и как им следует себя вести". Кратч во многом говорит то же самое. Как он считает, средневековая теология сделала жизненное поведение "точ­ной наукой". Она предлагала "план жизни", который был "восхити­тельно прост". Средневековые христиане "принимали божественные законы, точно таким же образом, как современные ученые принима­ют законы природы", и это слепое повиновение авторитарной науке о нравах, по мнению Кратча, оказывается единственной альтернативой "моральному нигилизму". "Как только ты усомнишься в обоснован­ности божественных законов, понимаемых как первоначала науки, ко­торой случилось называться теологией, или как только ты задашься вопросом о цели жизни", ты покатишься по скользкому откосу к реля­тивизму, моральной анархии и культурному отчаянию.

Под вопрос здесь нужно поставить то предположение, что рели­гия когда-либо предоставляла систему исчерпывающих и однознач­ных ответов на этические вопросы — ответов, абсолютно неуязвимых для скепсиса, или что она предупреждала размышление о смысле и цели жизни; или что религиозным людям прошлого было неведомо экзистенциальное отчаяние. Хватило бы и одного знаменитого со­брания песен, сочиненных средневековыми семинаристами, готовя­щимися ко рукоположению в сан, "Carmina Burana", чтобы развеять подобные представления; эти тревожащие душу произведения вы­сказывают извечное подозрение, что мирозданьем правит случай, а не провидение; что у жизни нет высшей цели и что самая лучшая духовная мудрость — это наслаждаться жизнью, пока можешь.

Или стоит задуматься о разнообразии религиозного опыта, про­анализированного Уильямом Джеймсом в его одноименной книге, одной из немногих книг о духовном кризисе современности (если это и в самом деле ее содержание), которая выдержала испытание временем отчасти – странно сказать – из-за своего полнейшего без­различия к вопросам исторической хронологии. Для читателей, сфор­мированных осознанно современной традицией, на которую я ссы­лаюсь, это безразличие к хронологии могло бы показаться слабос­тью книги Джеймса, но в том-то как раз и состоит его главная мысль, что глубочайшее разнообразие религиозной веры ("тип дважды ро­дившихся", как он это называет) всегда, во все времена, возникает из глубины отчаяния. Религиозная вера утверждает благо существова­ния перед лицом страдания и зла. Черное отчаяние и отчуждение — имеющие своим источником не исключительно современные впе­чатления, но всегдашнее чувство горечи в отношении Бога, который позволяет процветать злу и страданию, – часто становятся прелюди­ей к обращению. Осознание "предельного зла" ложится в основу духовного опьянения, которое, наконец, приходит с "умягчением" и "отказом от себя". Опыт дважды родившихся, по Джеймсу, более мучителен, но эмоционально более глубок, нежели опыт "здраво­мыслящих", поскольку он настоян "на отраве меланхолии". Не имея сознания зла, тип религиозного опыта однажды родившихся не мо­жет выстоять перед превратностями судьбы. Он оказывает поддерж­ку лишь до той поры, пока не встретился с "разлагающими унижени­ями". "Чуть поостынут животная чувствительность и инстинкты, чуть поутратится животная выносливость, и вот червь в сердцевине ис­точников всех наших обычных удовольствий уже на самом виду и превращает нас в меланхолических метафизиков". Когда это произой­дет, нам потребуется более суровая вера, которая признает, что "жизнь и ее отрицание нерасторжимо связаны и их не развязать" и что "все природное счастье поэтому кажется пораженным противоречием". Если даже все идет хорошо, то смертная сень нависает над нашими радостями и победами и ставит их под вопрос. "За всем маячит вели­кий призрак вселенской смерти, всеохватный мрак".

Следует подчеркнуть еще раз, что Джеймс противопоставляет два типа темперамента, а не два человеческих возраста. Современ­ный мир не владеет монополией на страх смерти или отпадение от Бога. Отчуждение – это нормальное состояние человеческого суще­ствования. Бунт против Бога – это естественная реакция на то откры­тие, что мир не был создан для нашего личного удобства. Дальней­шее открытие, что страдание насылается одинаково на праведных и неправедных с трудом, как мы знаем из Книги Иова, согласуется с верой в милостивого, всемогущего создателя. Но как раз от этого удобного убеждения, что промысл Вседержителя совпадает с наши­ми исключительно человеческими замыслами, религиозная вера и требует отказаться.

Кратч утверждает, что религия дает человеку приятную иллю­зию, что он и есть центр вселенной, объект божественного милосер­дия и неустанного внимания. Но как раз эту самую иллюзию религи­озная вера в своих самых радикальных формах безжалостно атакует. Так, Джонатан Эдварде различает между "благодарной доброй во­лей" – корнем религиозного чувства, как он его понимает, – и того рода благодарностью, которая вызывается обращенной к тебе любо­вью и высокой оценкой – благодарность такого рода, говоря иначе, какую люди могли бы испытывать к Создателю, принимающему, по их мнению, близко к сердцу их интересы. "Истинная добродетель – писал Эдварде, – изначально состоит не в любви к каким-либо особенным существам … и не в благодарности за их любовь к нам, но в сердечном пристрастии и союзе с бытием, понимаемом как таковое, пробуждаю­щем полноту благосклонности … к бытию вообще". У человека нет прав на божественную милость, и "благодарная добрая воля" должна, соответственно, пониматься не как подобающая признательность в ответ на наши молитвы, так сказать, но как признание мощи божест­венного Всеподателя жизни устроять вещи так, как Ему угодно, "не давая никакого отчета за Свои дела", по выражению Эдвардса.

Видение Бога у Эдвардса не имеет никакого сходства с благост­ной отеческой фигурой, созданной, согласно Фрейду, инфантильны­ми человеческими существами из их бессознательной потребности быть зависимыми. Бог у Эдвардса "абсолютно совершенен и беско­нечно премудр и источие всякой мудрости", и, стало быть, так "подо­бает, … чтобы Он Себя содеял своим концом и что ищучи этого кон­ца взял себе за правило не что иное, как лишь собственную премуд­рость, не испрашивая позволения или совета ни у кого". Фрейд, по­добно Кратчу, исходит из положения, что религия отвечает на по­требность в зависимости, тогда как Эдварде говорит напрямую с теми, кто горделиво отрицает л(обую такую потребность – кого на самом деле раздражают любые напоминания об их зависимости от некоей силы превыше их собственного контроля или, по крайней мере, пре­выше контроля человечества вообще. Таким людям бывает трудно признать справедливость и благо за этой высшей силой, когда мир столь очевидно исполнен зла. Им бывает трудно примирить свои ожидания мирских успехов и счастья, так часто сводимых случайно­стями на нет, с мыслью о справедливом, милосердном и всемогу­щем Создателе. Неспособные помыслить такого Бога, который не рассматривал бы человеческое счастье концом и началом творения, они не могут принять основной парадокс религиозной веры — что секрет счастья кроется в отказе от права быть счастливым.

Что делает современный темперамент современным, следова­тельно, это не то, что мы потеряли наше детское чувство зависимос­ти, но то, что имевший место всегда бунт противзависимости ныне особенно силен. Этот бунт не нов, как напоминает нам Флэннери О'Коннор, когда замечает, что "случаются длинные периоды в жизни всех нас … когда истина, данная в откровении веры, ужасна, наруша­ет эмоциональное равновесие, просто отвращает. Тому свидетельст­во – темная ночь души у некоторых святых". Если ныне весь мир, кажется, пробирается сквозь темную ночь души, то это потому, что обычный бунт против зависимости, похоже, санкционирован самим нашим научным контролем над природой, тем же самым прогрес­сом науки, якобы уничтожившим религиозное суеверие.

Те чудесные машины, которые наука сподобила нас соорудить, не уничтожили тяжелого труда, как Оскар Уайльд и другие лжепро­роки столь уверенно предрекали, но они нам дали возможность пред­ставить, что мы господа над собственной судьбой. В век, вообража­ющий себя лишенным иллюзий, это та единственная иллюзия, иллю­зия господства, которая остается живучей как никогда. Но теперь, когда мы начинаем постигать границы нашего контроля над природ­ным миром, это та иллюзия – еще раз припомним Фрейда, – буду­щее которой вызывает весьма большое сомнение, иллюзия, во вся­ком случае, более проблематичная, нежели будущее религии.

ПРИМЕЧАНИЯ:

¹

К гл. I:

¹Размытость понятия не дает возможности политикам достиг­нуть согласия по поводу означения меньшинств, имеющих право на компенсацию за историческое угнетение. Представители социаль­ных наук впервые заговорили о меньшинствах, в нынешнем смысле этого термина, в эпоху "Нового курса". Они подразумевали группы, "отбираемые и выделяемые как встречающие к себе неравный под­ход", по определению Луи Уирта. Тогда как национальные меньшин­ства в Европе в целом порочились как агрессивные и враждебно настроенные, американские меньшинства виделись скорее как жерт­вы, нежели как хищники. С самого начала, таким образом, статус меньшинства давал тем, кто мог на него притязать, определенный моральный и политический рычаг. Если "простой факт общей не­приязни и есть то, что определяет меньшинство как группу", разви­вали свою точку зрения Арнолд и Кэролайн Роуз, то моральное пре­восходство неизменно приходится на сторону "меньшинства" (даже если статистически оно составляет большинство населения). Давле­нию, оказанному в целях расширения категории, с последовавшей утратой ее четких границ, было невозможно противостоять. К 70-м она включала не только различные расовые и этнические группы, но и женщин (за тем исключением, когда они лексически различались бессмысленной формулировкой "женщины и меньшинства"), гомо­сексуалистов и группы (например, глухие), прежде определяемые социологами как "отклоняющиеся".

Джастис Льюис Поуэлл заявил на "процессе Бакке" (1978) (оп­ределяющая, несмотря на ее запутанность, формулировка Верхов­ного Суда по вопросу акции поддержки представительства), что "Со­единенные Штаты стали нацией меньшинств". Тем не менее, он при­знал, что этот термин безнадежно неточен. Любая группа, которая может "выдвинуть притязания на дискриминацию в прошлом", мо­жет утвердить свой статус меньшинства и свою уполномоченность на вновь данные "права", предоставляемые судами в их расшири­тельном толковании акции поддержки представительства. Однако было в равной степени очевидно, что "не всем из этих групп" может быть "предоставлен режим предпочтения", ибо тогда "все "большинст­во", которое останется, будет новым меньшинствомбелых англо­саксонского происхождения, протестантсткого вероисповедания. Как здесь можно было решить, к каким именно группам следовало при­менить компенсирующий подход? Было бы трудно перечить заклю­чению Поуэлла о том, что "не существует принципиального основа­ния для решения о том, какие группы, заслуживали бы "повышенно­го юридического попечения", а какие нет".

Несмотря на очевидное отсутствие строгости в его определе­нии, понятие меньшинства возымело огромное влияние на социаль­ную политику. Глубоко заходящая общественная дискуссия может толь­ко усилить массовую оппозицию к акции поддержки представительст­ва и к понятию меньшинства, лежащему в ее основе. В отсутствие же подобной дискуссии государственные чиновники находятся в неза­видном положении, когда они пытаются проводить политику без опо­ры на какую-либо видимость общественного согласия. Филип Глисон в своем проницательном обзоре понятия меньшинства замечает, что "разностный подход... без сомнения, заслуживает более недвусмыс­ленного признания и обсуждения, чем он до сих пор удостаивался", -и если это не преуменьшение, то что тогда является таковым?

²   Название у Кауса двусмысленно, поскольку не совсем ясно,

предлагает ли он отказаться от борьбы против неравенства или же

считает, что правильная надлежащая цель, или венец свершений, "ко­

нец" эгалитарного общества, как он это видит, это интенсивная граж­

данская жизнь, доступная всем, а не уравнение доходов. Второе про­

чтение оказывается верным. Это не исключает, однако, той возмож­

ности, что некая мера экономического равенства является одним из

важных средств или предварительных условий искомого свершения

гражданского равенства.

³   Подобные вопросы поднимались гораздо раньше в социоло­гических работах, авторы которых так или иначе примыкают к прогрессистскому движению, прежде всего Чарльзом Хортоном Кули в Социальном процессе,опубликованном в 1907 году. "Денежный мотив - писал Кули, - исключает столь обширные области жизни, что мы имеем все основания удивляться тому, до какой степени мы доверяем рыночному процессу". В его понимании, "денежные ценности несостоятельны в выражении более высоких аспектов жизни общества". Противовес рынку мог быть обретен в деятельности, осу­ществляемой ради нее самой, а не ради внешнего вознаграждения -в искусстве, в труде мастеровых и в свободных профессиях". Удо­вольствие от творческой работы и от соучастия в этом тех, кто по достоинству оценивает продукт, ... в отличие от удовольствия облада­ния вещами, которые мы заполучаем от других, ... возрастает, чем больше мы это разделяем с другими; выводит нас из эгоистичной атмосферы будничной конкуренции".

К гл. III:

¹   "Один американский городок глазами социолога" ("Лайф",

12 сентября 1949 г., стр. 108-118). Объяснив, как с помощью "матема­

тического аршина" Уорнера "высчитывается общественное положе­

ние", автор статьи переходит к обрисовыванию шести социальных

классов, представленных в Рокфорде, штат Иллинойс, чья городская

община, наряду с прочими, анализируется в монографии Уорнера

Демократия в Джонсвилле.Тон этого материала, завершающегося

интервью с Уорнером, цитируемым ниже, можно уловить из сооб­

щаемых "Лайфом" сведений о некоем Сэме Сигуле: полуквалифици­

рованный рабочий, живущий в трейлере, он так и не закончил сред­

нюю школу и по "набранным очкам" остается "на нижней ступени

социальной лестницы". Несмотря на эти неблагоприятные обстоя­

тельства, "у него есть мечты", сообщает "Лайф". "Если он ... сможет

преодолеть свой недостаток образования, Сэм начнет медленно, но

верно карабкаться вверх".

²   Е. А. Росс, один из основоположников американской социоло­

гии, некогда подобным образом и убеждал своих коллег не слишком

торопиться "подымать завесу", защищающую классовые иллюзии от

детального научного разбора. Об убеждениях, сплачивающих обще­

ство, - "идеалах и кредо, выработанных общественным разумом" -

не должно "голосить с крыши каждого дома". "Мудрый социолог"

"слишком бы благоговел перед моральной системой" - даже если она

целиком состояла бы из предрассудков, - чтобы "обнаружить ее наго­

ту". Далее он не стал бы обращаться к человеку с улицы, но "к учите­

лям, священникам, издателям, законникам и судьям". "Тайна поряд­

ка" не должна попасть не в те руки.

³   "Рабочий класс среднего города - по мнению Линдсов, - не

мыслит себя отличным" от класса деловых людей, он привержен "тем же самым символам успеха". Он "захвачен" той же самой "традици­ей повышения жизненного стандарта и соблазнен обольщениями умелых торговцев". Привычка жить бездумно, "сезон здесь — сезон там; есть работа - нет работы", лежит в основе "той огромной степе­ни неосознанности себя как класса, что была столь выраженной чер­той рабочего класса "мидлтауна" даже на шестом году Великой деп­рессии".

Примером того, что левая оппозиция думает о подобных фак­тах, является аргументация, выдвинутая Майклом Лернером в связи с тем положением, что "самообвинения" служат главнейшей поме­хой для радикальности рабочего класса. "Рабочие начинают думать, что проблемы, с которыми они сталкиваются, являются следствиями их собственного неумения приспособиться к данной реальности". "Самоосуждающий подход", препятствующий выражению "правед­ного негодования против угнетения", к несчастью, "глубоко укоре­нен в бессознательном и его трудно вытеснить". Также см. Винить жертвуУильяма Райана.

⁴   Стенли Ароновиц развивает знакомый тезис, что "притупление

самосознания американского рабочего класса" - неумение рабочих

"уловить тот факт, что эксплуатация их самих в процессе производства

вызывается причинами, заложенными в самой системе" — отражает

доступность "открытых возможностей внутри системы", точнее - "раз­

личие в доступе" к этим возможностям для "различных этнических

групп". Революционное сознание отступает перед "пряной остротой

обетования американской жизни, которой глубоко захвачены не-аме-

риканцы по рождению". Но хотя "миф о социальной мобильности не

был развеян", все труднее становится, по мнению Ароновица, верить,

что "тяжелый труд, образование и неизбежность американской экс­

пансии могут принести успех".

⁵   В своем рвении различить наемный труд от рабства авторы

"Либерэйтора", заявив, что наемный труд - это временное положе­

ние, из которого рабочий может "подняться на более высокую соци­

альную ступень", на этом не останавливались. Этот ход рассуждения

они сочетали с защитой рынка труда как такового. Работающий по

найму не эксплуатируем и не унижаем. "Разве он не может выби­

рать себе работодателя? Разве он не может заключить договор об

оплате? Разве он не сможет сменить занятие, когда бы ему не предо­

ставилась возможность улучшить свое положение?... Разве он не

принадлежит себе?" С этой точки зрения, "общественное зло не в том, что за труд выдается плата, но что данная плата в целом не соот­ветствует стоимости совершенного труда". Именно радикалы-або­лиционисты, а не центристы из "свободной земли" (free soil) ближе всего и подошли к тому, чтобы сформулировать пышно затем раз­вернутую идеологию рынка.

⁶   Линкольн впервые изложил этот аргумент в речи перед Сельско­

хозяйственным обществом штата Висконсин в сентябре 1859 г. Суть это­

го выступления также была изложена им по важному поводу его перво­

го ежегодного обращения к Конгрессу 3 декабря 1861 г. — одной из его

первых попыток в качестве президента философски обосновать дело

профсоюзов.

Благодаря недавним научным изысканиям теперь уже нельзя так просто, как это было возможно ранее, отмести такого рода вы­сказывания как производимые мышлением в сослагательном накло­нении. В первой половине 19-го века, согласно Кристоферу Кларку, "работа по найму", по крайней мере в долине реки Коннектикут, была "сезонной. Семьи, как правило, полагались на собственный труд. Хотя многие мужчины время от времени и нанимались на ра­боту ... целиком они от этого не зависели". Они выходили на рынок труда в поисках средств поддержания домашнего хозяйства, что по-прежнему основывалось на "прямом обмене товаров или работы", а не на обмене на деньги. Рынок труда, утверждает Кларк, "формиро­вался семейными интересами и еще не был определяем влиянием большого класса работающих, которые только свой труд и могли про­давать". В характере наемного труда также "отражался сезонный ха­рактер земледелия и мелкого производства"; время от времени, когда не имелось другой работы, люди сдавали свой труд в найм.

Описывая свое детство в Риджфилде, штат Коннектикут, в годы перед войной 1812 года, Сэмюэл Гризуолд Гудрич вспоминал, что "каждая семья жила, полагаясь, насколько это было возможно, на собственные силы". Поскольку "денег в достатке не бывало", плати­ли обычно натурой" ... "В прислугах у нас были... дочери уважаемых фермеров или ремесленников, что жили по соседству"... "Прислу­живание не значило чего-либо недостойного".

⁷   Сам герой Элджера наделен немалой долей сходства с этим

идеалом рабочего класса. Главные герои у Элджера - типично сель­

ского происхождения, не из трущоб, хотя в поисках счастья они при­

ходят в город. Они'- порядочные молодые люди, лишившиеся на­

следства из-за непредусмотрительности старшего поколения, сутяжничества или алчности. У Элджера ударение падает не столько на "взлет из грязи да в князи", сколько на восстановление в правах закон­ного наследника. Значит, даже элджеровский миф не очень сообра­зуется с идеалом социальной подвижности по восходящей, характер­ный для 20-го века.

Фронтир (frontier) - "граница заселения", предел продвиже­ния поселенцев в США (отменен в 1890 году).

⁸   Коннант пытался убедить себя, что "диверсифицированная"

система образования как-нибудь поспособствует "созданию более

чем одной "элиты"". Высокая компетентность будет признаваться во

многих областях, не только в рамках определенных профессий. Его

исключительное беспокойство о пополнении круга специалистов,

однако, не оставляло сомнения в его собственных устремлениях.

⁹   См., соотв., Seymour Martin Lipset и Reinhard Bendix. Social

Mobility in an Industrial Society(1959); Hartmut Kaelble, Social Mobility

in the I9' ^hand 20 ^thCenturies(1983); Edward Pessen, ed., Three Centuries

of Social Mobility in America(1974); Peter Blau и Otis D. Duncan, The

American Occupational Structure(1967); Alan C. Kerckhoff, "The

Current State of Social Mobility   Research", Sociological Quarterly25

(1984): 139-153; William Miller, "American Historians and the American

Business Elite in the 1870s", in Men in Business,ed., William Miller (1952);

C. Wright Mills, "The American Business Elite: A Collective Portrait",

Journal of Economic History(December 1945): 20-44.

К гл. VI:

' Мальчишки, бывало, осваивали начатки бейсбола на город­ских улицах, на пустырях или на пригородных лужайках, вдали от присутствия взрослых. Они моментально заводили свои собствен­ные игры. Годились палки и крышки от бутылок при отсутствии бо­лее совершенных снарядов. Ныне Лига молодых (Little League) орга­низует всё вплоть до мельчайших деталей.

К гл. VII:

¹Многие из культурных институтов этого города задумывались, в 19-м веке, именно ради подобного результата. Генри Тэппен, наря­ду с другими, выступал за учреждение столичного университета, который бы объединил Библиотеку Астора, Союз Купера и другие научные и литературные общества "в гармоничное единство", если воспользоваться его выражением. Его намерением было, говорил он, воспитывать публику в целом, не поощрять узкую специализа­цию. От профессуры "требовалось вести популярные курсы для широкой аудитории" помимо лекций по их специальности. "Библио­теки, собрания и хранилища, лаборатории, аудитории Университета станут достоянием учащихся всех уровней; таким образом, он сдела­ется грандиозным центром интеллектуальной деятельности" в городе.