Когда он развязал письмо Лейли,

Вот что в письме глаза его прочли:

«Во имя вседержителя, чья сила,

Врачуя разум, душу воскресила

Мудрейшего из мудрых, кто

знаком

И с тварей бессловесных языком,

Кто птиц и рыб в своей деснице держит

И семя звезд в ночное небо вержет,

На землю человека ниспослав.

Он есть предвечный обладатель слав,

Он вечно жив и беззакатно ярок,

Вручил он душу каждому в подарок

И целый мир – возможно ль больше дать,

Чем эта световая благодать –

Сокровище его благой порфиры?»

Рассыпав так смарагды и сапфиры,

Лейли затем писала о любви:

«Страдалец! Пусть утрет глаза твои

Мой нежный шелк – слова, что я слагаю.

Я, как в тюрьме, одна изнемогаю,

А ты живешь на воле, мой дружок,

Ты клетку позолоченную сжег.

Благой источник Хызра в царстве горя.

Пусть кровь твоя окрасила нагорья.

В расселины ушла, как сердолик,

К моей свече ты мотыльком приник.

Из-за тебя война пришла на землю,

А ты, онаграм и оленям внемля,

Мишень моих упреков и похвал,

Ты собственное тело разорвал

И пламенем закутался багровым.

А помнишь ли, когда ты был здоровым,

Ты в верности мне вечной поклялся.

Из уст в уста шла повесть наша вся.

Я клятве ранней той не изменяю,

А ты не изменил еще? – не знаю.

Где ты теперь? Чем занят? Чем храним?

Чем увлечен? А я – тобой одним.

Мой муж – я не чета ему, не пара.

Замужество мое – как злая кара.

Я рядом с ним на ложе не спала,

И, сломленная горем, я цела.

Пусть раковину море похоронит,

Ничем алмаз жемчужины не тронет.

Никто печати с клада не сорвет,

Бутона в гуще сада не сорвет.

А муж – пусть он грозит, смеется, плачет!

Когда я без тебя – что он мне значит?

Пускай растет, как лилия, чеснок,

Но из него не вырастет цветок.

Ты ждешь меня. Я бы хотела тоже

С тобой одним шатер делить и ложе.

Но раз с тобою вместе жить нельзя —

Моя ль вина, что я такая вся?

Твой каждый волосок – моя святыня.

Твоя стоянка и твоя пустыня —

Они мой сад, цветущий без конца.

Узнав о смерти твоего отца,

Я саван разорвала и вопила,

Лицо себе царапала и била,

Как будто это умер мой отец.

Так весь обряд исполнив, под конец

Я лишь к тебе прийти не захотела.

Ну что ж, пускай в разлуке гибнет тело,

Зато с тобой душа моя всегда.

Я знаю – велика твоя беда.

В терпении свою награду чуем,

А два-три дня в рабате мы ночуем.

На зимней ветке ночка спит, мертва,

Придет весна – распустится листва.

Не плачь, когда быть одиноким больно.

А я – никто. Я близко – и довольно.

Не плачь, что в одиночестве убог.

Запомни: одиноким близок бог.

Не плачь и об отце своем. Рассейся,

Дождями слез, как облако, не лейся.

Отец в земле, над сыном – солнца свет.

Разбита копь, сверкает самоцвет».

Меджнун, когда он прочитал посланье,

Был, как бутон, раскрывшийся в пыланье

Торжественной полуденной земли.

Он только и сказал: «Лейли, Лейли,

Лейли, Лейли», – и плакал безутешно.

Затем пришел в себя и стал поспешно

Посланнику он ноги лобызать.

И долго ничего не мог сказать.

Как будто не владел людскою речью.

И вдруг воскликнул: «Как же я отвечу,

Когда нет ни бумаги, ни пера!»

Но ведь смекалка у гонцов быстра,

И посланный, раскрыв ларец дорожный,

Вручил перо Меджнуыу осторожно.

Вступление к письму, его начало

Благоговейным гимном прозвучало

Во имя вседержителя-творца,

Кто движет все светила и сердца,

Кто никогда пи с кем не будет равным,

Кто в скрытом прозревает, как и в явном,

Кто гонит тьму и раздувает свет,

Кто блеском одевает самоцвет,

Кто утолил любую страсть и жажду,

Кем укреплен нуждающийся каждый.

Затем писал он о любви своей,

О вечном пламени в крови своей:

«Пишу я, обреченный на лишен ья,

Тебе, всех дел и дум моих решенье.

Нет! Я ошибся. Я, чья кровь кипит, —

Тебе, чья кровь младенческая спит.

У ног твоих простерт я безнадежно.

А ты другого обнимаешь нежно.

Не жалуясь, переношу я боль,

Чтоб облегчала ты чужую боль.

Твоя краса – моей мольбы Кааба.

Твоих шатров завеса – сень михраба.

Моя болезнь, ты также и бальзам,

Хрустальный кубок всем моим слезам.

Сокровище в руке чужой и вражьей,

А предо мной одна змея на страже.

О сад Ирема, где иссох ручей!

О рай, незримый ни для чьих очей!

Ключи от подземелья – у тебя.

Мое хмельное зелье – у тебя.

Так приголубь, незримая! Я прах.

Темницу озари мою! Я прах.

Ты, скрывшаяся под крылом другого,

По доброй воле шла на подлый сговор.

Где искренность, где ранний твой обет? —

Он там, где свиток всех обид и бед.

Нет между нами лада двух созвучий.

Но есть клеймо моей неволи жгучей.

Нет равенства меж нами – рабство лишь.

Так другу ты существовать велишь.

Когда же, наконец, скажи когда

Меж нами рухнут стены лжи, когда?

Луна, терзаемая беззаконно,

Избегнет лютой ярости дракона?

И узница забудет мрак темницы,

И сторож будет сброшен с той бойницы?

Но нет! Пускай я сломан пополам!

Пускай пребудет в здравьи Ибн-Селам!

Пускай он щедрый, добрый и речистый.

Но в раковине спрятан жемчуг чистый.

Но завитки кудрей твоих – кольцо,

Навек заколдовавшее лицо.

Но, глаз твоих не повидав ни разу,

Я все-таки храню тебя от сглаза.

Но если мошка над тобой кружит,

Мне кажется, что коршун злой кружит.

Я – одержимость, что тебе не снилась.

Я – смута, что тебе не разъяснилась.

Я – сущность, разобщенная с тобой,

Самозабвенье выси голубой.

А та любовь, что сделана иначе,

Дешевле стоит при любой удаче.

Любовь моя – погибнуть от любви,

Пылать в огне, в запекшейся крови.

Бальзама нет для моего леченья.

Но ты жива – и, значит, нет мученья».

Лишь издали на сына поглядела,

Лишь поняла, как страшен облик тела.

Как замутилось зеркало чела, —

Вонзилась в мать алмазная стрела.

И ноги онемели на мгновенье.

Но вот уже она в самозабвеньи

Омыла сына влагой жгучих слез,

Расчесывает дикий ад волос.

И каждый волосок его голубя,

Ощупывает ссадины и струпья,

Стирает пыль и пот с его лица

И гладит вновь, ласкает без конца.

Из бедных ног колючки вынимая

И без конца страдальца обнимая,

Мать шепчет: «Мой сынок, зачем же ты

Бежишь от жизни для пустой мечты?

Уже числа нет нашим смертным ранам,

А ты все в том же опьянеиьи странном.

Уже уснул в сырой земле отец,

Уже не за горами мой конец.

Встань и пойдем домой, пока не поздно!

И птицы на ночь прилетают в гнезда.

И звери на ночь приползают в дом.

А ты, бессонный, в рубище худом,

В ущельи диком, в логове змеином,

Считаешь жизнь, наверно, веком длинным,-

А между тем она короче дня.

Встань, успокойся, выслушай меня!

Не камень сердце. Не железо тело.

Вот все, что я сказать тебе хотела».

Меджнун взвился, как огненный язык.

– Мать! Я от трезвых доводов отвык!

Поверь, что не виновен я нисколько

Ни в участи своей, ни в жизни горькой.

Не приведут усилья ни к чему.

Я сам себя швырнул навеки в тьму.

Я так люблю, что не бегу от боли,

Взял эту ношу не по доброй воле.

Но эту птицу, – вольную, ничью, —

Из клетки я освободить хочу.

А ты мне предлагаешь строить клетку,

Иначе говоря – удвоить клетку.

Не приглашай же впредь меня домой.

Заманят умереть меня домой.

Оставь меня. Не заклинай. Не трогай.

Прости за все. Иди своей дорогой. —

И, лобызая пыль ее следа,

Он с матерью простился навсегда.

О жизнь – игрок, клятвопреступник вечный!

Едва зажжен светильник быстротечный

И синий дым взошел на краткий срок, —

И вот уже колеблет ветерок

Безропотное трепетное пламя.

Так, управляя нашими делами,

Играет небо пламенем души.

Остерегись же, смертный! Не спеши

Рубить узлы, которыми ты связан,

Губить любовь, которой всем обязан!

Так повелось, что если болен сад,-

Кровавых листьев слезы моросят.

Как будто веток зрелое здоровье

Подорвано и истекает кровью.

Прохладна фляга скованной воды.

Желты лицом, осунулись сады,

А может быть, на них совсем лица нот.

Лист в золоте, но скоро пеплом станет.

Цветы пожитки чахлые свернули,

В кочевье караваном потянули.

А там, под ветром, на дороге той

Пыль завилась, как локон золотой.

Простим сады за то, что в опасеньи

Осенней стужи, гибели осенней

Бросают за борт кладь былой весны.

Изнеженные, как они больны!

Пьянеют лозы в сладостном веселыг.

Садовник их срезает, чтоб висели,

Как головы казненных удальцов

На частоколе башенных зубцов.

И яблоко, вниз головой вися,

Кричит гранату: «Что, не сорвался!»

Гранат, как печень треснувшая, страшен.

Он источает сок кровавых брашен.

Так осенью израненный цветник

На бранном поле замертво поник.

Лейли с престола юности цветущей

Сошла в темницу немощи гнетущей.

Кто сглазил молодой ее расцвет?

Кто погасил ее лампады свет?

Повязку золотую головную

Зачем Лейли сменила на иную?

И тело, в лен сквозной облачено,

Зачем само сквозит, как полотно?

Жар лихорадки тело разрушает,

Сыпь лихорадки тело украшает.

Лейли открыла матери, как друг,

Смертельный свой и тайный свой недуг.

«О мать! Что делать? Смертный час объявлен,

Ягненок лани молоком отравлен.

В кочевье тянет караван души.

Не упрекай за слабость, не греши.

Моя любовь? – нет, кровь на черной ране.

Моя судьба? – не жизнь, а умиранье.

Немая тайна так была нема,

И вот печаль достигла уст сама.

И так как с уст уже душа слетает,

Пускай тихонько, медленно растает

Завеса тайны. Если ты стара,

Прости мне, мать! А мне и в путь пора.

Еще раз обними меня за плечи.

Прости, прощай! А мне пора далече.

Вручаю небу душу оттого,

Что друга не встречала своего.

Сурьмой мне станет пыль его дороги,

Моим индиго – плач его тревоги,

Моим бальзамом – слез его бальзам.

О, только бы он волю дал слезам!

И я вздохну тогда-еще раз тайно

Над ним в благоуханьи розы чайной

И камфары. А ты мне саван дай,

Как для шахида, кровью пропитай

Льняной покров. Пускай не траур мрачный

Тот будет день, а праздник новобрачной.

Пускай невестой, не прервавшей сна,

Навек земле я буду предана.

Когда дойдут к скитальцу злые вести,

Что суждено скитанье и невесте,

Я знаю – он придет сюда рыдать,

Носилки с милым прахом увидать.

Он припадет в тоске к их изголовью.

Над горстью праха, что звалась любовью,

Сам бедный прах, он страшно завопит*

Из состраданья к той, что сладко спит.

Он друг, он удивительно мне дорог.

Люби его без всяких отговорок,

Как можно лучше, мать, его прими,

Косым, враждебным взглядом не томи,

Найди в бездомном нищем человеке

То сердце, что теряешь ты навеки,

И эту повесть расскажи ему, —

Твоя Лейли ушла скитаться в тьму.

Там под землей, под этим низким кровом

Полны тобой опять ее мечты.

На переправе, на мосту суровом

Она высматривает, где же ты?

И оборачивается в рыданьи,

И ждет тебя, и ждет тебя она.

Освободи ее от ожиданья

В объятьях с ней, в сокровищнице сна».

Сказавши все и кончив эту повесть,

Лейли рыдала, в дальний путь готовясь.

И с именем любимым на устах

Скончалась быстро, господу представ.

Мать на нее как всмотрится, как взглянет,

Ей кажется, что Страшный суд нагрянет.

Срывала с головы седой чадру

И растрепала кудри на. ветру.

Вопила, чтобы смерть переупрямить,

Все причитанья, что пришли на память.

По-старчески, склонившись к молодой,

Ее кропила мертвою водой.

Лежало тело дочери в бальзаме

Живой любви, омытое слезами.

И стон такой последний раздался,

Как будто то стонали небеса.

Старуха же в отчаяньи великом

Над камнем мертвой крови, сердоликом,

Все сделала, что приказала дочь,

И, проводив ее навеки в ночь,

Не жаловалась больше на кончину.

Не ужаснулась, что ушла из глаз

Жемчужина в родимую пучину.

О жемчуге забота улеглась.

«О роза! Ты увяла раньше срока.

Дитя, едва раскрыв глаза широко,

Закрыла их и крепко спишь в земле.

Шепни мне, как очнулась там, во мгле.

Где родинка на круглом подбородке?

Где черный глаз, где глаз газели кроткий?

Иль потускнел смарагд горячих уст?

Иль аромат волос уже не густ?

Так чьим очам твое очарованье,

Кто твой попутчик в дальнем караване,

По берегам какой реки, спеша,

Не кончила ты пиршества, душа?

Но как ты дышишь в подземельях ночи?

Там только змей мерцают злые очи,

Гнездиться только змей там вольны,

Не место там для молодой луны.

Иль, может быть, как клад, ушла ты в землю.

И я твоей подземной тайне внемлю

И, как змея, пришел тебя стеречь,

Чтобы, клубком свернувшись, рядом лечь.

Ты, как песок, взвивалась легче ветра,

И, как вода, ушла спокойно в недра,

И, как луна, земле теперь чужда, —

Что ж, так с луной случается всегда.

Но, ставши от меня такой далекой,

Ты стала всей моею подоплекой,

Совсем ушла, совсем ушла из глаз,

Но заново для сердца родилась.

Должно истлеть твое изображенье,

Чтоб вечно жить в моем воображеный!»

Сказал, и руки заломил, и вдруг

Затрепетал, сломав браслеты рук.

Со сворой всех зверей ушел оттуда.

И танцевал, и гнал вперед верблюда,

Мешая слезы горькие с песком,

О камень бился огненным виском,

И захотел он быть поближе к милой,

И с гор его потоком устремило

К могиле, где покоится Лейли.

Он подошел, склонился до земли,

И вся от слез могила стала влажной.

И хищники вокруг уселись важно,

Глаз не сводя внимательных с него.

И стало вкруг безлюдно и мертво,

И путник проходил возможно реже

Дорогой той, недавно лишь проезжей.

Так, буйствуя, печалясь и любя,

Он истязал и разрушал себя.

Так два-три дня провел он, горько плача.

Уж лучше смерть, чем жизнь его собачья.

И так он обессилел и устал,

Что, жизнь прервав, ее не дочитал.

Ладья его тонула в темных водах.

Да, наконец-то обретал он отдых.

Размолотый на мельнице судьбы,

Он напоследок взвиться на дыбы,

Встать на ноги, раздавленный, пытался,

Но, как змея, с обрубком пе срастался.

Закрыл глаза, к нагой земле прильнув,

И молвил, руки к небу протянув:

«Внемли, создатель всех земных созданий,

Освободи мне душу от страданий,

Соедини с любимою женой

И воскреси изгнаньем в мир иной».

Так он сказал, могилу обнял нежно,

Всем телом к ней прижался безмятежно.

Сказал: «Жена!» – и перестал дышать.

И так остался навсегда лежать

На той последней темной переправе,

Что миновать никто из нас не вправе.

О ты, сидящий крепко на земле

Под крепким кровом в неге и тепле!

Вставай, не спи! Жилье твое не прочно,

Спешит поток разлиться в час урочный,

И рухнет каждый мост когда-нибудь.

Встань, не зевай. Гони верблюда в путь!

Земля есть прах. Расстанься с нею быстро,

Душа твоя истлеет малой искрой.

Без сожаленья растопчи свой сан,

Не знатным ты предстанешь к небесам.

Заранее мертво, что не навеки,

Не обожай того, что не навеки.

Так на могиле милой он лежал,

И весь огонь с лица его сбежал.

Так целый месяц тлел он на могиле

Иль целый год (иные говорили).

Не отходили звери ни на шаг

От мертвого. И спал он, словно шах

В носилках крытых. И охраной мощной

Вокруг стояли звери еженощно.

И кладбище травою заросло,

Сынам пустыни логово дало.

И, сторонясь встречаться с хищной сворой,

Про кладбище забыли люди скоро.

А тот, кто видел издали порой

Роящийся, подобно пчелам, рой,

Предполагал, что то паломник знатный

В тени перед дорогою обратной,

Надежно охраняемый, уснул,

Но если бы он пристальней взглянул,

Он увидал бы лишь нагое тело,

Что до предела ссохлось и истлело,

В чьем облике от всех живых частей

Была цела одна лишь связь костей.

Столь дорогой гиенам и шакалам,

Зиял костяк нетронутым оскалом.

Пока оттуда звери не ушли,

Запретным слыло кладбище Лейли.

Год миновал, и вновь ушли в пустыню

Все хищники, что стерегли святыню.

Сначала смельчаки, потом и все,

Путь проложив к таинственной красе,

Заметили и умилились слезно

Нагим костям, и мертвый был опознан.

Проснулась память, заново жива.

Пошла по всей Аравии молва.

Разрыли землю, и бок о бок с милой

Останки Кейса племя схоронило.

Уснули двое рядом навсегда,

Уснули вплоть до Страшного суда.

Здесь – клятвой обрученные навеки,

Там – в колыбели спят, смеживши век».

Прошел недолгий срок, когда возник

На той могиле маленький цветник,

Пристанище всех юношей влюбленных,

Паломников селений отдаленных.

И каждый, кто пришел тропой такой,

Здесь находил отраду и покой.

Могильных плит касался он руками,

Чтоб исцелил его холодный камень.

В Хаварнак однажды прибыл из степей Бехрам,

Предался отдохновенью, лени и пирам.

Залами бесчисленными как-то он блуждал,

Дверь, закрытую в проходе узком, увидал.

Он ее дотоль не видел и не знал о ней;

Не входил в ту дверь ни ключник и ни казначей.

Тут не медля шах от двери ключ у слуг спросил.

Ключник тотчас появился, ключ ему вручил.

Шах открыл и стал на месте – сильно изумлен,

Будто бы сокровищницу там увидел он.

Дивной живописью взоры привлекал покой,

Сам Симнар его украсил вещею рукой.

Как живые, семь красавиц смотрят со стены.

Как зовут, под каждой надпись, из какой страны.

Вот Фурак, дочь магараджи, чьи глаза черны,

Словно мрак, и лик прекрасней солнца и луны.

Вот китайского Хакана дочерь – Ягманаз —

Зависть лучших дев Китая и твоих, Тараз.

Назпери, – ее родитель хорезмийский шах.

Шаг ее, как куропатки горной, легкий шаг.

В одеянии румийском, прелести полна,

Насринуш идет за нею – русская княжна.

Вот магрибского владыки дочь Азериюн,

Словно утреннее солнце, девы облик юн.

Дочь царей русийских – диво сердца и ума,

Счастье льет, сама счастлива, имя ей – Хума.

Дочь из рода Кей-Кавуса, чей отец – Хосрой,

Дурсити – нежна, как пальма, и павлин красой.

Этих семерых красавиц сам изобразил

Маг Симнар и всех в едином круге заключил.

А посередине круга – будто окружен

Скорлупой орех – красивый был изображен

Юный витязь. Он в жемчужном поясе, в венце.

Усики черны, как мускус, на его лице.

Словно кипарис, он строен, с гордой головой.

Взгляд горит величьем духа, ясный и живой.

Семь кумиров устремили взгляды на него,

Словно дань ему платили сердца своего.

Он же сладкою улыбкой отвечает им,

Каждою и всеми вместе без ума любим.

А над ним Бехрама имя мастер начертал.

И Бехрам, себя узнавши, надпись прочитал.

Это было предсказанье, речь семи светил:

«В год, когда воспрянет в славе витязь, полный сил,-

Он добудет семь царевен из семи краев,

Семь бесценных, несравненных, чистых жемчугов.

Я нс сеял этих зереп, в руки их не брал,

Что мне звезды рассказали, то и написал».

И любовь к семи прекрасным девам день за днем

Понемногу овладела молодым царем.

Кобылицы в пору течки, буйный жеребец —

Семь невест и льву подобный юный удалец.

Как же страстному желанью тут не возрастать,

Как же требованьям страсти тут противостать?

Рад Бехрам был предсказанью звездному тому,

Хоть оно пересекало в жизни путь ему,

Но зато определяло жизнь и вдаль манило,

Исполнением желаний звало и томило.

Все, что нас надеждой крепкой в жизни одаряет,

Силу духа в человеке удесятеряет.

Вышел прочь Бехрам, и слугам он наказ дает:

«Если кто из вас и прочих в эту дверь войдет,

Больше света белого не видать тому:

С плеч ему я без пощады голову сниму».

Стражи, слуги и вельможи – и никто другой

Даже заглянуть не смели в тайный тот покой.

Только ночь прольет прохладу людям и зверям,

Молча взяв ключи, Бехрам к заветным подходил дверям,

Отпирал благоговейно и, как в рай, вступал;

Семь изображений дивных созерцал.

Словно жаждущий, смотрелся в чистый водоем.

И, желаньем утомленный, забывался сном.

Вне дворца ловитвой вольной шах был увлечен,

Во дворце же утешался живописью он.

Возжелал душой однажды шах Бехрам

Поохотиться по долам и горам.

Огненнокопытного в степь коня погнал он,

И в онагра первого, выстрелив, попал он.

Вровень с Муштари звездою в небе плыл Стрелец, —

Муштари достал стрелою царственный стрелец.

Оцепили всадники поле и упрямо

Весь табун онагров гнали прямо на Бехрама.

Шах на месте, льву подобно, притаясь, стоял.

Рыжий конь от нетерпенья прядал и плясал.

С тетивы Бехрам, как ливень частый, сыпал стрелы.

Чуть пускал стрелу – вторая в воздухе свистела.

Убегающих онагров стрелы настигали,

Настигая от полета, пламенем пылали.

Если есть онагр убитый и кувшин вина,

Полная огня жаровня алчущим нужна.

Дичь степную настигали за стрелой стрела

И без промаха пронзали, словно вертела.

Даже самых быстроногих шах не пропускал,

Настигал, и мигом им он ноги подсекал.

Шах имел рабу, красою равную луне;

Ты такой красы не видел даже и во сне!

Вся – соблазн, ей имя – Смута, иначе – Фитне.

Шах в любви к Фитне веселье черпал, как в випе.

А когда она на руде, как никто, играла,

С неба вольных птиц спускаться наземь заставляла.

На пиру, после охоты, за ковшом вина

Шах Бехрам любил послушать, как поет она.

Стрелы – шахово оружье. Струны – стрелы девы.

Стрел острей в сердца вонзались сладкие напевы.

Стадо вспугнутых онагров показалось там,

Где земля сливалась с небом. И погнал Бехрам

Скакуна; как лев пустыни, яростен и рьян,

Шах летел, крутя в руке легкий свой аркан.

На кольцо он спусковое положил стрелу,

Щелкнул звонкой тетивою и пустил стрелу.

В бок онагру мчащемуся та стрела вошла,

И, целуя прах, добыча на землю легла.

За короткий срок он много дичи подстрелил;

А не стало стрел – арканом прочих изловил.

А рабыня, отвернувшись, поодаль сидела,

От похвал воздерживалась – даже не глядела.

Огорчился шах, однако до поры сдержался.

Вдруг еще онагр далеко в поле показался.

«Узкоглазая татарка[59]! – шах промолвил ей. —