Дорогой Сережа!
      Да, новости печальные. Тем более что и оправданий для запоев становится все меньше: кругом успехи, нормальная семейная жизнь. Видать, Город Желтого Дьявола засасывает.
      Обложка очень славная. А какого цвета? Хотелось бы также взглянуть на рисунки Свешникова.
      Поля у книги будут достаточно широкие, не беспокойтесь.
      Не могу скрыть от Вас — меня огорчило замечание, оброненное Вами в разговоре по телефону. Конечно, я знал, что Проффер поливал и поливает меня за глаза (начал задолго до разрыва), так что практически у меня уже нет надежды когда-нибудь получить работу в американском университете. Конечно, я знал, что все его обвинения (против меня, против Леши, против Вас и против десятка других) похожи на обвинения, выдвигавшиеся месье Пьером против Цинцинната Ц.: черствость, бездушие, необязательность, неблагодарность. Но у меня была иллюзия, что где-то, время от времени эта волна клеветы должна наталкиваться на моих друзей и встречать хоть какое-то (пусть слабое и безнадежное) сопротивление. Что друзья могут по крайней мере сказать, что Ефимова даже враги не могут поймать на вранье, а Проффер лжет всегда, если только у него есть надежда не быть пойманным с поличным.
      Судя по всему, ничего такого Вы не сказали (с кем был разговор? с Полем Дебрецени?).
      Больше того: через неделю я узнаю из газеты, что у Вас нет среди американцев лучшего друга, чем мистер Проффер. Плохи тогда Ваши дела в Америке. Не от этого ли «друга» Вы бегали, когда он пытался встретиться с Вами в Нью-Йорке? Не он ли так и не смог вытянуть Вас на разговор во время конференции на Западном побережье? А может. Вы просто почувствовали после визита в Северную Каролину, как страшно иметь его в «не друзьях»?
      Я не сержусь, но все это мне горько. Похоже, что я и перед друзьями скоро должен буду оправдываться: зачем так обидел доброго и доверчивого профессора.
      Ну, хватит об этом.
      Надеюсь, увидимся в конце мая. Жму руку,
      Ваш Игорь Ефимов.

* * *

       Довлатов — Ефимову
       12 апреля 1982 года
 
      Дорогой Игорь!
      Как это ни странно. Ваше письмо обрадовало меня, поскольку в нем звучит человеческая нота, а именно — нота досады по отношению ко мне, что возможно лишь при общем дружеском, заинтересованном чувстве. Я же этого чувства добивался многие годы, дорожу и горжусь им чрезвычайно, и потому едва ли не в торжествующем настроении приступаю к оправданиям.
      Нет ни одного человека в мире, в глазах которого менее, чем в Ваших глазах, я хотел бы выглядеть мелким, ловким и трусливым человеком. (Если окинете взглядом мои знакомства, то убедитесь, что я не преувеличиваю.) Что и говорить, я многое делаю бездумно, небрежно и претенциозно, что-то пишу и затем сожалею об этом, и так далее. Но в какой-то части своего поведения я могу оправдаться перед Вами. Я бы только просил, чтобы это письмо прочитала также и Марина, поскольку высоко ценю женскую чуткость, а на Марину рассчитываю особенно, и даже вроде бы и раньше прибегал к ее душевному посредничеству.
      Клянусь Вам, я не помню, кто именно, но кто-то в общем потоке разговоров сказал примерно следующее:
      «Конечно, Проффер — гад, что сначала эксплуатировал, а затем уволил Игоря с его женщинами, но и Проффера следует понять, его доводы надо выслушать — как-никак Ефимов создал рядом с Карлом свое издательство, и чувства Проффера понятны…» Я, честное слово, не помню, кто это говорил, но не Дебрецени, и вообще — не американец, а русский, может быть, какой-нибудь Юз, или Люда, или Майя Аксенова, я не помню — кто, но хорошо помню, что это был русский язык, и что говорилось это не с осуждением в Ваш адрес, а с призывом к объективности.
      Если бы я почему-либо счел возможным занять в этом вопросе объективную позицию арбитра, то, наверное, согласился бы, что надо выслушать Вас, Проффера, выверить всяческие подоплеки и контексты, и тогда уже что-то решать. Но я такой позиции не занимаю, не хочу и не имею права занимать. Проффер мне не близкий, чужой человек, отношение же к Вам вполне однозначное и простое: я Вас люблю и уважаю как писателя и человека за талант, ум и порядочность. Сделав минимальное усилие (до чего Вы никогда не унизитесь), Вы бы тотчас убедились, что это отношение выражалось мной неизменно в беседах со всеми людьми, с которыми я считал нужным или возможным обсуждать Вашу личность. Я не помню, чтобы я проделывал это горячо, или, тем более — размахивая кулаками, но никакого другого чувства я никогда не питал и не выражал. Что не мешало мне подшучивать (как мне казалось, совершенно дружески) над какими-то Вашими чертами.
      Что же касается Проффера, то я испытываю к нему чувство благодарности за «Невидимую книгу», которая ему не очень-то нравилась, и издав которую, или даже просто заявив в каталоге, Карл возвысил меня в собственных глазах и в глазах общества, помог мне выкарабкаться из почти беспрерывных запоев и уцелеть. Кроме того, я разделяю многие его внешние литературные соображения. И все. Он мне, повторяю, совершенно не близок, я его совсем не знаю, не делаю решительно никаких попыток сблизиться с ним в расчете на какие-то приглашения и блага, оказавшись в Мичигане, не пытался и не буду пытаться встретиться с ним, в разговоре с ним и с Эллендеей всегда испытываю чувство крайней неловкости, и так далее. В то же время я не избегал разговора с ним в Калифорнии, просто он не говорил ничего определенного. Если же Карл твердо и внятно предложит мне издать какую-нибудь книжку, я соглашусь хотя бы потому, что не хотел бы вызвать у него такую мысль:
      «Когда-то навязывал мне «Невидимую книгу» и трепетал, а сейчас воротишь рыло».
      Разумеется, мне гораздо интереснее выпускать книжку с Вами, потому что это совместное дружеское действие, можно все обсуждать и не стесняться, и даже эти, например, «письма к издателю», как бы они ни были глуповаты, никогда не были бы написаны в случае с Карлом — ну что я мог бы ему написать?
      Разумеется также, что, согласившись издать у Карла книгу (чего, повторяю, он мне ни разу конкретно нe предлагал), я сделаю все, чтобы нравящиеся Вам мои рукописи оказались в Вашем распоряжении.
      Никогда после Вашего разрыва с Карлом ни он, ни Эллендея ни единым словом в моем присутствии не обмолвились о Вас. Если бы такой разговор произошел — неважно, в каком духе и тоне — то можете быть совершенно уверены, что, дождавшись первой же паузы, я бы выразил свое отношение к Вам, однозначное и уже упомянутое в этом письме. И мне бы совсем не потребовалось говорить, что «даже враги не могут поймать Ефимова на вранье», потому что такое заявление унижало бы Вас, Вы не школьник и Ваши достоинства неизмеримо выше элементарной правдивости, и так далее.
      Я даже предполагаю, что Карл и Эллендея не случайно исключили в разговорах тему отношений с Вами, будучи уверены, что я не только не поддержу подобного разговора, но и выскажусь безусловно противоположным образом.
      Изо всех сил напрягая свою память, зная свою неуемную болтливость, я, тем не менее, не могу вспомнить ни единого случая, когда бы я, под влиянием словесной расслабленности или какого бы то ни было случайного чувства, допустил в Ваш адрес высказывания, которые можно было бы истолковать иначе, чем абсолютно дружеские и уважительные.
      Что же касается моей идиотской лекции, то это попросту халтура от начала до конца. Когда я перечисляю тех, кого считаю мастерами, я называю имена писателей, известных американцам. Теперешнюю прозу Аксенова я вообще не читал, потому что не могу ее прочесть ~ изнемогаю от скуки. Второй том Чонкина гораздо хуже первого и вообще — «Железная женщина» Берберовой мне нравится гораздо больше, чем аксеновские вещи, да и у Синявского мне нравятся только «Гоголь» и «Пушкин», «Мысли врасплох» и «Голос из хора» меньше, а проза, беллетристика, за исключением «Пхенца», вся не нравится а ведь речь в этой лекции шла именно о художественной прозе. Но, повторяю, я выбирал знакомые аудитории имена.
      Что же касается американских «друзей», то тут все еще проще. У меня вообще очень мало американских знакомых, а по сюжету я должен был назвать американцев, хорошо говорящих по-русски, вот я и назвал Аню и Карла, причем, Аня, действительно, наша приятельница, милая, добрая и талантливая женщина. Карла же можно назвать другом лишь в американском, формальном смысле — то есть человек, с которым я поддерживаю отношения. Кого же мне было еще назвать? Я знаком с несколькими славистами, но абсолютно шапочно, нахожусь в прекрасных отношениях с нашим домоуправом-супером, угощаю его водкой, но он не говорит по-русски, значит — противоречит сюжету лекции. Мне жаль, что я Вас огорчил, но кроме Ани и Карла никто не подходит. Ко мне хорошо относятся Солсбери, Кайзер и Воннегут (когда им удается вспомнить, кто я такой), но их назвать было бы нескромно, хотя Солсбери и Кайзер говорят по-русски, Воннегут же не подходит ни по каким статьям.
      Вы можете сказать, что халтурные лекции читать не следует, и я с Вами тотчас же соглашусь и, действительно, буду готовиться к таким выступлениям добросовестнее.
      Хочу также зло напомнить, что когда-то Вы дружили с Карлом и защищали его от нападок, так же, как дружили с Соловьевым, и довольно тесно, а потом разочаровались в обоих, я же с самого начала не почувствовал в Карле близкого человека, и тем более — всегда ощущал наглядное и выразительное гнидство Соловьева, так позвольте же мне сохранить к ним свое безразличие.
      Конечно, я обладаю нормальным запасом личной немужественности, даже трусости, и тем более — готовности к компромиссам, но Вы совершенно неправы, думая, что я ставлю свое отношение к Карлу в зависимость от тех благ, которые это может принести. У меня очень много недостатков, среди которых есть, как я убедился, и завистливость, и злорадство и отсутствие мужества, но у меня, и в особенности — у мамы есть такая, довольно заметная черта — мы не переносим, когда обижают наших знакомых, хотя сами мы их часто обижаем. Неодобрительное слово о моем папаше вызывает у мамы истерический припадок, при том, что они развелись в 44-м году и личность Доната — неизменная тема иронических бесед у нас в доме. Я же, например, причинил Лене очень много зла, бываю с ней груб и говорю о ней много плохого, но даже оттенок неприязни к ней со стороны другого человека приводит меня в состояние бесконтрольное и близкое к помешательству. Все это относится не только к родным, но и к друзьям, и даже к знакомым, и даже к не очень хорошим, но знакомым людям, так что даже Шарымову я сам ругаю, а другим ругать препятствую. Кстати, она в чудовищном положении — без сожителя, который ее бросил, без жилья, без зубов, без денег и без работы.
      Я не хочу сказать, что это — замечательное качество, но оно полностью исключает ситуацию, при которой кто-то высказался бы о Вас неодобрительно и не встретил самого энергичного протеста.
      Я знаю, Вы не из тех людей, перед которыми надо прятать свои достижения и выпячивать неудачи, чтобы не возбудить в них горькой обиды. И все-таки, формулировка: «кругом успехи» не совсем ко мне подходит. «Ньюйоркер» очередной рассказ забраковал, гугенхеймовской степендии — не дали, а главное — я совершенно окончательно проиграл дело с газетой, которой отдал много времени и с которой связывал все свои планы. Газета мне в нынешнем виде и положении опротивела, но я не учел какой-то иррациональной связи и теперь уподобился спортсмену, который долго тренировался, затем разлюбил и бросил спорт, но организм его продолжает жить в режиме больших нагрузок. Кроме того, получилось так, что ультиматум Дэвиду предъявляли Петя, Саша и я, а когда Дэвид твердо отклонил наши требования, выполнять условия решился я один, а Петя и Саша остались в газете, хоть и убрали свои фамилии и, более того, выказали полное непонимание мотивов моего поведения, которое хоть и с большим опозданием и с многочисленными оговорками, все же являлось принципиальным. Скоро я приеду и расскажу все подробности.
      Заработок на «Либерти» не регулярный и всегда может прерваться, что и случалось неоднократно, и один раз — на 14 недель, литература при всех моих «успехах» прокормить не может, и в результате я не совсем представляю, как зарабатывать на жизнь.
      К этому можно прибавить кризис моих отношений и нахождение в гнусной здешней среде, ужас которой заключается в том, что всякая оплачиваемая гуманитарная деятельность является тут крайне дефицитной, и за право на такую деятельность люди готовы убить друг друга. Если позвонить десяти моим знакомым и предложить мою должность, то все десять немедленно ее займут, не сочтя нужным позвонить мне и узнать, в чем дело, что, собственно, и произошло с Перельманом, который не захотел в свое время посоветоваться со мной, уселся в мое злосчастное кресло, после чего лишился двенадцати тысяч долларов и был физически выдворен Меттером из редакции с помощью четырех полисменов.
      Да и в семье у нас не так уж чудесно, потому что Катя — довольно большая свинья, подробности опять же расскажу при встрече.
      Теперь — насчет обложки. В оригинале она выглядит хорошо — увидите. Цвет, думаю, либо черный с белым, либо красный с белым, но, желательно густые, плотные цвета, не розовый, не сиреневый, не серый, а именно, если возможно — черный или красный.
      Что касается Свешникова, то произошел некоторый конфуз. Я был уверен, что он мой знакомый, но оказалось, что это ошибка. А он живет в Москве. И вообще, нужен ли он, тем более, что «Место и время» М.Хейфеца оформлено репродукциями Свешникова. Но это мы еще обсудим.
      Это письмо я отправлю завтра, 13-го, во вторник, постараюсь отправить с почты каким-то ускоренным способом, потому что хочется быстрее изжить или ослабить Вашу досаду. В ближайшие дни я Вам позвоню, чтобы договориться о заезде из Миннесоты в Анн Арбор, я сегодня сдал на «Либерти» две передачи, одну из них впрок, чтобы быть свободным в понедельник — 19-го.
      Если это письмо хотя бы частично рассеет возникшие тучи, буду очень рад. Если нет — предприму дальнейшие шаги.
      Обнимаю Вас и Ваше семейство.
      С. Довлатов.

* * *

       Довлатов — Ефимову
       12 мая 1982 года
 
      Дорогой Игорь!
      В сопроводительной записке к материалам Вы допустили несколько психологических ошибок.
      1. Вы не в состоянии написать ничего такого, что бы мне всерьез не понравилось. Я примерно знаю, чего от Вас можно и чего нельзя ожидать. Как и от Льва Толстого. Перечитывая «Анну Каренину», я не жду, что буду хохотать до упада. И т. д.
      2. Даже если бы мне роман не понравился, то я не столь говнист, чтобы малознакомому иностранцу раскрывать глаза на творчество соотечественника и друга.
      3. Вы не можете себе представить, до какой степени он [лит. агент] равнодушен к моим рекомендациям. Ведь его специальность — рынок. Качество в нашем задушевном ленинградском смысле, его абсолютно не интересует, да еще — в тумане перевода.
      Короче, рукопись будет передана без особых комментариев, они излишни. Скажу только, что Вы — известный русский писатель.
      Сию минуту — не очень удачное время для передачи. Дело в том, что у нас с ним вышло подряд несколько отказов. Как только он заработает на мне очередные сто долларов, а это случится в течение недели или двух, поскольку в оборот запущено пять названий, действует же он энергично и пунктуально так я сразу же дам ему Вашу рукопись. Увидите, это будет до двадцатого мая.
      Теперь — «из другой оперы». Находясь в Бостоне, я видел Карла. Он вызвал меня на разговор, который продолжался час. Он сразу сказал, что Ваши претензии к нему — справедливы, что он действительно эксплуатировал Вас, не создал Вам никакой перспективы и т. д. Я спросил, допускает ли он, что отношения могут восстановиться. Он сказал, что если это произойдет естественно, то он будет очень рад. Ни единого неприязненного слова в Ваш адрес произнесено не было. Он говорил, что сожалеет и пр.
      Игорь, ради Бога, не подумайте, что я веду какие-то дурацкие мирные переговоры от Вашего имени, и вообще — влезаю в это дело. Человек захотел побеседовать со мной, а содержание этой беседы я считаю нужным Вам изложить.
      Что же касается конференции, то Вас ожидает длинный рассказ. Скажу только, что Ильф беспрерывно витал над этим мероприятием, союз меча и орала был учрежден, все были озабочены частично — судьбами России, частично оплатят ли дорогу. На самом главном банкете в редакции «Партизан-ревю» Некрасов взял слово и сказал:
      «Главная ценность подобных конференций в том, что мы, эмигранты, живущие на разных континентах, можем встретиться и выпить свои сто грамм. Что я могу обнять Эмку Коржавина и Сережу Довлатова, которого я люблю, несмотря на то, что он большой мудак…»
      У американцев вытянулись лица.
      Моргулис же, который проник на ту часть конференции, что проходила в Нью-Йорке, написал с интервалом в полчаса три записки в президиум:
      1. «Почему не присутствует Солженицын?»
      2. «Почему не присутствует Бродский?»
      3. «Почему не присутствует Буковский?» Каждый раз ему отвечали: «Такой-то был приглашен, но приехать не смог». Каждый раз Моргулис загадочно и понимающе улыбался и говорил: «Могу ли я опубликовать этот ответ в газете «Литературный курьер»? После чего садился и начинал быстро писать на колене, как Ильич.
      Обнимаю Вас. До 23-го созвонимся.
      С.Д.

* * *

       Ефимов — Довлатову
       3 июня 1982 года
 
      Дорогой Сережа!
      Посылаю «Время и мы» № 64 и 65. Через месяц пришлю № 66. Очень прошу читать роман с карандашом и все грамматические и стилистические огрехи на полях помечать. А также вкусовые — у меня будет возможность многое переделать при выходе книжки.
      Тревожусь, что нет от Вас вестей после Чикагского выступления. Уж не загудели ли Вы по новой? Очень бы не хотелось.
      Пришли первые заказы из Парижа на мою листовку. Все книги по 10 экз., а «Заповедник» — 15.
      Обнимаю, всем приветы,
      Ваш Игорь.

* * *

       Довлатов — Ефимову
       10 июня 1982 года
 
      Дорогой Игорь!
      У Вас должны быть стр. 1-52 включительно [книги «Зона»]. Посылаю 53-145. Всяческие поправки и сокращения облегчаются тем, что здесь 13 кусков + 14 писем. Содержание писем и содержание отрывков связано между собой лишь в нескольких случаях. Общего развития темы либо нет вообще, либо оно едва ощутимо. Короче, можно любой отрывок, любое письмо выкинуть, а также соединить любой отрывок с любым, или почти любым письмом, в общем тасовать и переставлять, как секционную мебель. При всем при этом, некоторое содержание, я думаю, имеется. Идея такова, что лагерь — один из курьезов в общей системе курьезной и абсурдной жизни. Что-то в этом роде.
      Посылаю также страничку текста для обложки.
      Буду ждать Вашего отзыва.
      Расценки и адрес получил — спасибо. Запрос в ISBN пошлю. Сагаловского выпущу в «Довлатовз», а затем переименуюсь. Иначе он обидится.
      В отношениях с агентом возник некоторый просвет, я сказал Ане, чтобы она сообщила ему про Вас то-то и то-то, а рукопись Вашу отсылаю ему одновременно с этим вот конвертом. Копию записки — Вам.
      Всем привет. Жду Ваших нападок.
      С. Довлатов.
      Записка агенту!
      10 June Dear Andrew
      Igor Yefunow is a very famous russian writter and deserving, I mean, to be a famous in America. He created the crime-novel about russians at the West. May be it's a big money? Excuse my English and troubles. Yours
      S. Dovlatov.

* * *

       Ефимов — Довлатову
       18 июня 1982 года
 
      Дорогой Сережа!
      Сознаюсь, рукопись открывал с некоторой тревогой. Все же очень уж необычный критерий стиля: чтобы слова [в предложении] начинались с разных букв. Но вскоре с радостью убедился — сработало! Фраза стала жестче, энергичнее, куда-то пропали фальцетные нотки, которые я помнил по-прежнему — пятнадцатилетней давности — прочтению. Пока весь материал существовал в форме рассказов, на каждой истории лежал тяжкий груз — чтобы и сюжет был, и глубинный смысл, и подтекст-шмоттекст. И многие не выдерживали под этим грузом, начинали трещать, тонуть. Теперь же все приняло гораздо более естественную форму. И все истории вплетаются в единую картину, в естественное воссоздание поразившего Вас мира — мира Зоны.
      По-моему, книга получается замечательная, и я очень рад, что мы ее издаем.
      Думаю, и резонанс будет немалый. Может быть, даже сподобитесь проклятий, может быть, даже и Максимов включит Вас в список «носорогов». Правку предвижу самую минимальную. (Например, очень буду просить убрать ругань в адрес Меттера и — замаскированного — Проффера. Не дворянское это дело вводить «личности» в литературу. Хоть многие в этом смысле сейчас распоясались, влепляют личным врагам справа и слева.)
      Все же это поразительно: чтобы издать «Зону» пятнадцать лет спустя после написания, понадобилось нам запустить собственное издательство.
      Науму я послал письмо со сметой; 1500 дол. за изготовление 1000 экз. Книги на его адрес тоже послал — точно такую же подборку, как и Вам. Мой Вам совет: пусть продающий на всякий случай имеет стопку картонных карточек. Если какая-то книга окажется распродана или человек захочет заказать что-то из каталога, пусть напишет свой адрес и заказ на карточке, заплатит продавцу деньги, а книги получит через десять дней по почте уже от нас.
      Посылаю фотографии Николая Сергеевича [сын Довлатова].
      Также вкладываю нашу новую листовку — для информации.
      Да, забыл сказать: набор «Зоны» начинаем в ближайшие дни. Думаю, выйдет она не позже сентября Я уже получил хороший заказ на нее от Вероники. Да и от многих других тоже.
      Обнимаю, всех благ, дружески
      Игорь.

* * *

       Довлатов — Ефимову
       22 июня 1982 года
 
      Дорогой Игорь!
      Я страшно рад, что Вам понравилась «Зона», ибо чувствовал себя весьма неуверенно. Рассказы эти писались давно (1965-67 гг.), и даже будь я Моргулисом, я должен был за пятнадцать лет измениться, вырасти и т. д. Когда издавался «Компромисс», я знал, что 50 % текста — это рассказы максимального для меня качества. В «Зоне» же нет ни одного рассказа такого уровня, как «Юбилейный мальчик» или «Чья-то смерть», и только «По прямой» немного выделяется из общей массы. Кроме того, «Компромисс» был совершенно непритязательным по части идей, а здесь есть «размышления» и всяческая умственность. Раз уж Вы, человек интеллектуальный, все это одобрили, то можно радоваться. По-видимому, мешанина из писем и отрывков дала какой-то эффект, чему я очень рад. Осмелев и успокоившись, хочу выразить предположение, что «Зона» более значительное произведение, чем «Компромисс», или во всяком случае — менее незначительное, в ней есть претензия, и она теоретически может вызывать некоторые споры.
      Проффера (от которого я только что получил письмо с просьбой содействовать в получении от Шарымовой долга в 580 долларов и которые он безусловно никогда не получит), а также Меттера я без сожаления выкинул. Страницы с правкой прилагаю. Вроде бы стыкуется нормально.
      Остальную (совершенно ничтожную) правку сделаем в гранках. Обещаю, что поправок будет не более десяти, и ни в одном случае не придется перебирать абзац, а только в худшем случае — строчки, а чаще — заменить какое-то слово другим словом равной длины, или изменить знак препинания.
      Напоминаю, что мы вроде бы решили уменьшить при печати формат на 10 %.
      Соображения насчет обложки, титула, форзаца выскажу, когда буду отсылать гранки. Недавно у меня появилась довольно хорошая, «интеллигентная» и контрастная фотография. С нее будет мною сделан фотостат, титул я тоже пришлю готовый, и еще будет несколько мельчайших пожеланий.
      Большое спасибо за фотографии.
      Если в ходе набора (как это было с Петей и Сашей), у Марины будут возникать замечания, я их с благодарностью восприму. Особенно прошу ее обратить внимание на всякого рода проявления нескромности (что случается) и в более общем плане — на проявления дурного вкуса. Переписывая «Зону», я обнаружил, застонав от омерзения, такую фразу:
      «Павел! — пожаловалась она ему на эти руки, на эти губы пожаловалась она ему. — Павел!..»
      Вообще, моя мать считает, что у меня плохой вкус. Может быть, это так и есть. Во всяком случае, я долгие годы подавляю в себе желание носить на пальце крупный недорогой перстень.
      Ну все. До гранок — все ясно. А возвращая гранки, пришлю дальнейшие пожелания.
      Отчет о продаже книг в Чикаго — получите. Книга о Мессинге мне понравилась, вернее — я ее прочел с большим интересом. «Идеалист» [Дмитрия Михеева] как-то не захватил. «Три минуты» [»Три минуты молчания» Георгия Владимова] — блеск.
      Да, я выявил еще одного Вашего, Игорь, поклонника, причем — умного и злого, как тигр. Это Бочштейн из НРС.
      Глава из «Страшного суда» находится у агента. Можно дождаться его отзыва через Аню Фридман (мне он никогда не звонит), или вот на всякий случай телефон его офиса (кстати, офис — пишется по-русски через одно ФЭ, о чем не подозревает Тойболе Лунгина): (212) 807-0888, зовут его Эндрю Вайле. Кажется, Эндрю переходит в другую контору, но на прежнем месте должны знать его новый телефон. Может, Игорь захочет позвонить. Человек он симпатичный и прямой, так что, если, не дай Бог — отказ, то без занудства, виляния и обидного сочувствия.
      Адреса подписчиков «Нового американца» в Вашем распоряжении.
      Обнимаю
      С. Довлатов.

* * *

       Довлатов — Ефимову
       30 июня 1982 года
 
      Дорогой Игорь!
      1. Торговля в Чикаго шла очень вяло, хотя народу было много, но дело происходило в субботу, в еврейском центре, негоции в этом случае запрещены, так что продажа шла почти нелегально. Продано всего лишь: 1 «Мессинг» (12), 1 Суслов (7.50), 1 Аксенов (11.50) и 2 «Зерновы» (7.50+7.50), итого — 46 долларов, из которых Вам принадлежит — 27.60, на коию сумму и прилагаю мани-ордер.
      Не расстраивайтесь, что все так скудно. Книги в надежных руках Сагаловского и Арановича, они будут пытаться что-то сделать. Книги, которые у меня в Нью-Йорке, тоже никуда не денутся, и уж во всяком случае — будут аккуратно возвращены или перебазированы по Вашему указанию, тем более что здесь открываются два книготорговых дела — неким Осей Тахадзе (он репродуцировал сувениры и тарелки с Неизвестным и вроде бы прогорел), у которого хорошее помещение напротив «4-х континентов», и некой Бебкой Вольфсон, беглянкой из Израиля. Бебка — жила и не внушает особого доверия, а Тохадзе — честный и хороший человек. (Но прожектер и мудак.)
      2. Уже сейчас напоминаю, чтобы не забыть, — если на «Зоне» будет воспроизведена моя фотография (как раз вчера мне передала Аловерт довольно интеллигентный снимок), то нужно хотя бы мельчайшими буквами, шестеркой, указать — «Фото Нины Аловерт». Фотографы очень самолюбивые.
      3. С нетерпением жду гранок. Верну их в день получения, или на следующее утро. Тогда же будут высланы рекомендации по оформлению и т. д.
      4. Сагаловский, увы, обнаружил типографию, где ему назначили цену за книжку — 1150 долларов. Так что, он передал макет им, и осуждать его не следует, он — бедный. Я был в этой типографии, выглядит все солидно, на всякий случай посылаю Вам их карточку, вдруг что-то закажете у них.
      5. Габи Валк, которого я Вам почти рекомендовал и который наверное будет просить у Вас книги, производит гнусное впечатление. Боже мой, что за люди нас окружают! А ведь мне когда-то Яша Гордин казался заурядным человеком. Здесь бы его путали с Христом, Магометом и Буддой. А также Корчаком, Ганди и Сергием Радонежским.
      Обнимаю Вас и Марину, и деток, и старших дам.
      С. Довлатов.

* * *

       Ефимов — Довлатову
       27 июля 1982 года
 
      Дорогой Сережа!
      Посылаю гранки. Ради Бога не возвращайте их ни в день получения, ни на следующее утро. Нет такой спешки. Вычитывайте внимательно. Все мои замечания — на полях. Думаю, что большинство из них Вы найдете справедливыми. Если станет обидно, всегда можно отыграться на «Архивах Страшного суда».
      Мы уезжаем в отпуск на две недели. Сначала в Вирджинию, где Штерны устроились на берегу океана, потом в Вашингтон. Вернемся 14-го августа.
      Ездили в Чикаго, отвозили Арановичу его книгу. Посылаю Вам ее для ознакомления. Еще посылаю разговорник — как торговый образец.
      Вчера узнали тягостную новость. У Карла обнаружили рак. Очень запущенный. Не операбельный. Правда, говорят, что с раком прямой кишки иногда живут долго. Но — сами понимаете… Как ни глупо, хочется выйти на перекресток и кричать: «Я не виноват!.. Я не желал ему этого!..» И это будет чистая правда. Как он ни бесил меня порой, никогда ни ему самому, ни его делу я не желал ничего плохого. И все же обычный стыд здорового перед тяжело больным в данном случае для меня оказывается особенно острым.
      Всех Вам благ, приветы семье,
      Ваш Игорь.

* * *

       Довлатов — Ефимову
       6 августа 1982 года
 
      Дорогой Игорь!
      Я начну с дел, не относящихся к «Зоне». О болезни Карла я знаю, звонила Эллендея и плакала, а виделись мы буквально за три дня до этого, в Нью-Йорке. Потом звонил Карл, сказал, что говорит с того света, и что очень глупо себя чувствует, продолжая заниматься делами в такой ситуации, и действительно, поторопил Лену с набором.
      Кто же может подумать, что Вы желали Карлу, да и кому угодно другому, такую кошмарную участь. Я как раз говорил ему, что Игорь, несмотря ни на что, с большим уважением относится и к его делу, и к его талантам. Вообще, это все ужасно…
      Теперь дальше. Агент Эндрю Вайле отказался заниматься Вашей рукописью и вернул мне ее со словами, что это «не его тип книги». Это довольно неприятно, потому что речь идет, видимо, не о художественных достоинствах в этом случае можно было бы наплевать, потому что Эндрю не такой уж Эйхенбаум, что же касается рыночных дел, то в этом он должен что-то смыслить… Короче, рукопись высылаю. Насколько я Вас знаю, Вы не очень падете духом от этого известия, и не подумаете […], что я специально подговорил агента невзлюбить Вашу рукопись…