Я иду в лазарет и карболкой мою свои руки.
      Я не заболел. Вероятно, у нас преувеличенный страх к этой болезни.
      ХЛЕБ
      Я потерял сознание, когда утром вышел И штаба, чтобы пройтись немного по воздуху.
      Часовой и телефонист приводили меня в чуйство. Они почему-то терли мои уши и разводил мои руки, как утопленнику. Тем не менее очнулся.
      Командир полка сказал мне:
      - Немедленно поезжайте отдохнуть. Я вам дам две недели отпуска.
      Я уехал в Петроград.
      Но в Петрограде я не чувствовал себя лучик
      Я пошел в военный госпиталь за советом. Послушав мое сердце, мне сказали, что для армии я негоден. И оставили меня в госпитале до комиссии.
      И вот вторую неделю я лежу в палате.
      Кроме того, что я плохо <себя> чувствую, я еще голоден. Это девятнадцатый год! В гоститале дают четыреста граммов хлеба и тарелка супа. Это мало для человека, которому двадцать три года.
      Моя мать изредка приносит мне копченую воблу. Мне совестно брать эту воблу. У нас дома большая семья.
      Напротив меня на койке сидит молодой парень в кальсонах. Ему только что привезли из деревни два каравая хлеба. Он перочинным ножом нарезает куски хлеба, мажет их маслом и посылает в свой рот. Это он делает до бесконечности.
      Кто-то из больных просит:
      - Свидеров, дай кусочек.
      Тот говорит:
      - Дайте самому пожрать. Пожру и тогда дам.
      Заправившись, он разбрасывает куски по койкам. Спрашивает меня:
      - А тебе, интеллигент, дать?
      Я говорю:
      - Только не бросай. А положи на мой стол.
      Ему досадно это. Он хотел бы бросить. Это интересней.
      Он молча сидит, поглядывает на меня. Потом встает с койки и, паясничая, кладет кусок хлеба на мой столик. При этом театрально кланяется и гримасничает. В палате смех.
      Мне очень хочется сбросить это подношение на пол. Но я сдерживаю себя. Я отворачиваюсь к стене.
      Ночью, лежа на койке, я съедаю этот хлеб.
      Мысли у меня самые горькие.
      СЫР БРИ
      Каждый день я подхожу к забору, на котором наклеена "Красная газета".
      В газете "Почтовый ящик". Там ответы авторам.
      Я написал маленький рассказ о деревне. И послал в редакцию. И вот теперь не без волнения ожидаю ответа.
      Я написал этот рассказик не для того, чтоб заработать. Я - телефонист пограничной охраны. Я обеспечен. Рассказ написан просто так,- мне казалось это нужным - написать о деревне. Рассказ я подписал псевдонимом - М. М. Чирков.
      Моросит дождь. Холодно. Я стою у газеты и просматриваю "Почтовый ящик".
      Вижу: "М. М. Чиркову.- Нам нужен ржаной хлеб, а не сыр бри". Я не верю своим глазам. Я поражен. Может быть, меня не поняли?
      Начинаю вспоминать то, что я написал.
      Нет, как будто бы правильно написано, хорошо, чистенько. Немножко манерно, с украшениями, с латинской цитатой... Боже мой! Для кого же это я так написал? Разве так следовало писать?.. Старой России нет... Передо мной - новый мир, новые люди, новая речь...
      Я иду на вокзал, чтобы ехать в Стрельню на дежурство. Я сажусь в поезд и час еду.
      Черт меня дернул снова склониться к интеллигентскому труду. Это в последний раз. Больше этого не будет. В этом виновата моя неподвижная, сидячая работа. У меня слишком много времени для того, чтобы думать.
      Я переменю работу.
      МЫ ПОЙМАЕМ ЕГО
      Ночь. Темно. Я стою на каком-то пустыре Лигова.
      В кармане моего пальто - наган.
      Рядом со мной работник угрозыска. Он шепчет мне:
      - Вы встаньте у окна так, чтоб моя пуля не задела вас, если я буду стрелять... Если он выскочит в окно - стреляйте... старайтесь в ноги...
      Затаив дыхание, я подхожу к окошечку. Оно освещено. Спиной я прижимаюсь к стене. Скосив глаза, заглядываю поверх занавески.
      Я вижу кухонный стол. Керосиновую лампу.
      Мужчина и женщина сидят за столом, играют в карты.
      Мужчина сдает грязные, лохматые карты.
      Ходит, прихлопывая карту ладонью. Оба смеются.
      Н. и три работника розыска наваливаются на дверь одновременно.
      Это ошибка. Нужно было найти иной способ. открыть дверь. Она не сразу поддается усилиям..
      Бандит тушит лампу. Темно.
      Дверь с треском раскрывается. Выстрелы...
      Я поднимаю наган на уровне окна.
      Тихо.
      Мы зажигаем лампу в избе. На табуретке сидит женщина - она бледна и дрожит. Ее партнера нет - он ушел в другое окно, которое было заколочено досками.
      Мы рассматриваем это окно. Доски были приколочены так, что они отваливались от легкого нажима.
      - Ничего,- говорит Н.,- мы поймаем его.
      На рассвете мы задерживаем его на четвертой версте. Он стреляет в нас. И потом стреляет а себя.
      ДВЕНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ
      Холодно. Идет пар изо рта.
      Обломки моего письменного стола лежат у печки. Но комната нагревается с трудом.
      На постели лежит моя мать. Она в бреду. Доктор сказал, что у нее испанка - это ужасный грипп, от которого в каждом доме умирают люди.
      Я подхожу к матери. Она - под двумя одеялами и двумя пальто.
      Кладу свою руку на ее лоб. Жар обжигает мою руку.
      Гаснет коптилка. Я поправляю ее. И сажусь рядом с матерью, на ее кровать. Долго сижу, всматриваясь в ее измученное лицо.
      Кругом тихо. Сестры спят. Уже два часа ночи.
      - Не надо, не надо... не делайте этого...- бормочет мать.
      Я подношу к ее губам теплую воду. Она делает несколько глотков. На секунду открывает глаза. Я наклоняюсь к ней. Нет, она снова в бреду.
      Но вот ее лицо делается спокойней. Дыхание ровней. Может быть, это был кризис? Ей будет лучше...
      Я вижу - как будто бы тень проходит по лицу моей матери. Боясь что-нибудь подумать, я медленно поднимаю свою руку и дотрагиваюсь до ее лба. Она умерла.
      У меня почему-то нет слез. Я сижу на кровати не двигаясь. Потом встаю и, разбудив моих сестер, ухожу в свою комнату.
      Я НИЧЕГО НЕ ХОЧУ
      Деревянные сани на деревянных полозьях. На санях стоит некрашеный гроб. Впрягшись в веревку, я везу эти сани на кладбище.
      За санями идут мои сестры и мой маленький брат.
      Вот уже Смоленское кладбище. У ворот множество таких саней с гробами. Привычных колесниц и лошадей под сетками нет. Вероятно, лошади съедены, как и съедена их пища - овес.
      Гроб несут в церковь. Я остаюсь на улице. Я сажусь на ступеньках храма. И сижу рядом с нищими. Я сам нищий. У меня нет ничего впереди. И я ничего не хочу. У меня нет никаких желаний. Мне только жалко мою мать.
      Гроб снова выносят из церкви. И я снова везу сани в дальнюю аллею. Там могила моего отца, который умер четырнадцать лет назад. Рядом с этой могилой вырыта новая. Я приподнимаю крышку гроба и целую мертвую руку матери.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.