- А еще нужно... - Петька поперхнулся, покраснел, видно сам ужасаясь собственной храбрости, но все же докончил: - еще нужно дежурных по спальням, чтобы ничего не пропадало.
      - Да пропадать-то уж нечему, - возразил я. - Разве вот двери с петель не снял бы кто.
      По рядам пробежал смех, но я оборвал его словами:
      - Прошу еще запомнить вот что: впредь право на свободный выход из детского дома будут иметь только командиры. Остальные могут уходить только с моего разрешения. Того, кто уйдет самовольно, обратно не пущу.
      - Ого! Ну и что ж, что не пустите? - раздалось из задних рядов.
      - Ровно ничего. Не пущу, и всё. А сейчас разойдитесь по спальням. Выберите командиров и санитаров. Я жду здесь. Идите.
      Одни нехотя, неуверенно, другие весело и решительно, обгоняя друг друга, двинулись к лестнице. Я присел на скамью и сунул руку в карман за папиросами. Портсигара и кошелька с деньгами как не бывало...
      4. "В ДВУХ-ТО ЛОВЧЕЕ!"
      Командиром первого отряда выбрали Жукова, и это было хорошо. Разговаривая со мной, Жуков смотрел мне прямо в глаза. Он принял близко к сердцу все, что произошло в то утро, и ребята, судя по всему, относились к нему с доверием.
      - Санька - он ничего! - сказал круглолицый белобрысый паренек в ватной телогрейке.
      И в этой сдержанной похвале прозвучало серьезное одобрение.
      Командира второго отряда звали Михаил Колышкин. У него было одутловатое бледное лицо и сонный взгляд. Представляя мне своего командира, ребята из этого отряда посматривали на меня не без ехидства, и в их взглядах я читал: "Что, брат, перехитрили мы тебя?" Да, это не командир. Но кто же из вас будет командиром на самом деле? - думал я. - Ты, курносый? Или ты, хмурый и вихрастый? Ладно, увидим.
      Командир третьего вытянулся передо мной и бойко отрапортовал:
      - Честь имею представиться - Дмитрий Королев, по кличке Король!
      Ого, этот будет крепко держать ребят, да только так ли он будет командовать, как надо?
      У него было очень подвижное, смышленое лицо; глаза под темными ресницами казались совсем желтыми, янтарными, и смотрели зорко и лукаво.
      Мне сразу пришелся по душе и Сергей Стеклов - подросток лет четырнадцати, большелобый, спокойный, командир четвертого. Последний Суржик - равнодушный и неповоротливый, так же как и Колышкин, не оставлял сомнений: он был ширмой, подставным лицом. Его выбрали, чтобы он выполнял волю кого-то другого, более сильного, умного, расторопного, кто предпочитал оставаться мне неизвестным.
      - Ну, в добрый час! - сказал я. - А теперь за дело. Жуков, выдели пятерых ребят - пусть приведут в порядок баню и затопят ее. Кто в отряде остается свободен, пусть выносит из своей спальни матрацы, кровати - надо все почистить и проветрить. Королев, отбери часть твоих ребят - пусть напилят и наколют дров для бани. Сообрази сам, сколько рук для этого понадобится. Остальные тоже займутся матрацами и кроватями. Стеклов, ты раздобудь ведра и тряпки, надо вымыть окна. Колышкин, ты...
      Через полчаса все закипело. Одни работали, сохраняя на лице снисходительное выражение: поглядим, дескать, что дальше будет. А пока почему бы и не проветрить матрац? Отчего не получить новые башмаки? Другие носились по дому с блестящими глазами и пылающими щеками и готовы были перевернуть весь мир. Третьи то и дело застывали на месте с ведром воды или присаживались на ступеньки крыльца и жмурились на солнце.
      Во второй спальне стоял дым коромыслом, но командира не было ни видно, ни слышно.
      - Где Колышкин? - спросил я мимоходом.
      - А кто его знает! - равнодушно ответил приземистый крепыш, держа в объятиях два тюфяка сразу и направляясь с ними к двери.
      А в четвертой спальне гремел скандал. "А ну дай, а ну дай! Вот я тебе как дам!" - слышалось оттуда. Я вошел. Стеклов, багровый от злости, стоял против того тощего, длинного и нескладного парнишки, который хвастал, что у него в деревне огромный бык. Оба уже и кулаки сжали, и головы пригнули, и стали друг к другу боком, выдвинув плечо, - вот-вот начнется драка.
      - В чем дело?
      - Я его... Я ему... - услышал я вместо ответа.
      - Глебов не хочет мыть полы, - пояснил совсем маленький круглолицый мальчишка, чем-то неуловимо похожий на Стеклова. - Я, говорит, не умею, я не поломойка.
      - А остальные что же - проходили поломойные курсы? - поинтересовался я. - Кончили вуз?
      Вокруг зафыркали. Глебов опешил. Впрочем, он сразу обрел душевное равновесие:
      - Да что, в самом деле! Чего я буду поломойка для всех!
      Он задрал голову, скрестил руки на груди и без малейшего смущения встретил мой взгляд.
      - Стань как следует, - сказал я тихо.
      - Ну, положим, стану.
      В это "положим" он вложил всю свою независимость и сознание собственного достоинства, но Наполеона изображать перестал.
      - Отряд Королева пилит дрова, чтобы Глебов вымылеся в бане, - сказал я. - Отряд Суржика помогает на кухне, чтобы Глебов сегодня пообедал. А Глебов боится утомиться, если вымоет полы для всех. Пусть он вымоет только то место, где стоит его кровать. Дай ему тряпку, Стеклов.
      Все расступились. Стеклов взял в углу ведро и тряпку.
      - Возьми вымой свои два квадратных метра, - сказал он спокойно, в точности повторяя мою интонацию.
      - И вымою! - Глебов подхватил ведро, вода выплеснулась ему на ноги. Поди ты отсюда! - свирепо крикнул он, отталкивая Стеклова и рывком погружая тряпку в ведро.
      Да, Стеклов был явно неглуп. Он тотчас забыл о существовании Глебова, не дал ему ответного пинка, даже не чертыхнулся и сейчас же занялся другими делами:
      - Павлушка, бери другое ведро и мой с той стороны. Лешка, вымоешь это окно. Егор, тебе - то окно...
      Лешка, Егор и остальные с жаром принялись за окна, но сразу стало ясно, что эта работа им непривычна: они беспорядочно возили по стеклу мокрыми тряпками, оставляя грязные разводы.
      Я молча высыпал в небольшой таз толченого мелу, развел водой, размешал, потом влез на подоконник, взял у Алексея -длиннолицего, бледного мальчишки с торчащими ушами - тряпку и обмакнул ее в меловой раствор.
      - Посмотрите сначала, как надо, - сказал я ребятам.
      Все головы повернулись ко мне. Только Глебов ожесточенно тер тряпкой пол, со злостью что-то бормоча себе под нос.
      - Два квадратных метра... Вуз кончил... Для Глебова баню топят... доносилось до меня.
      Протирая стекла, я краем глаза наблюдал за ним и вскоре с удовольствием увидел, что Глебов уже вышел за пределы злополучных двух метров.
      - Ладно, давайте мы теперь сами! - грубовато, но решительно произнес Стеклов.
      Я вытер руки и пошел по другим спальням. Потом спустился во двор.
      Санитары выстроились в очередь у бельевой. Кастелянши у нас не было, в бельевой распоряжалась повариха Антонина Григорьевна. Поджав губы, она хмуро пересчитывала простыни, наволочки и одеяла и выдавала их санитарам с таким видом, словно ей горько было выпускать вещи из рук.
      Солнце пригревало безотказно. Бывают в марте такие дни - небо высокое и голубое, какое увидишь только весной. Еще холодно, а ветер вдруг повеет теплом. Завтра, может быть, лужи снова затянет льдом, но сегодня они растаяли и отражают небо. И с крыш каплет, и вдруг разлетается вдребезги обломившаяся сосулька, и каждый звук звонок и отчетлив. Хорошо!
      У сарая Королев и другой паренек - лет одиннадцати, щуплый, маленький, с длинной, тонкой шеей - пилили толстое бревно. Королев двигал пилой легко, плавно и работал без видимого усилия. Его напарник давно уже вспотел, тяжело дышал, но сдаваться ему, должно быть, не хотелось. Король смотрел на него, насмешливо щуря янтарные глаза.
      - Дай-ка я сменю тебя, - сказал я.
      Мальчишка с удивлением и благодарностью посмотрел на меня, потом боязливо покосился на Королева:
      - Не надо, Семен Афанасьевич, я не устал.
      - Ладно уж, сдавайся! - снисходительно произнес Королев и предложил мне: - Давайте померяемся?
      Я взялся за пилу. С Королем было приятно работать - пила у него шла легко, без заминки и без напряжения. Некоторое время он поддерживал разговор.
      - Попаримся в баньке, - говорил он, - попаримся! Давно я мечтаю искупаться.
      Он балагурил так с четверть часа, потом притих.
      - Отдохни, - предложил я.
      Он только помотал головой. Мы продолжали молча, упорно работать. Я чувствовал, как ослабела рука Королева, как тяжело он дышит. Он не смотрел на меня, и я знал: он свалится вот тут, у бревна, но пощады не попросит. Еще полчаса спустя я сказал:
      - Ну, всё! Не ты - так я устал.
      Королев почти выронил пилу и тяжело опустился на первый попавшийся чурбашок.
      - Если б я до вас с Ванькой не пилил, я бы еще знаете сколько мог! сказал он прерывисто.
      К вечеру мы все валились с ног от усталости, но ужинали после жаркой бани в чистом белье и новых костюмах, а в спальнях ждали аккуратно застланные кровати со свежими простынями и наволочками.
      Перед ужином ко мне подошел Петька в синем сатиновом костюме, в новых башмаках, до того чистый, до того умытый, что лицо у него так и блестело. Он не говорил ни слова - только стоял и смотрел на меня.
      - Повернись-ка! Ну, костюм точно по тебе сшит. Хорош! А башмаки как, не жмут?
      - Хороши! - почему-то шепотом ответил он, помолчал секунду и вдруг, покраснев до ушей, лукаво прибавил: - В двух-то ловчее!
      К концу ужина я спросил:
      - С чего начнем завтра? Как вы думаете?
      - Двор, бы надо убрать, - нерешительно сказал Стеклов.
      - Клуб! - крикнул кто-то.
      - А столовую? - спросил я.
      - И столовую!
      - Значит, будем продолжать уборку. Надо, чтобы у нас было чисто. Командиры, после ужина подойдите ко мне!
      Сторожить дом я назначил в эту ночь отряд Королева. Что-то подсказывало мне: если сторожить станет Король, то и сторожить будет уже не от кого вряд ли кто решится с ним связываться. Двое ребят стояли у проходной будки, двое - у входа в главное здание. По одному дежурили и в коридорах.
      - Возьми мои часы, - сказал я Королеву. - Надо, чтобы ребята сменялись каждый час, а то все устали нынче. Часы оставишь тому, кого назначишь вместо себя. В два часа ночи разбуди Стеклова, он сменит ваш отряд.
      Королев взял часы и бережно надел их на руку.
      - Так, значит, вы будете у нас работать? - спросил он, взглянув мне прямо в глаза.
      - А как ты думаешь?
      - Будете! - уверенно ответил он.
      5. ПОЗДНЯЯ ГОСТЬЯ
      Когда в доме все утихло и я собрался было прилечь, ко мне постучали.
      - Войдите! - сказал я, недоумевая, кто бы это мог быть.
      На пороге стояла незнакомая женщина с небольшим чемоданом в руках.
      - Я воспитательница Артемьева, - начала она торопливо, мягким, словно чуть задыхающимся голосом. - Я уезжала к больному отцу в Тихвин.
      - Зайдите, пожалуйста. Присядьте.
      Она села, расстегнула ворот пальто. Блеснул воротничок белой блузки. Из-под берета виднелись темные волосы, в которых заметно пробивалась седина.
      И лицо было немолодое, утомленное, с косой четкой морщинкой меж бровей. Ей было, вероятно, за сорок.
      Она заметила, что я изучаю ее, косая морщинка врезалась глубже, и голос на этот раз прозвучал сердито:
      - Вы, наверно, считаете, что я больше не должна здесь работать?
      Я не успел ответить; легонько пристукнув ладонью по столу, она сказала твердо:
      - Выгоните в дверь - войду в окно. Детдом не оставлю.
      - Но...
      - Не уйду! - перебила она, решив, очевидно, что я хочу возразить ей. Вы, конечно, считаете всех, кто здесь работал, виноватыми. Наверно, вы правы. Но я тут очень недавно. И пускай тоже виновата - все равно, я просто не могу уйти. Я уже привыкла к детям, полюбила их. Мне пришлось уехать, потому что у меня отец-старик тяжело заболел...
      Чем больше она горячилась, тем спокойнее становилось у меня на душе.
      - Да что вы, никто вас не гонит! - заговорил я. - Оставайтесь. Только сами видите, какая тут предстоит работа. Воспитатели все разбежались. А я человек новый.
      - Работы, конечно, много. Я знаю.
      - Значит, остаетесь?
      - А о чем же я говорю вам все время! - В голосе ее слышалось такое торжество, словно она отвоевала для себя право на веселый и мирный отдых, а не на работу с сотней необузданных ребят.
      - Вам надо отдохнуть, - торопливо и с явным облегчением продолжала она.- Я пойду. Спокойной ночи. Только вот что: вы не должны думать, что это в самом деле трудновоспитуемые. Дети как дети. Ведь здесь был проходной двор, никто больше месяца не работал. Приходили, уходили один за другим. Я сама работаю меньше месяца, но уверяю вас - дети как дети. - В голосе ее, кроме убежденности, слышалась и тревога: вдруг я все-таки не поверю? Послушайте, - перебила она себя. - а Лобов повторяет свои упражнения?
      - Простите...
      - Ну как же! Лобов Вася. Он половину алфавита не выговаривает, путает "р" и "л"...
      - Ах, Лобов!
      Я вспомнил маленького белобрысого мальчика из отряда Стеклова - его речь и в самом деле трудно понять.
      Кажется, что рот у него всегда полон горячей каши: вместо "з" он говорит "ж", вместо "с" - "ш"; трудно даже сообразить и упомнить, что с чем он путает и что вместо чего произносит.
      - Упражнения? Нет, я ничего такого не слышал.
      - Вот этого я и боялась. Вы знаете, он начал уже довольно сносно произносить "с" и "з".
      - Вы думаете, он будет говорить нормально?
      - Непременно! Это исправимо, вполне исправимо. Вот я так и знала: все придется начинать сызнова. А ведь обещал: "Вот, честное слово, буду каждый день повторять".
      - Что же он такое должен был повторять?
      - Очень просто... Ох, как глупо! - вдруг спохватилась она. - Вам давно пора отдохнуть, а я...
      - Вы уговариваете меня отдохнуть, а сами, я вижу, устали, - сказал я. Вы что же, прямо с дороги?
      - Да. В Ленинграде узнала о здешних переменах - и сразу на поезд. Сейчас пойду к себе. Я снимаю комнату у Антонины Григорьевны, это тут рядом.
      Я взял у Артемьевой чемодан и проводил ее к Антонине Григорьевне - это и в самом деле было неподалеку, за оградой, в какой-нибудь сотне шагов по пути на станцию. Артемьева привычно стукнула в окошко у крыльца.
      - Екатерина Ивановна! Голубушка! - послышался голос, в котором я никогда не признал бы голос нашей суровой, неприветливой хозяйки и поварихи. - А я уж волновалась! Ну, что с отцом-то?
      - Поправился, спасибо. Вот только я его на ноги подняла - и приехала...
      Я отправился домой. Прошел мимо стоящего у будки Королева, миновал флигель, столовую. Холодный ветер дул в лицо, разгоняя сон, да мне уже и не хотелось спать. С какой горячностью эта немолодая, усталая женщина отстаивала свое право работать в нашем доме! Неожиданный разговор с нею прибавил мне спокойствия и уверенности.
      Вспомнилось: днем, перед тем как дать ребятам наглядный урок мытья окон, я отыскивал в кухне подходящий таз, чтобы развести мел, и тогда-то ко мне подошел тот самый странно одетый человек, что накануне сторожил Коршунова в изоляторе. Мне уже было известно, что это воспитатель Щуров.
      - Прежде, - сказал он без всяких предисловий, - я был по специальности фотограф...
      Я не выразил вслух своего удивления и ждал, что последует дальше.
      Выдержав небольшую паузу, Щуров закончил внушительно:
      - Я решил вернуться к своей прежней профессии.
      - Значит, оставляете детдом?
      - Значит, оставляю.
      Что было отвечать ему? Если человек не хочет быть воспитателем, уговаривать его не нужно. А уговаривать этого, что стоял передо мной, в слишком длинных, неряшливо подвернутых брюках, в пиджаке с чужого плеча, и, внушительно оттопырив нижнюю губу, смотрел на меня мутными, ленивыми глазками... Нет, уговаривать его незачем. А в гороно объясню, Зимин поймет.
      Щуров правильно расценил мое молчание.
      - Честь имею, - сказал он.
      - Прощайте.
      Некоторая муть от разговора с Щуровым все же засела в душе. И когда, уже на ночь глядя, в мою комнату вошла Екатерина Ивановна Артемьева, усталая, с чемоданом в руках, и чуть не с порога заявила: "Выгоните в дверь - войду в окно", - я попросту очень обрадовался, словно темной ночью на незнакомой дороге кто-то засветил мне фонарик. Может быть, только теперь, в эту ветреную и холодную мартовскую ночь, я по-настоящему помял то, что сказал мне на прощанье Антон Семенович. Я работал с ним вместе и помогал ему как только мог. Но я всегда полагался на его слово. Его мысли были для меня неоспоримы, его находки - самыми лучшими. А сейчас я сам за старшего.
      6. И СНОВА НАСТАЛО УТРО
      Первый, кого я увидел утром, был Сергей Стеклов.
      - Все в порядке? - спросил я.
      - Часы целы, вот они, - простодушно ответил он.
      Я в упор посмотрел на него и пожал плечами.
      Он густо покраснел.
      - В детдоме все в порядке, Семен Афанасьевич. И... и пришел Подсолнушкин.
      - Это кто же?
      - Наш. Воспитанник. Мы еще вам говорили - его Тимофей слушается. Вот он идет!
      Я ожидал увидеть взрослого парня, силача. Но от будки к нам шел маленький, узкоплечий подросток - шел не спеша, руки в карманы, независимо поглядывая по сторонам.
      - Здравствуй, - сказал я.
      - Здравствуйте, коли не шутите, - неторопливо и с достоинством ответил Подсолнушкин.
      - Как же ты оставляешь дом, если знаешь, что без тебя на Тимофея нет управы? Вот он тут вчера вырвался, мог кого-нибудь поддеть на рога.
      Я застал его врасплох. Он ждал выговора за самовольную отлучку, и весь его вид поначалу говорил: "Я сам себе хозяин и сумею за себя постоять". И вдруг - Тимофей... Подсолнушкин смотрел растерянно, и я не дал ему опомниться:
      - Ну, вот что: скорей умойся, позавтракай, и пойдем с тобой к Тимофею. Ты в какой спальне?.. Значит, у Жукова. Отбери там двоих понадежнее себе в помощь - надо сарай привести в порядок. Кстати, где ж ты был эти два дня? Я тебя еще не видел здесь.
      Подсолнушкин кашлянул.
      - У меня... гм... - Он явно придумывал, чем бы объяснить свою отлучку. - Я у тетки был... хотел там остаться...
      - И что же?
      Дальше пошла чистая правда:
      - Я на рынке Нарышкина встретил... Он говорит: "В детдоме все вверх дном!" Я и решил поглядеть.
      - Это ты правильно решил. Ну-ка, Сергей, давай сигнал на подъем!
      Раздался дробный, прерывистый звон колокольчика. Он дребезжал, всхлипывал, захлебывался все на одной и той же высокой ноте. "Экая музыка! с досадой подумал я. - Надо скорее горн".
      На кухне уже разведен был веселый огонь, и лицо Антонины Григорьевны показалось мне не таким суровым, как вчера.
      - Екатерина Ивановна уже на ногах. В корпусе. Чуть свет встала, сообщила она, поздоровавшись со мной.
      Все было как вчера - и все было совсем иначе. Вчерашнее утро они начинали, с любопытством ожидая, что с ними будет. Они привыкли: кто-то что-то с ними делает, а они либо кое-как подчиняются, либо увиливают, а то и бунтуют понемногу. Сегодня они просыпались с сознанием, что у них есть начатые и неоконченные дела: Жуков еще накануне знал, что его отряд дежурит в столовой и на кухне, отряд Королева должен был убрать двор, отряду Колышкина поручили привести в порядок клуб.
      Любопытно было видеть, как встретили ребята Екатерину Ивановну. Собственно, трудно назвать это встречей. "Ка-те-ри-на Иван-на!" - только и произнес нараспев Петька, но вложил он в эти два слова очень много. "Как хорошо, что вы приехали! А мы уж думали, вы не вернетесь!" - с несомненностью разобрал я в этом приветствии. Тут были и радость, и удивление, и что-то еще, чему не сразу подберешь название. Старшие, видно, мало знали ее, но ребята лет десяти-одиннадцати, должно быть, сразу чувствовали в ней то, чего им давно не хватало.
      Вася Лобов ходил за ней по пятам и, размахивая руками, горячо, хоть и довольно невнятно, объяснял:
      - Я ничего не жабыл, Екателина Ивановна. Я повтолял. Пошлушайте...
      - Вы ведь работали здесь меньше месяца? - спросил я Артемьеву.
      - Ровно двадцать четыре дня, - ответила она.
      "Много, оказывается, может человек посеять за двадцать четыре дня", подумал я, глядя ей вслед.
      - Это хорошо, что приехала Екатерина Ивановна, - сказал Король. - Но только она для маленьких ребят. А для больших...- Он с сомнением покачал головой и закончил осторожно, стараясь никого не обидеть: - Для больших это дело несерьезное.
      - Нет, я с тобой не согласен, - ответил я. - Это для всех нас очень хорошо.
      В середине дня произошли два события. Первое было приятное: из Ленинграда приехал Алексей Саввич. О нем уже успел сказать инспектор Зимин: "Даем вам преподавателя по труду - век будете благодарны. В прошлом путиловский рабочий, давно связан со школой... Одним словом - находка. Как видите, что обещал - исполняю!"
      Алексей Саввич был невысокий, худощавый, с аккуратно подстриженными усиками, с проницательным взглядом глубоко сидящих глаз. Коротко представился, мне, крепко, энергично пожал руку и попросил разрешения сразу пройти в мастерскую. Спрашивать ни о чем не стал, видимо всё поняв с первого взгляда.
      - Стало быть, инструмента нет?
      - Стало быть, нет.
      - Никакого. Так. Ну что ж, отрядите со мной на два дня парочку ребят. Придется в Ленинград возвращаться.
      Я тоже не стал расспрашивать. Отпустил с ним двух ребят из отряда Колышкина и занялся очередными делами. И тут подстерегало меня второе происшествие, неприятное: пришел Жуков и сообщил, что четверо ребят ушли из дома без всякого разрешения - Глебов, Плетнев, Разумов и Володин.
      - Как же они ушли? Ведь у будки дежурный? - спросила Екатерина Ивановна, стоявшая тут же.
      - Через забор. Подставили бочку и перелезли.
      Так...
      В первый день ушел один рыжий Нарышкин. Возможно, он был храбрее других, или легче на подъем, или менее любопытен - не интересовался переменами, которые, может быть, придут со мною. Возможно, ему было куда пойти и он не боялся холода - ведь почти еще зима, на улице легко не проживешь. Но улица, конечно, тянула и других, а с теплом потянет много сильнее, если я не помешаю. Да. Стало быть, Нарышкиным и сейчас дело не кончилось. Этого я ждал, это - я знал - было неизбежно. Но такие мысли не утешали.
      Поздно вечером, когда ребята уже улеглись, а у меня в комнате сидели командиры, обсуждая дела на завтрашний день, в дверь кто-то тихонько стукнул.
      - Пожалуйста! - сказал я.
      Дверь приотворилась, но никто не входил.
      - Войдите! Кто там? - повторил я, вглядываясь в темноту.
      - Это я... - послышалось оттуда. - Я, Глебов...
      - Заходи, Глебов. Что случилось, почему ты такой бледный? И почему не спишь? Заболел?
      - Меня не пускают...
      - Как это - не пускают? Кто смеет не пускать?.. Стеклов, он в твоем отряде?
      Стеклов сбит с толку. Он смотрит то на меня, то на Глебова и не знает, что ответить.
      - Да он только сейчас приехал, - произносит он наконец.
      Я встаю. У меня на лице и в голосе - величайшее возмущение:
      - Тогда надо его поскорее накормить, и пускай ложится. Видите, человек устал. Ты ведь с Алексеем Саввичем ездил за инструментами, Глебов?
      В комнате мертвая тишина, я слышу только, как посапывает простуженный Колышкин. Все ждут, переводя глаза с меня на Глебова. Он переступает с ноги на ногу, тяжело вздыхает и наконец выдавливает из себя:
      - Да нет, я... я самовольно...
      - Ах, самовольно?.. Извини, пожалуйста, я просто не понял. Нет, тогда уходи.
      Я снова сажусь и погружаюсь в лежащие передо мной бумаги. Тихо. Даже Колышкин больше не сопит. Удивительно, какой длинной может быть минута тишины. Через минуту я подымаю глаза:
      - Ты еще здесь, Глебов? Почему не уходишь?
      Будь мы с ним в комнате один на одни, он уже давно произнес бы обязательное в таких случаях: "Я больше не буду". Но сейчас у него язык не поворачивается: как просить прощения при товарищах? Он переминается с ноги на ногу. Скрипит половица - или, может быть, это скрипят его новые башмаки. За окном гудит ветер. На улице сейчас так холодно, так неуютно...
      - Семен Афанасьевич... я больше... я не буду больше.
      - Не знаю, можно ли тебе верить... Можно ему верить, Стеклов? Вы все его лучше знаете.
      - Можно! Простите его. Он больше не будет, - разом говорят Королев, Стеклов, даже равнодушный Суржик.
      - Стеклов, он в твоем отряде, ты командир. Ручаешься за него?
      - Ручаюсь, - говорит Сергей без особой, впрочем, уверенности.
      - Ну хорошо. Только в спальню, Глебов, я тебя не пущу. Снимай башмаки и куртку и ложись вон на мой диван. Тебе свет не помешает? Нам надо еще поработать.
      Чувствую, что напряжение в комнате ослабевает: кто-то фыркнул, кто-то подмигнул соседу, и все с любопытством уставились на Глебова. А Глебов в отчаянии, он даже руками всплеснул:
      - Нет! Я лучше в спальню... с ребятами...
      - В спальню после десяти вечера нельзя. Я ведь объяснял вчера, разве ты не помнишь? Разувайся и ложись.
      Королев, не выдержав, снова громко фыркает, и сразу, словно сломалась какая-то преграда, смеются все.
      Я затеняю настольную лампу газетой и еще раз справляюсь у Глебова, не мешает ли ему свет. Он уже лег. Диван хороший, удобный, но по всему видно: для Глебова он хуже эшафота.
      Я разговариваю с командирами, они отвечают, то и дело косясь на этот самый эшафот, где застыл, лежит - не шелохнется Глебов.
      Через четверть часа я отпускаю ребят. Я знаю, весь дом сейчас проснется - и Стеклов, и Королев, и Колышкин, и Жуков непременно расскажут о моем разговоре с Глебовым. Ничего, пускай посмеются. С Глебовым не так плохо. А вот где остальные? Где они бродят сейчас?
      Я знал: немало тяжких дней и ночей, в которых не было ни часу передышки, ни минуты успокоения, пришлось пережить Антону Семеновичу, когда он начинал в двадцатом году свою работу. Каждый день его жизни тогда вмещал в себе и веру, и радость, и отчаяние.
      Я проверял себя, свое чувство. Была и вера и радость, было сознание: да, трудно! И еще, ох, как трудно будет! Но отчаяния не было. Я был в самом начале пути, я еще ничего не успел сделать. В доме напротив спали восемьдесят мальчишек, которых еще ничто не связывало между собой и ничто не привязывало ко мне. В первые же дни ушли четверо - в холод, в непогоду. И все-таки я не сомневался: все будет как надо. И ребята станут похожи на тех, которых я оставил в коммуне имени Дзержинского. А там был хороший народ. Там умели работать и учиться, дружить и мечтать, там знали цену слову. С ними я не задумываясь взялся бы за любую самую тяжкую работу, пошел бы в самый жаркий бой. И мои теперешние станут ничуть не хуже. Я не просто верил - я знал, что так будет. За мною был опыт Антона Семеновича, его искания и раздумья, мне было дано все, что только могло дать его горячее, умное сердце, его мысль.
      - Спи, Николай, - говорю я Глебову. - А я посижу еще.
      Он только вздыхает в ответ. Отчего ему не спится? Диван удобный, мягкий...
      7. ЛОМАТЬ - ТАК С УМОМ
      На дворе дождь. Он лил всю ночь, льет и сейчас. Не теплый весенний дождь, а такой, какой бывает в конце марта, - со снегом пополам. Хлещет без устали, барабанит по крыше, стучит в окна.
      Плохая погода - мой враг. Школы у нас еще нет, на улицу носа не высунешь. С утра мы заканчиваем чистку и уборку. Но во второй половине дня ребята не заняты. Не заняты их руки, головы. Тут легко вспомнить о картах, об орлянке. Тянет завести разговор о том, как хорошо "на воле". В клубе собраться еще нельзя - там чисто, но пусто. В столовой неуютно, шумно, в перерывах между едой здесь идет уборка. Куда деваться?
      - После обеда соберитесь в первой спальне, - говорю я. - Я к вам приду, потолкуем.
      Первая спальня - самая большая и просторная, самая светлая - в три окна, а окна высокие и вымыты чисто-начисто. Кровати аккуратно застланы, на каждой белеет подушка. Ребята сидят по двое, по трое, кое-кто, скинув башмаки, забрался на кровать с ногами. Я подсаживаюсь к Жукову (тут же примостились круглолицый Павлуша Стеклов и Петька Кизимов) и вынимаю из походной сумки, всегда висящей через плечо, пачку фотографий.
      - Да, - говорю я, - совсем забыл: чтоб мне с папиросой никто на глаза не попадался.
      - А у нас никто особенно не курит, - говорит Жуков.
      - Уж не знаю, особенно или не особенно, а курильщики есть. Иначе зачем бы у меня пропал портсигар? Видно, кому-то невтерпеж было закурить.
      Я не делаю никакой паузы, ие смотрю, какое впечатление произвели на ребят мои слова. Мне важно одно: они должны знать. И тот, кто украл, должен знать: я молчал не потому, что примирился с пропажей или не обратил на нее внимания. Я знаю, помню, а почему ничего не предпринимаю - это мое дело. Может, я и виновника знаю, да тоже молчу, как молчал до сих пор?
      - А теперь поглядите, - продолжаю я, - вот это Харьковский детский дом, где я работал до вас. Только он называется коммуной. Коммуна имени Дзержинского.
      Я сам давно не смотрел эти снимки, и они для меня - словно привет издалека. Первая карточка, которая попадается мне и идет по рукам, - два мальчугана, две сияющие улыбки: Володя Зорень и Ваня Зайченко.
      Ребята очень заинтересованы моим сообщением насчет портсигара. Однако и фотографии требуют объяснений.
      - Кто это? - спрашивает Стеклов-младший.
      - Это связисты. Дай им поручение разыскать кого-нибудь, принести что-нибудь, передать - вмиг сделают. Где угодно разыщут человека. А вот это мы в Ялту ездили, в Крым.
      На снимке - стройные ряды дзержинцев, по шести в ряд. Ослепительно белые рубашки. Впереди - знаменная бригада: торжественные и строгие лица, безупречная выправка. Вокруг - платаны и прочая южная экзотика.
      - Ишь ты, каждое лето ездили в разные места! Вот, наверно, всего повидали! - с завистью говорят ребята, выслушав мои объяснения.
      Я показываю еще и еще снимки. Общее изумление вызывает самый вид коммуны - большое здание с башнями по бокам, и перед ним - пышные цветники.
      - Скажи пожалуйста, настоящий дворец! Вот это живут!
      И вдруг среди этих удивленных, восторженных, завистливых возгласов раздается неожиданный вопрос:
      - А в коммуне Дзержинского есть карцер?