Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Семиотика, Поэтика (Избранные работы)

ModernLib.Net / Русский язык и литература / Ролан Барт / Семиотика, Поэтика (Избранные работы) - Чтение (стр. 13)
Автор: Ролан Барт
Жанр: Русский язык и литература

 

 


      Второе оружие подданного - угроза погибнуть. Парадокс состоит в том, что поражение - организующая идея трагедии, и однако же высшая форма поражения - смерть - никогда не воспринимается участниками трагедии всерьез. Смерть здесь - просто имя, часть речи, аргумент в споре. Зачастую смерть - не более чем способ обозначить абсолютное выражение того или иного чувства, сверхпревосходная степень, фанфаронское словечко. Легкость, с какой персонажи трагедии оперируют понятием смерти (они гораздо чаще возвещают смерть, чем умирают на самом деле), указывает на еще инфан
      45 Простерла руки я, спеша ее обнять,
      Но с трепетом узрел мой взор, к ней устремленный,
      Лишь ноги, кисти рук и череп оголенный
      В пыли, впитавшей кровь и вязкой, словно слизь,
      Да псов, которые из-за костей дрались.
      ("Гофолия", II, 5) (Пер. Ю. Корнеева)
      175
      тильную, незрелую стадию человеческого развития; всю эту похоронную риторику следует соотнести с максимой Киркегора: "Чем выше ставится человек, тем страшнее смерть". Трагедийная смерть не страшна, чаще всего это пустая грамматическая категория. Причем она противостоит умиранию: у Расина есть только одна смерть-длительность - смерть Федры. Все прочие смерти - это, по сути, инструменты шантажа, орудия агрессии.
      Имеется, во-первых, гибель, которую ищут. Это как бы стыдливое самоуничтожение, ответственность за которое перелагается на случай, на внешнюю угрозу, на небесные силы. Такая смерть совмещает привлекательные черты воинского подвига и отсроченного самоубийства. Антиох и Орест годами ищут смерть в битвах и на морях; Аталида угрожает Баязиду, что выдаст себя Роксане; Кифарес хочет искать гибели на поле брани, решив, что ему не суждено соединиться с Монимой, и т. д. Менее явную разновидность "искомой гибели" представляет собой та несколько таинственная кончина, к которой, в силу загадочных патологических процессов, приводит нестерпимое страдание. Такая смерть занимает промежуточное место между болезнью и самоубийством46. На самом деле, трагедия проводит различие между смертью-избавлением и подлинной смертью: герой хочет умереть, чтоб разорвать тягостную ситуацию, и это желание он уже и называет смертью. Поэтому трагедия становится примером странного миропорядка, где о чьей-то смерти говорят во множественном числе47.
      Но самая частая трагедийная смерть (потому что самая агрессивная) разумеется, самоубийство. Самоубийство - это прямой выпад в сторону угнетателя, это самая впечатляющая демонстрация лежащей на угнетателе ответственности, это либо шантаж, либо наказание 48. Теория самоубийства открыто (и еще чуть наивно)
      46 Есть долг, и я пойду стезей его отважно,
      А выживу иль нет - не так уж это важно.
      ("Береника", II, 2) (Пер. Н. Рыковой)
      47 Me feront-ils souffrir tant de cruels trepas,
      Sans jamais au tombeau precipiter mes pas?
      ("Thebaide", III, 2).
      48 У самоубийства есть риторический эквивалент: эпитроп. Это риторическая фигура, посредством которой иронически призывают противника творить зло.
      176
      изложена Креонтом (в "Фиваиде"): самоубийство есть проба сил, и в этом смысле необходимым продолжением самоубийства является ад; пребывание в аду позволяет пожать плоды самоубийства, позволяет обеспечить продолжение страданий партнера, позволяет вновь преследовать возлюбленную и т. д.49. Ад позволяет значению человека пережить самого человека, а это - важнейшая трагедийная цель. Соответственно этой цели даже подлинная смерть в трагедии никогда не бывает немедленной: герою всегда дается время, чтобы высказать свою смерть; в противоположность киркегоровскому герою, классический герой никогда не исчезает, не сказав последнего слова (реальная же смерть, смерть внетеатральная, требует, наоборот, неправдоподобно короткого времени). Агрессивная природа самоубийства сполна проявляется в том субституте самоубийства, который находит Юния: становясь весталкой, Юния умирает для Нерона, и только для Нерона - это чисто избирательная смерть, нацеленная только против тирана, несущая фрустрацию ему одному. И, в конечном счете, единственная подлинная смерть в трагедии - это смерть посылаемая, то есть убийство. Когда Гермиона посылает смерть Пирру, Нерон - Британику, Мурад (или Роксана) - Баязиду, Тесей - Ипполиту, смерть перестает быть абстракцией: это уже не слова, возвещающие, воспевающие или заклинающие смерть; это - предметы, реальные, зловещие, витающие в трагедии с самого ее начала: яд Нерона, удавка чернокожего Орхана, царская повязка Монимы, колесница Ипполита; трагедийная смерть всегда направлена на другого необходимый ее признак состоит в том, что ее приносят.
      К этим главным средствам нападения (фрустрация, шантаж) следует еще прибавить вербальную агрессию.
      49 Но пусть не мил тебе я буду и в аду,
      Пусть сохранишь ко мне ты вечную вражду;
      Пусть непрощенною останется обида
      Я следом за тобой сойду во мрак Аида,
      И вечно там, где ты, пребудет тень моя.
      И докучать тебе не перестану я.
      Измучат иль смягчат тебя мои моленья,
      Но в смерти ты уже не сыщешь избавленья.
      ("Фиваида", V, 6) (Пер. А. Косс)
      177
      Это целое искусство, которым равно владеют и палач, и жертва. Расиновское ранение, разумеется, возможно лишь постольку, поскольку трагедия предполагает безоглядное доверие к языку; слово здесь наделено объективной силой, как в культурах так называемых "примитивных" обществ: слово подобно удару бича. Здесь очевидны два процесса, внешне противонаправленных, но одинаково вызывающих ранение: либо слово обнажает нестерпимую ситуацию, то есть магическим образом делает эту ситуацию существующей; так происходит в тех многочисленных случаях, когда невинное слово наперсника указует на скрытое неблагополучие 50; либо же речь намеренно притворна, произнесена со злым умыслом: возникающая в этом случае дистанция между спокойной вежливостью слова и желанием ранить характеризует типично расиновскую жестокость - холодность палача 51. Движущая сила всех этих выпадов - конечно же, воля к унижению партнера; цель всегда одна: разладить другого, расстроить его и тем самым восстановить непререкаемое отношение силы, довести до максимума дистанцию между властью тирана и подчиненностью жертвы. Внешнее выражение этой вновь обретае
      50 Например, Дорида говорит Эрифиле о ее (Эрифилы) сопернице:
      Ведь Ифигения безмерно к вам добра,
      Она лелеет вас как нежная сестра.
      ("Ифигения", II, 1)
      (Пер. И. Шафаренко и В. Шора)
      Другой пример: столкнувшись с холодностью Агамемнона, решившегося принести дочь в жертву, Ифигения говорит:
      ...Неужто вы боитесь
      Воспомнить хоть на миг о том, что вы - отец?
      ("Ифигения", II, 2)
      Субстанциальное всемогущество имени (Ипполит) наиболее очевидно в "Федре" (I, 3).
      51 Например, Клитемнестра говорит Эрифиле, которую она подозревает в соблазнении Ахилла:
      Но вас, сударыня, никто не понуждает
      За нами следовать. Вас ныне ожидает
      Кров, много более приятный, чем у нас...
      ("Ифигения", II, 4) (Пер. И. Шафаренко и В. Шора, с изменениями)
      178
      мой стабильности власти - триумф. Слово это в данном случае не слишком удалено от своего античного смысла: вознаграждением победителю служит возможность созерцать своего партнера разбитым, сведенным к состоянию объекта, вещи, распластанной перед взором, поскольку в расиновской системе категорий зрение - самая могущественная способность человека 52.
      Неопределенно-личная конструкция.
      Особенность отношения власти - и, может быть, предпосылка наблюдаемого нами развития расиновской "психологии" в сторону мифа - состоит в том, что это отношение функционирует в отрыве не только от какого бы то ни было общества, но и от какого бы то ни было общения. Расиновская пара (палач и жертва) ведет свою борьбу в безлюдном, пустынном универсуме. Вероятно, эта-то отвлеченность и способствовала распространению легенды о театре чистой страсти; Наполеон не любил Расина потому, что видел в нем слащавого живописца амурных томлений. Чтобы измерить все одиночество расиновской пары, достаточно вспомнить Корнеля (в который раз обращаясь к этой вечной параллели): у Корнеля мир (понимаемый как более широкая и диффузная реальность, нежели просто общество) окружает трагедийную пару самым непосредственным и настоятельным образом: мир есть препятствие или вознаграждение, короче,
      52 Смотрел, как я бледна от мук и от скорбей, Чтоб над моей бедой смеяться вместе с ней. ("Андромаха", IV, 5)
      (Пер. E. Костюкович)
      За униженье я себя вознагражу.
      Когда сопернице, ликуя, покажу
      Ее любимого безжизненное тело,
      Увижу, как она от горя помертвела.
      Ее отчаянье согреет душу мне... ("Баязид", IV, 5)
      (Пер. Л. Цывьяна)
      Злодея увидать мне хочется самой,
      Его смятением упиться и позором. ("Баязид", IV, 6)
      (Пер. Л. Цывьяна, с изменением)
      179
      мир есть значимая величина. У Расина же трагедийное отношение не имеет отзвука извне, оно существует в искусственно созданном вакууме, оно замкнуто само на себя: оно глухое. Каждого из двух касается лишь другой то есть он сам. Слепота расиновского героя по отношению к другим почти маниакальна: ему кажется, что все происходящее в мире имеет в виду лично его; все искажается и превращается в нарциссическую пищу: Федра считает, что Ипполит влюблен во всех на свете, кроме нее самой; Аману кажется, что весь мир склонился перед ним, кроме Мардохея; Орест полагает, что Пирр собирается жениться на Гермионе нарочно, чтобы Гермиона не досталась ему, Оресту; Агриппина уверяет себя в том, что Нерон преследует именно тех, кого поддерживает она; Эрифила думает, что боги благоприятствуют Ифигении единственно для того, чтобы мучить ее, Эрифилу.
      Таким образом, по отношению к герою мир предстает почти недифференцированной массой: греки, римляне, янычары, предки, Рим, государство, народ, потомки - все эти общности не имеют никакой политической реальности; это некие объекты, предназначение которых эпизодически, в зависимости от требований момента, устрашать или оправдывать героя, поддавшегося устрашению. Функция расиновского мира вынесение приговоров: мир наблюдает за героем и постоянно грозит герою осуждением, поэтому герой живет в паническом страхе перед тем, что станут говорить. Почти все уступают этому страху (Тит, Агамемнон, Нерон); и только Пирр, самый независимый из расиновских героев, преодолевает свой страх. Мир для расиновских героев - угроза, страх, мертвый груз, безликая санкция, которая окружает их, фрустрирует их; мир - это нравственный фантазм, внушающий ужас, что, однако, не мешает использовать его при необходимости в собственных интересах (так действует Тит, добиваясь отъезда Береники), и, кстати говоря, именно это двуличие составляет сущность "нечистой совести" в театре Расина 53.
      53 Кажется, и сам Расин всю жизнь (за исключением двух последних лет) ощущал мир как общественное мнение: он сформировал себя под взглядом сильных мира сего и всегда писал с нескрываемой целью обратить на себя этот взгляд.
      180
      Словом, мир для расиновского героя - это общественное мнение, одновременно и террор, и алиби 54.
      Неудивительно, что анонимность мира, его неразличенность, его сугубая усеченность (мир есть голос, и ничего больше) находят наилучшее выражение в неопределенных грамматических конструкциях, во всех этих ни к чему не обязывающих местоимениях (on, ils, chacun)*, которые непрерывно напоминают бесчисленными оттенками, что расиновский герой - это одиночка во враждебном мире, о точном наименовании которого он не желает задумываться; неопределенно-личное местоимение on обволакивает героя, сдавливает его, но кто эти самые on - неизвестно; on - это грамматическое обозначение агрессивной силы, которую герой не может или не хочет локализовать. Более того, при помощи местоимения on герой нередко обвиняет своего партнера: анонимность упрека позволяет упрочить позицию героя. В расиновской системе спряжения категория лица наполняется совершенно особым смыслом: я всегда предельно гипертрофировано, раздуто, готово лопнуть и разлететься на куски (например, в монологе); ты - лицо-агрессор и объект открытого контрнаступления (Коварный!); он - лицо обманутых надежд, лицо дистанцирования, это лицо используется в ту минуту, когда о любимом существе начинают говорить с напускной холодностью, прежде чем прямо идти на него войной (неблагодарный); вы - парадное лицо, лицо признания в чувствах или скрытого нападения (Сударыня); наконец, они или on обозначают, как мы видели, рассредоточенную агрессию 55. В расиновской системе спряжения отсутствует
      54 У Корнеля окружающий мир - такой заметный, столь высоко ценимый никогда не предстает в виде общественного мнения. Достаточно сравнить тон корнелевского Тита с тоном расиновского Тита:
      Быть вашим навсегда - нет чести выше этой (...) И пусть господствует над Римом кто захочет!
      ("Тит и Береника", III, 5)
      * On - неопределенно-личное местоимение, не имеющее аналога в русском языке; ils 'они', chacun 'каждый'. - Прим. перев.
      Обращенная к Гермионе мольба Андромахи (III, 4) позволяет на небольшом пространстве увидеть целую изощренную игру местоимений:
      181
      только одно лицо: мы. Расиновский мир необратимо расколот: местоимение-посредник здесь неизвестно.
      Раскол.
      Здесь надо напомнить, что раскол - основополагающая структура трагедийного универсума. Более того, раскол - это отличительный знак, привилегия трагедии. Внутренне расколотым может быть лишь трагический герой: наперсники и челядь никогда не взвешивают "за" и "против"; они продумывают разнообразные действия, но не альтернативы. Расиновский раскол - это всегда раскол надвое, третьего здесь никогда не дано. Это простейшее разделение, несомненно, воспроизводит христианскую идею56; но, если говорить о Расине как светском писателе, в нем нет манихейства, бинарная оппозиция здесь - чистая форма: важна сама дуальная функция, а не ее члены. Расиновский человек раздираем не между добром и злом: он просто раздираем, и этого достаточно. Его проблема лежит на уровне структуры, а не на уровне личности 57.
      Наиболее очевидным образом раскол проявляется в сфере я. Я чувствует, что находится в постоянной борьбе с самим собой. Любовь здесь оказывается катализато
      Сударыня, куда вы?: церемонность и иронический выпад.
      Несчастную вдову: Андромаха объективируется, чтобы доставить удовлетворение Гермионе.
      Сердце, готовое во власть отдаться ваших чар - превращает Пирра в нейтральный, отдаленный объект, не связанный с Андромахой.
      Как любим мы детей - тактический прием: апелляция ко всемирной общности матерей.
      Когда его отнять и погубить хотят - подразумеваются, но не называются греки, мир (используется неопределенно-личное местоимение on).
      56 См., например, 7-ю главу Послания к Римлянам, переложенную Расином в духовное песнопение:
      Во мне сошлись на битву двое.
      О, Боже, где найду покой?
      ("Духовные песнопения", 3) (Пер. М. Гринберга) Цит. по: Мориак Ф. Жизнь Жана Расина; Нерваль Ж. де. Исповедь Никола; Виньи А. де. Стелло, или Синие демоны. М.: Книга, 1988, с. 94.
      Надо ли напоминать что раскол - первая характеристика невротического состояния: "я" всякого невротика раздроблено, и поэтому его отношения с реальностью ограничены (N u n b e r g H. Principes de psychanalyse. P.: P.U.F., 1957).
      182
      ром, который ускоряет кристаллизацию обеих половин. Раскол требует выражения и обретает его в монологе. Расиновский монолог обязательно членится на две противоположные части (Ах, нет... Но что я?.. и т. д.); он представляет собой переживание раскола через слово, а не подлинное размышление58. Дело здесь в том, что герой всегда чувствует, что он движим некоей внеположной ему потусторонней, далекой и страшной силой, чьей игрушкой он себя ощущает. Эта сила может расколоть даже время его личности, может отнять у него даже память59, и эта сила достаточно могущественна, чтобы вообще перевернуть его существо, например, заставить его перейти от любви к ненависти 60). Следует добавить, что раскол - нормальное состояние раси-новского героя; герой обретает внутреннее единство лишь в моменты экстаза, парадоксальным образом именно тогда, когда он вне себя: гнев сплавляет воедино это разорванное я61.
      Естественно, раскол распространяется не только на я, но и на фигуру (в вышеопределенном мифологическом смысле термина); расиновский театр полон двойников, которые постоянно выводят раскол на уровень зрелища: Этеокл и Полиник, Таксил и Клеофила, Гектор и Пирр 62, Бурр и Нарцисс, Тит и Антиох, Кифарес и Фарнак, Нерон и Британик и т. д. Как мы вскоре увидим,
      58 Мнимому размышлению расиновского героя следует противопоставить действительное размышление царя Даная в "Просительницах" Эсхила. Не будем, однако, забывать, что Данай должен выбирать между миром и войной, а Эсхил считается архаическим поэтом!
      59 Гермиона забывает, что она сама велела Оресту убить Пирра. ("Андромаха", V, 5)
      60 Например:
      Любила слишком я, чтоб не возненавидеть.
      ("Андромаха", 11, 1)
      61 Вы стали вновь собой; сей благородный пыл
      И вам, и Греции вас ныне возвратил.
      ("Андромаха", II, 5)
      Мой гнев вернулся вновь - и вновь я стал собой.
      ("Митридат", IV, 5)
      62 Несмотря на существующее пренебрежительное отношение к этой интерпретации, я убежден, что Гектор и Пирр коррелируют в глазах Андромахи.
      183
      раскол, сколь бы мучителен он ни был, позволяет герою худо-бедно разрешить свою главную проблему: проблему верности. Будучи расколот, расиновский человек оказывается как бы депортирован вдаль от своего личного прошлого к некоему внешнему прошлому, не им прожитому. Болезнь расколотого героя состоит в том, что он не верен себе и слишком верен другому. Можно сказать, что герой принимает внутрь себя тот раскол, который он не осмеливается навязать другому: припаянная к своему палачу, жертва частично отрывается от самой себя. Поэтому раскол одновременно и спасает жизнь жертвы, позволяет ей жить: ценой раскола жертва поддерживает себя; раскол здесь - двусмысленное выражение и болезни, и лекарства.
      Отец.
      Кто же этот другой, от которого герой не может отделиться? Прежде всего, наиболее очевидным образом, это Отец. Нет трагедии, где бы не присутствовал Отец, - реально или виртуально 63. Определяющий признак Отца - не кровь, не пол 64, даже не власть; его определяющий признак предшествование. Что пришло после Отца, то вышло из Отца; здесь неотвратимо возникает проблема верности. Отец - это прошлое. Его сущность лежит гораздо глубже любых его атрибутов (кровь, власть, возраст, пол). Именно поэтому Отец у Расина - всегда и воистину абсолютный Отец: изначальный,
      63 Отцы в расиновском театре: "Фиваида": Эдип (Кровь). - "Александр Великий": Александр (Отец-бог). - "Андромаха": греки, Закон (Гермиона, Менелай). - "Британик": Агриппина. - "Береника": Рим (Веспасиан).-"Баязид": Мурад, старший брат (полномочия которого переданы Роксане). - "Митридат": Митридат. - "Ифигения": греки, боги. (Агамемнон) - "Есфирь": Мардохей. "Гофолия": Иодай (Бог).
      64 И Митридат, и Мардохей (не говоря уже об Агриппине) олицетворяют и отца, и мать одновременно.
      Ведь сызмальства я рос, прильнув к его груди.
      ("Митридат", IV, 2)
      Отца и матери лишилась рано я,
      Но он, исполненный любовью нежной к брату,
      Решил восполнить мне родителей утрату.
      ("Есфирь, I, 1)
      (Пер. Б. Лившица)
      184
      необратимый факт, выходящий за рамки природного порядка. Что было, то и есть - вот закон расиновского времени 65: в этой тождественности и состоит для Расина все несчастье мира, обреченного на неизгладимость, на неискупимость. В этом смысле Отец бессмертен: его бессмертие выражается не столько продолжительностью жизни, сколько возвращением; Митридат, Тесей, Мурад (в обличье чернокожего Орхана) возвращаются из смерти, напоминают сыну (или младшему брату, это одно и то же), что Отца невозможно убить. Сказать, что Отец бессмертен - значит сказать, что Предшествовавшее не уходит: когда Отец отсутствует (временно), все распадается; когда он возвращается, все отчуждается; отсутствие Отца порождает беспорядок; возвращение Отца утверждает вину.
      Кровь, играющая столь важную роль в расиновской метафизике, - не что иное, как расширенный субститут Отца. И в том и в другом случае речь идет не о биологической реальности, а прежде всего о некоей форме: Кровь - это тоже предшествование, но только более рассеянное, и потому более страшное, чем Отец. Кровь - это транстемпоральное Существо, которое держит и держится, подобно тому, как держит и держится дерево; то есть оно длится как некий монолит, а при этом оно овладевает, удерживает, связывает. Кровь - это связь и закон, то есть Легальность в буквальном значении слова. Сын не может выпутаться из этих уз, он может только разорвать их. Мы вновь оказываемся перед изначальным тупиком отношений власти, перед катастрофической альтернативой расиновского театра: либо сын убьет Отца, либо Отец уничтожит сына; детоубийства не менее часты у Расина, чем отцеубийства 66.
      65 О расиновском времени см.: Poulet G. Etudes sur le temps humain, IV. Mesure de l'instant. P.: Plon, 1968, p. 55-78.
      66 В XVII в. слово "отцеубийство" (parricide) обозначает покушение на всякую власть (на Отца, Суверена, Государство, Богов). Что касается детоубийств, они встречаются почти во всех пьесах Расина:
      Эдип обрекает сыновей на самоубийственную ненависть.
      Гермиона (греки, Прошлое) организует убийство Пирра.
      Агриппина не дает дышать Нерону.
      Веспасиан (Рим) отнимает у Тита Беренику.
      185
      Неискупимая борьба между Отцом и сыном - это борьба между Богом и тварью. Впрочем, речь идет о Боге или о богах? Как известно, в расиновском театре сосуществуют две мифологии: античная и иудейская. Но на самом деле языческие боги нужны Расину лишь как гонители и милостивцы. Налагая на чью-то Кровь проклятие, боги лишь гарантируют неискупимость прошлого: за множественностью богов скрывается единая функция, точно совпадающая с функцией иудейского Бога: отмщение и воздаяние. Однако у Расина это воздаяние всегда превышает вину 67: расиновскому Богу, так сказать, еще неведом сдерживающий закон "око за око, зуб за зуб". Единственный и истинный расиновский Бог - не греческий Бог и не христианский. Расиновский Бог - это Бог ветхозаветный, в своем буквальном и как бы эпическом воплощении: это Яхве. Все расиновские конфликты строятся по единому образцу. Образец этот задан парой, которую составляют Яхве и его народ. И там и здесь отношение определяется взаимным отчуждением: всемогущее существо лично привязывается к своему подданному, защищает и карает его по собственному капризу, удерживает его посредством вновь и вновь повторяющихся ударов в положении избранного члена нерасторжимой пары (богоизбранность и трагедийная избранность равно страшны). В свою очередь, подданный испытывает к своему властелину паническое чувство привязанности, смешанной с ужасом, что, впрочем, не исключает и готовности схитрить, слукавить. Короче, сын и Отец, раб и властелин, жертва и тиран, возлюбленный и возлюбленная, тварь и божество связаны безысходным диалогом, лишенным какого-либо опосредования. Во всех этих случаях мы имеем дело с непосредственным отношением, не знающим ни бегства, ни трансцендирования, ни прощения, ни даже победы. Язык, которым раси
      Митридат и его дети.
      Агамемнон и Ифигения.
      Тесей и Ипполит.
      Гофолия и Иоас.
      Кроме того, дважды в расиновских пьесах мать шлет проклятие сыну: Агриппина - Нерону (V, 7), Гофолия - Иоасу (V, 6). 67 И гнев его всегда любви его сильней. ("Митридат", I, 5)
      186
      новский герой говорит с небом, - это всегда язык битвы, одинокой битвы; либо это ирония 68, либо препирательство 69, либо кощунство 70. Расиновский Бог существует в меру своей злонамеренности: он - людоед, наподобие самых архаичных божеств 71; его обычные атрибуты несправедливость, фрустрация 72, противоречие . Но Существо его - Злоба.
      Переворот.
      Здесь надо напомнить, что движущий принцип трагедийного зрелища тот же, что у всякой провиденциалистский метафизики: это принцип переворота. Перемена всех вещей в их противоположность - это одновременно и формула божьего промысла, и жанро
      68 Вот справедливость их, всевидящих богов!
      ("Фиваида", III, 2) (Пер. А. Косс)
      69 Оракул требует ее невинной крови?
      Кто толковал его? Калхас? Да разве внове,
      Что смысл пророчества бывает искажен?
      Кто мне поручится, что верно понят он?
      ("Ифигения", IV, 4)
      (Пер. И. Шафаренко и В. Шора)
      70 Еврейский Бог, ты снова победитель!
      ("Гофолия", V, 6) (Пер. Ю. Корнеева)
      71 Угодней небесам кровь одного героя,
      Чем кровь преступников, текущая рекою.
      ("Фиваида", III, 3) (Пер. А. Косс)
      Бросался всюду я навстречу верной смерти.
      За ней отправился я к скифским племенам,
      Что кровью пленников свой освящают храм.
      ("Андромаха", II, 2)
      (Пер. И. Шафаренко и В. Шора)
      Едва лишь возомню, что милость мне дана,
      Что небо наконец дарует нам прощенье,
      Как новые оно дарует мне мученья.
      ("Фиваида", III, 3) (Пер. А. Косс)
      73 Вот справедливость их, всевидящих богов!
      Они доводят нас до грани преступленья,
      Велят свершить его и не дают прощенья!
      ("Фиваида", III, 2) (Пер. А. Косс)
      187
      образующий принцип трагедии 74. В самом деле, переворот основополагающая фигура всего расиновского театра, как на уровне отдельных ситуаций, так и на уровне пьесы в целом (например, "Есфири"). Мы сталкиваемся здесь с навязчивой идеей "двумерного мира": универсум состоит из чистых противоположностей, лишенных какого бы то ни было опосредования. Бог или низвергает, или возвышает - таков монотонный ход творения. Кажется, что Расин строит весь свой театр по этой форме (которая является в изначальном смысле слова перипетией) и лишь потом, задним числом, насыщает пьесу так называемой "психологией". Конечно, речь идет об очень древней теме: пленница, ставшая царицей, или тиран, лишившийся царства, древнейшие сюжеты; однако у Расина эта тема не превращается в "историю", она лишена эпической плотности; она существует у него именно как форма, как навязчивый образ, который может быть наполнен самым различным содержанием. Объект переворота - не часть, а целое: герою кажется, что все вокруг вовлечено в это непрекращающееся качание коромысла, весь мир дрожит и колеблется под бременем Судьбы, причем это давление Судьбы не есть какое-то формообразующее давление: Судьба давит на мир не для того, чтобы оттиснуть, отштамповать, отчеканить в бесформенном материале некую новую форму; наоборот, Судьба всегда устремляется на уже упорядоченную ситуацию, обладающую определенным смыслом, обликом (лицом) 75: переворот обрушивается на мир, уже сотворен
      74 Теория трагедийного переворота восходит к Аристотелю. Один историк недавно попытался выявить социологическое значение этой теории: ощущение переворота (перемена всех вещей в свою противоположность, по выражению Платона) оказывается характеристикой общества, ценности которого дезорганизованы и опрокинуты резким переходом от натурального хозяйства к меркантилизму, т. e. стремительным возвышением роли денег (Греция V в. до н. э., елизаветинская Англия). В своем изначальном виде это объяснение не годится, когда речь идет о французской трагедии. Оно должно быть опосредовано идеологическим объяснением, как это сделано у Л. Гольдмана (см.: Thomson G. Marxism and Poetry. L.: Lawrence and Wishart, 1945).
      75 Эта монолитность переживаемой ситуации выражается через такие формулы, как: противу меня все, все объединилось; все обернулося ко мне другим лицом и т. д.
      188
      ный некоей разумной силой. Переворот всегда имеет низвергающую направленность (за исключением трагедий на священные сюжеты); он перемещает вещи сверху вниз, его образ - падение 76 (можно предположить, что в расиновском воображаемом заметную роль играют образы, нисхождения; основания для такого предположения дает хотя бы третье из "духовных песнопений" 77, вспомним также наш анализ расиновских сумерек). Переворот чистый акт, не имеющий никакой длительности; это точка, миг, проблеск молнии (классицистический язык обозначает его словом удар (coup); можно сказать, что перевороту присуща симультанность 78: герой, пораженный ударом Судьбы, совмещает в своем душераздирающем восприятии два состояния прежнее, которого он лишился, и новое, уготованное ему отныне. По сути дела, и в этом случае, как и в случае с расколом, сознание жизни есть не что иное, как сознание переворота: быть - значит не только быть расколотым, но и быть опрокинутым.
      При этом вся специфика трагедийного переворота состоит в его точной выверенности, можно сказать,
      76 Теорию падения излагает Зерешь, жена Амана:
      Какою ты еще пленился высотой?
      Я пропастей страшусь, разверстых предо мной:
      Падение должно отныне быть ужасным.
      ("Есфирь", III, I) (Пер. Б. Лившица)
      (Два человека, составляющих я):
      Один, свободный, чуждый тлена,
      К высотам горним устремлен,
      Но тщетно призывает он
      Презреть желанья плоти бренной;
      Его не слышу: неизменно
      Другим к земле я пригнетен.
      (Духовные песнопения, 3) (Пер. М. Гринберга)
      Цит. по: Мориак Ф. Жизнь Жана Расина; Нерваль Ж. Де. Исповедь Никола; Виньи А. де. Стелло, или Синие демоны. М.: Книга, 1988, с. 94.
      78 Своеобразный вневременной характер переворота резко подчеркивается правилом единства времени (это еще раз показывает, до какой степени правила являются живым выражением целостной идеологии, а не простыми условностями):

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43