Не увижу Эстер.
      Изя чудак. Думает, я влюблен в Эстер, мою сестру. Он не понимает. А может быть... Нет, не знаю. Я охраняю Эстер, потому что нет Мейки. И ищу своего друга. Если бы он был, он сказал бы, как уберечь Эстер.
      Пить!...
      Можно подойти к колодцу. Вода, наверное, не только холодная, но прозрачная и живая. Она окатит все тело, разольется по жилам, поставит меня на ноги и направит прямой дорогой в город, к дяде.
      "Самое главное-сберечь свою шкуру..."
      Почему так тяжело и так хочется пить?
      Лучше бы не ходить к колодцу.
      Вернуться туда, откуда меня привезли.
      Но если завтра приедут новые машины... Если солдаты снова станут ловить всех подряд, схватят Эстер, поймают Изю... И меня. Мы будем сидеть на дне кузова, а на лавках по бортам - солдаты. Мы будем видеть узкое шоссе и столб пыли. Нам захочется продумать всю свою жизнь, как всем честным людям, когда близится их последний час.
      Меня снова оттеснят в конец кузова?
      Мне будут отрывисто шептать польские слова, потом прикажут:
      - Давай!
      И я соскочу на землю и снова увижу широкую спину, заслонившую горизонт.
      Почему чьи-то спины должны заслонять меня?
      А Эстер?
      Изю?
      Всех людей?
      Я не хочу, чтобы бородатые люди закрывали меня своими широкими спинами. Страшно. Наверно, правду говорил Рыжий:
      - Нельзя уберечь одного человека. Можно сберечь только всех...
      Он, должно быть, знает.
      Слушай, Рыжий! Я отдам тебе патроны, которые долго копил для себя. Пусть они будут для всех. Хорошо?
      Мне одному не сберечь Эстер.
      Я вернусь, отдам ему все патроны и получу свою долю. Мы трое - Эстер, Изя и я - пойдем вместе с другими. Рыжий сведет нас в лес, к партизанам. Вместе с ними мы перекроем дороги, и машины не смогут увозить бородатых людей, им не придется смотреть на клубы пыли и думать про свой последний час.
      Очень хочется пить.
      По-прежнему манит колодец с кланяющимся перед избушкой журавлем. Но дорога там идет слишком прямо.
      Надо обогнуть избушку и высокий журавль дальними полями. Потом выйти на городскую улицу и шагать по ней до костела. У костела - направо, потом четвертая улица налево. Спуститься вниз. Там, внизу, большая подворотня на тесной уличке. Там можно ждать. Если забиться за створку вечно распахнутых ворот, никто тебя не увидит, не заметит. Можно сидеть там в углу хоть всю жизнь. Но так долго не нужно. Вечером, около шести, по этой уличке возвращаются колонны с работы. Из подворотни нетрудно затесаться в любую колонну и, ковыляя со всеми вместе, пройти в ворота гетто, у которых всегда стоят часовые.
      Нет, я не хочу пить.
      Я, должно быть, шагаю страшно медленно. Ничего, у меня есть время. Почти целый день еще впереди. Можно не спешить, все равно не успею. А дорога обычная, любому городскому пацану известна. Прямо до костела, потом направо, четвертая улица налево, вниз, а там узкая уличка с большой подворотней.
      Я иду, иду не останавливаясь.
      Время идет.
      Я иду вместе с временем.
      Солнце движется.
      Я двигаюсь вместе с солнцем.
      Мы идем все вместе.
      Время.
      Солнце.
      Я.
      Ничего, что скоро шесть.
      Я лежу за воротами, прижимаясь к холодной кирпичной стене. Ужасно хочется спать, и у меня вырывается невольный стон. Стонать нельзя, я знаю. Могут услышать, заметить. Никто не должен заметить меня. Я жду колонну, бредущую с работы. Я не хочу просидеть в углу за воротами всю жизнь. Даже сквозь сон я услышу шаги колонны. Медленные, тяжелые, одинаковые изо дня в день.
      Шаги людей, идущих с тяжелой работы.
      Сотен людей.
      Надо сидеть, ждать и не стонать.
      Почему стон прорывается даже сквозь крепко стиснутые зубы? Никогда бы не поверил, что так бывает. Может, это мне только кажется? Может, кто-то стонет у меня внутри, а кругом не слышно?
      Мои это стоны или нет? Сам не знаю.
      Знаю только, что очень хочу пить.
      Глоток воды - и я больше не буду стонать.
      * * *
      Глава двенадцатая. ХОД СОРОК ДЕВЯТЫЙ
      1
      ...............
      2
      - Я родил дочь Тайбеле, - сказал Авраам Липман.
      3
      Это был хороший тайник. Чтобы попасть в него, нужно было пройти через подвал, вынуть угловую плиту, затем, согнувшись, спуститься в тесный овальный лаз, который вел направо, а потом - прямо, открыть обмазанную глиной дверцу и лишь после этого ступить в тайник. Там была настоящая комната, только без окон. Горела электрическая лампочка. Монотонно жужжал вентилятор. На столике стоял приемник.
      Этот тайник выкопали два брата. Они спрятали здесь свою больную мать и приемник, который все время передавал известия из Лондона и Москвы. Ноги старой женщины были парализованы, но руки работали. Она лежала в постели и записывала известия.
      Вчера в этот тайник доставили Лизу. Она кричала, не хотела идти, тогда ей зажали рот и привели сюда. Она будет жить здесь со старой женщиной и вместе с ней записывать радиосводки.
      Конечно, ни вчера, ни сегодня Лиза не притронулась к бумаге и карандашу. Она совсем не слышала, что говорит радио, не видела, что творится вокруг. Она то и дело задумывалась, забывая, что не одна здесь. Перед глазами маячил единственный источник света - электрическая лампочка, в ушах жужжал вентилятор.
      Лиза была очень молода, совсем еще девочка, ребенок. Только грудь уже не детская. Грудь у Лизы разбухла и рвалась из рубашки, налитая, как спелый плод.
      Там, в палате, навалившись всем телом на подушку, Рахиль сказала Лизе: "Ты смотришь во все глаза и ничего не можешь взять в толк. Дай мне твоего ребенка. Быстро!"
      И Лиза дала Рахили запеленутый живой комок.
      "Теперь уходи, - сказала Рахиль. - Обойдешь мою койку и вылезай в окно. Только тихо, чтобы никто не видел. Потом беги в соседний дом, там тебя спрячут. Ты должна скрыться".
      Лиза, не думая, делала то, что ведено, и не спрашивала себя, что будет делать Рахиль, когда останется одна.
      Она вылезла в окно, забежала в соседний дом. Она что-то рассказывала, теперь уж не помнит что, и ее отвели в тайник. Ее вели, зажав рот, чтоб она не кричала.
      В тайнике поставили еще один лежак.
      Лиза сидела на нем и видела ровный свет лампочки, слышала равномерное гудение вентилятора.
      - Я не могу... - говорила она, обхватив руками грудь, которая набрякла молоком и распирала рубашку. - Я не могу жить. Всю ночь мне снилось, что он сосет. Молоко течет и течет, вся одежда мокрая, и я вся мокрая.
      - Подойди ко мне, - сказала старая женщина, - и дай полотенце. Я стяну тебе грудь, и станет легче.
      - Нет, нет. Я боюсь... - говорила Лиза. - Мне все равно будет казаться, что он сосет, и молоко будет течь еще сильней.
      - Подойди, я помогу тебе, - сказал старая женщина.
      Но Лиза не шла. Она сидела на своих нарах, обхватив грудь руками.
      Старая женщина замолчала. Ее ноги отнялись, и она могла только записывать сводки, потому что руки были свободны, и руками она могла делать что угодно.
      - Я не хочу больше видеть детей, ни чужих, ни своих, - говорила Лиза. - Мне противно, я не могу даже думать о них. Хоть бы молоко не бежало... Не распирало грудь...
      Старая женщина качала головой и ничего не говорила.
      В городе, там, где было гетто, висели на широкой площади трое-двое взрослых и девочка. Адвокат Йонас Климас, его жена Она Климене и Тайбеле Липман. Тайбеле, последняя дочь Авраама Липмана. Самая младшая из детей, ей было девять лет.
      Они висели уже второй день, и никому не разрешалось их снять. К одежде Климасов были косо прицеплены доски, похожие на перекладины православного креста. На досках по-немецки и по-литовски было написано: "ОНИ УКРЫВАЛИ ЕВРЕЯ".
      Тайбеле долго жила у Климасов. Еще не было гетто, еще только говорили о нем, когда Йонас Климас пришел к Аврааму Липману.
      - Послушай, Абрам, - сказал Йонас, - неизвестно, что будет. Во всяком случае, хорошего ждать не приходится. Пусть твоя Тайбеле поживет у нас. Детей у тебя много, нелегко с ними сейчас. Она - твоя младшая, Тайбеле. Пускай поживет у нас. Зачем ей ходить с желтыми звездами? У нас нет детей, и Тайбеле будет нам как дочь, пока все не переменится.
      Липман подумал-подумал и согласился.
      Когда здесь, в гетто, было очень худо, Липман радовался, что его меньшая живет в городе, что она у Климасов как дома, Тайбеле, единственная его утеха.
      Тайбеле никогда не выходила из дома, зато в доме была полной хозяйкой. Она Климене, придя с работы, каждый день задавала ей уроки, те же самые, что и в школе. А изредка, если была возможность, навещал свою младшую дочь Авраам Липман.
      Тайбеле баловали, и она плохо кушала.
      Климасы седели по обе стороны от нее, считая, сколько ложек она съела, и, сколько бы ни было этих ложек, всегда говорили, что вот еще одну, а потом - еще и еще. И так без конца. Если что-то еще оставалось на тарелке, Климас напускал на себя грозный вид и повышал голос:
      - А гущу? Гущу?! Тебе бы только жижу хлебать, да? Чтобы глотать полегче? А кто будет гущу есть? Нет, ты скажи мне, кто?! Скажи!
      Старая Бронислава, которая на своих руках вырастила Ону Климене и была в доме второй хозяйкой, поначалу только бормотала что-то себе под нос, никто не мог понять, что она там бурчит; да, пожалуй, она и сама не понимала.
      В кухне, когда рядом никого не было, она ворчала:
      - Ишь, балуют, балуют. Пятнадцать лет, как семьей живут, за все годы своих не дождались, так теперь вот и балуют. Бог весть, к добру ли...
      Она была строга с Тайбеле.
      Шли дни, бежали недели, месяцы. И однажды Она Климене почувствовала, что готовится прийти на свет еще один человек, тот самый, которого они с Йонасом ждали все эти пятнадцать лет.
      Климасы были удивлены, испуганы и обрадованы.
      Но больше всех была поражена старая Бронислава. Она надела свое лучшее платье, повязала выходную косынку и два дня стояла на коленях в костеле.
      - Я знаю, почему Ты явил Твою великую милость, - объяснялась Бронислава с Христом. - Эта девочка, Тайбеле, принесла благословение нашему дому. Столько лет жила я на свете, а теперь вот увидела чудо и на смертном одре буду поминать величие Твое, Господи.
      Бронислава забыла, что не следует баловать Тайбеле.
      Когда Климасы усаживались возле девочки, считая ложки, которых всегда было слишком мало, старая Бронислава, стоя в стороне, вдруг выкрикивала:
      -А гущу?! Может, мне оставила?
      Пришел срок, и Она Климене родила дочь.
      И были в доме две девочки - одна большая, а другая - маленькая, как живая кукла.
      А через семь дней пришли немцы и еще какие-то, свои, и увели Климаса, Климене и Тайбеле.
      Бронислава своим широким телом заслоняла колыбель и бормотала, глядя на пришельцев страшными глазами:
      - Не подходи, злой дух... Отступись, нечистая сила... Опустится могучая длань Господня и в прах обратит вас... Не подходите, исчадья преисподней...
      И осталась Бронислава с младенцем на руках. Девочка плакала и хотела материнского молока, а мать висела на широкой площади, там, где не было гетто, и к материнской груди была косо прицеплена доска, похожая на перекладину православного креста.
      Не знала, что делать, старая Бронислава. Дождалась вечера, подкараулила на узкой улочке Авраама Липмана, когда он вместе со всеми возвращался с работы, и выложила все как есть.
      Липман опустил голову.
      Когда Липман опустил голову, козырек его старого поношенного картуза закрыл глаза, и старая Бронислава, которая думала только о новорожденной, совсем забыла, что Авраам Липман - отец, что Тайбеле была его младшей дочерью, единственной его утехой в тяжкую минуту. Она думала только о маленькой девочке Климасов, которая плачет и требует материнского молока.
      - Мы придем, Бронислава, - сказал Липман. В ту ночь Авраам Липман вышел в город с одной из троек. Они пробирались через подвалы и тоннели, по трубам канализации, где очень трудно идти против течения, где тебя все время тащит назад, и кажется, что не продвигаешься ни на шаг и что так будет вечно, сколько бы ты ни шел - день, месяц, год...
      Бронислава ждала их и передала им дочку Климасов.
      Маленькая живая кукла была запеленута, завернута, старая Бронислава трижды перекрестила ее, а заодно и четырех мужчин, пришедших за ней. Но девочка все равно кричала, она хотела есть, хотела материнского молока.
      Авраам Липман прижимал ее к груди, но боялся слишком сильно прижать, и громкий детский крик звенел на узкой улочке. Не успели четверо подбежать к открытому люку со ступеньками, ведущими в тоннель, как нагрянули полицаи. Командир тройки велел всем спускаться, а сам принял бой. И когда двое бойцов и Липман с девочкой были уже внизу, где было легко идти, потому что шли но течению, командир тройки рухнул вниз, закрыв своим мертвым телом вход в тоннель. Вышли из гетто четверо, а вернулись трое, но все равно их было четверо, потому что на руках у Липмана плакал младенец, который хотел молока. И они все четверо отправились в самый лучший, самый сохранный тайник гетто, туда, где лежала парализованная женщина, где радио передавало сообщения Информбюро и где томилась Лиза, видевшая лишь ровный свет лампочки и слышавшая равномерный гул вентилятора.
      Лиза закричала от ужаса.
      Она увидела Липмана, который смотрел ей прямо в глаза и приближался с плачущим свертком на руках. Старый Липман приближался к ней, не обращая внимания на крик. Лиза вытянула руки, чтобы оттолкнуть их всех. Двум другим мужчинам здесь и впрямь было нечего делать. Но они потеряли своего командира в бою за маленького орущего человека и теперь хотели своими глазами увидеть, как этот человечек перестанет кричать, почуяв на губах материнское молоко.
      Лиза вскочила.
      - Унесите его, я ненавижу детей, - просила она. Она взглянула на пеленки и увидела морщинистое личико, светлые волосы младенца.
      - Унесите! - вскричала Лиза. - Мне страшно, я умру, если дотронусь до него...
      Тогда Липман позвал мужчин. Они усадили Лизу и держали ее, легко обняв. Липман расстегнул Лизе рубаху и положил ребенка ей на колени. Она задрожала, застонала.
      - Зажмурься, Лиза. Я расскажу тебе сказку, - сказал Липман. - Я буду рассказывать, а ты слушай, и тогда тебе не захочется больше плакать и будет совсем не страшно.
      Лиза зажмурилась, замолчала.
      Младенец жадно схватил грудь, набухшую, набрякшую, налитую, как спелый плод. Он жевал своим беззубым ротиком, он торопился, он громко чмокал. И все, на минуту притихнув, слушали, как насыщается маленький, недавно рожденный человек.
      Авраам Липман рассказывал Лизе.
      Он рассказывал, как жил-был отец и как была у него девочка Тайбеле, и была эта Тайбеле самой младшей из всех его сыновей и дочерей. И как двое бездетных людей взяли Тайбеле к себе и хотели, чтобы она ела как можно больше ложек супа и ни в коем случае не оставляла гущу. Так шли дни, недели, месяцы, и Бог явил чудо: у той бездетной пары народилось дитя. И этот новый человек хочет есть, и ему нужно дать материнского молока, потому что кале-дому человеку материнское молоко - как земные соки дереву. И надо сберечь его, этого маленького человека, прижать к сердцу и гладить, потому что его матери больше нет, отца нет и Тайбеле тоже нет.
      Лиза медленно высвободила руки.
      Она все еще боялась смотреть, поэтому лишь чуть-чуть приоткрыла глаза.
      Лиза прикоснулась к ребенку и снова задрожала. Она крепко зажмурилась, но потом открыла свои большие черные глаза. Она неловко подоткнула пеленки, в которых барахталась маленькая жизнь, и подала вторую грудь.
      После этого она заплакала.
      - Лиза плакала молча, совсем тихо. Снова было слышно, как спешит насытиться малыш. Слезы катились и падали без звука. Крупные, точно капли росы.
      Мужчины, увидев слезы, вздохнули. Они сидели, слушали, как ест маленький, недавно родившийся на свет человек, и радовались, что Лиза плачет.
      Хорошо, когда женщина плачет. Ей нужно плакать. Плохо, когда у женщины нет слез.
      * * *
      Глава тринадцатая. ХОД ПЯТИДЕСЯТЫЙ
      1
      - Что?! - вскрикнул Шогер. - Ты соображаешь, что делаешь?!
      "Ничья приближается... - думал Исаак. - Я знал, если буду стараться выиграть, то сумею свести вничью... Я знал... Но...что будет, если я выиграю?"
      - Что?! - снова крикнул Шогер.
      2
      - Изя... - шепчет мне на ухо Эстер... - Кто-то стонет здесь, рядом, совсем близко.
      - Да, близко.
      Мне тоже кажется, что рядом кто-то стонет.
      - Сиди тихо, я посмотрю.
      Она держит меня за руку, не хочет отпускать, но вот ее рука медленно выскальзывает из моей, и я могу идти.
      - Не бойся, - говорю я.
      Подворотня глубокая, как тоннель. Я осматриваю все закоулки - никого. Снова стон. Он доносится из угла, прикрытого створкой ворот. Я подхожу, осторожно тяну к себе тяжелую, скрипучую створку. У стены лежит человек. Он, должно быть, спит. Но человек этот мне знаком, я не верю своим глазам.
      - Эстер... - тихо зову я.
      Она подходит, становится рядом и вскрикивает.
      Нам страшно.
      - Янек? - спрашиваю я.
      - Янек? - спрашивает она.
      Янек!
      Эстер бросается к лежащему, к Янеку, а я беру его руки, черные от въевшейся земли.
      Он вздрагивает и хочет встать на ноги, но я не даю.
      - Я заснул? - спрашивает он. - Проспал?
      Он еще не понимает, что мы-это мы, Эстер и Изя.
      Он протирает глаза. Сначала его лицо встревожено. Потом он пытается улыбнуться.
      - Вы... - говорит Янек. - Оба тут... Вы искали? Мы киваем в ответ.
      - Я знал... Я все время знал... - с трудом улыбается Янек. - Только я боялся думать об этом.
      Пусть говорит что хочет, мы с Эстер переглядываемся.
      - Где твои звезды?
      - Звезды? Далеко. Они очень далеко, на опушке леса. А что?
      - Без них нельзя. Ты ведь знаешь, что будет, если попадешься без звезд?
      - Да, да, я помню.
      - Что теперь делать? - спрашивает Эстер.
      Она забыла все беды, она думает лишь о звездах для Янека. Забыла, что только что его не было. Забыла, что мы сами без звезд шли по городу и любой полицай мог нас пристрелить. Забыла, что еще надо затесаться в проходящую колонну, так чтобы конвоиры не заметили. Она забыла все на свете, сейчас ее волнуют только звезды.
      Я, недолго думая, спарываю звезду со своей груди.
      - Ты можешь идти? - спрашиваю Янека.
      - Медленно, но могу. Могу, конечно! - заканчивает он. Я пришиваю свою звезду ему на грудь и объясняю:
      - Ты, - говорю ему, - пойдешь впереди и обопрешься на меня. Одна звезда будет у тебя на груди, другая- у меня на спине.
      - А что, если заметят? - спрашивает Янек. Да, видно, Янек и вправду плох. Иначе не задавал бы таких вопросов.
      - Ни за что не заметят. Ни в коем случае, - успокаиваю я его, а заодно и Эстер. - Ты будешь идти, прижимаясь ко мне... Он понимает. Он снова улыбается.
      - Очередная комбинация. Очень сложная, прямо с шахматной доски, пытается острить Янек и снова стонет. Я смотрю на его запекшиеся губы.
      - Это ничего, - объясняет Янек. - Это просто так...
      Шаги... Шаги! Женщины.
      Первой выходит Эстер. Мы приникаем к щели. Она уже в колонне. Ее нет, затерялась среди своих.
      Снова шаги.
      Тяжелые шаги мужчин.
      Теперь наш черед.
      Пора!
      Это моя колонна. Рядом со мной шагает Рыжий. Он смотрит сверху вниз на меня и Янека, на Янека и меня. Его глаза широко раскрыты, белесые ресницы повисли в воздухе, удивленные больше, чем всегда.
      Он подталкивает своего соседа, тот - другого, другой - третьего. Множество людей, подталкивая друг друга, оттесняют нас в середину колонны, окружают со всех сторон.
      Какие звезды? Где звезды?
      Не хватает звезд, что ли?
      Да их даже слишком много. На каждого человека по две. Разве этого мало?
      Звезд уже так много, что могло бы и вовсе их не быть. Разве мало звезд на небе? Миллионы. И не только желтых. Они искрятся, отливая всеми цветами, играют, словно радуга.
      Их очень много.
      Неужели кому-то не хватает звезд?
      Мы проходим ворота.
      Мы уже в гетто.
      - Пить, - просит Янек. - Теперь ты можешь принести мне воды.
      Рыжий ждет нас. Он, наверно, хочет что-то сказать, но Янек повис на нем, и я бегу за водой.
      Я приношу много, целое ведро...
      Янек опускается на колени и припадает к воде.
      Он пьет, пьет, пьет.
      Потом переводит дух.
      - Вода... - говорит Янек. - Что может быть вкуснее? И снова пьет, и пьет, и пьет.
      - Знаешь, что я хочу сказать? - говорит мне Рыжий.
      Он, наверно, забыл, что недавно нас было двое, что наша тройка была неполной и он сам предложил мне найти кого-нибудь еще. Он все забыл. Ему важно только дело. Он непременно должен что-то сказать, этот Рыжий, надо или не надо.
      - Знаешь, что я хочу сказать? - повторяет Рыжий. Он смотрит на меня, смотрит на Янека, смотрит на Эстер, стоящую рядом с нами, и продолжает: Вы должны готовиться очень быстро. Через пять дней, ночью, пойдете в лес.
      Чудак этот Рыжий. Он умеет лаять, как собачонка, я мяукать
      по-кошачьи.
      - Ты просто так говоришь, ты шутишь, да, Рыжий? - спрашиваю я.
      Рыжий сердится.
      Если Рыжий сердится, значит, это правда.
      Мы?
      В лес?
      Это еле укладывается у меня в голове. С большим трудом.
      Рыжий мог объяснить, не брякать так сразу... А он выпалил: надо, и будь здоров.
      Мы?
      В лес?
      Через пять дней, ночью. Я понимаю, Янеку трудно говорить. Он кривит губы. Улыбается, хочет что-то сказать.
      - Я знал, что это будет.
      Вот что Янек хочет сказать.
      Все-то он знает...
      Пусть уж лучше молчит, не разговаривает и поскорей приходит
      в себя.
      - На, - Рыжий, уходя, сует мне в ладонь бумажку.
      Я осторожно разворачиваю. Бумажка смята. Но я легко читаю, что на ней написано.
      "... Русские, успешно форсировав Днепр, заняли плацдармы в трех пунктах: севернее Киева, южнее Переяславля и юго-восточнее Кременчуга.
      Части Красной Армии, развивая наступление на Витебском, Могилевском и Гомельском направлениях, широким фронтом вступили в Белоруссию".
      * * *
      Глава четырнадцатая. ХОД ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ
      1
      - Слушай... Ты! - недобро проговорил Шогер, перекидывая фигуру с ладони на ладонь.
      Исаак чуть заметно улыбался.
      - Слушай... Ты! Не забудь, на что мы играем. Ты можешь проиграть не кружку пива и не вонючую селедку. Ты поставил на кон все, что у тебя есть: свою голову.
      Шогер сжал в кулаке фигуру. Дерево хрустнуло, и круглая головка покатилась по доске.
      - Сегодня будет ничья, - сказал Исаак. Шогер наклонился к самому столику. Вытянув шею, он заглянул Исааку в глаза и тихо проговорил:
      - Думай... Как бы не проиграть... Сегодня - мой день.
      2
      - Я родил сына Исаака, - сказал Авраам Липман.
      3
      Они шли вдвоем.
      По середине мостовой, заложив руки за спину, семенил Авраам Липман.
      За ним, но тротуару, тащился конвоир.
      Они шли вдвоем, Липман все время спешил: конвоиру тоже приходилось поторапливаться, он не мог отстать. Ему было жарко, тяжелая винтовка оттягивала плечо. Конвоир то и дело смахивал пот и ругался.
      - Куда тебя несет, куда, старый хрен?
      Липман делал вид, что не слышит. Ему надо было спешить.
      Был, наверно, конец погожего осеннего дня, наверно, солнце, перевалив за половину небосвода, удлиняло тени деревьев, домов и людей, наверно, где-нибудь на окраине в маленьких палисадниках или просто под окнами красовались душистые осенние цветы, а над рекой собирался вечерний туман, еще и не туман даже, а теплая кисея, вбиравшая капельки влаги.
      Липман не оглядывался по сторонам, он ничего не видел и думал совсем не об осени с ее цветами. Он шел, сгорбившись от бремени лет, и не только от этого, шел, все ускоряя шаг, вскинув подбородок, заросший черно-белой седеющей бородой, высоко задрав голову, покрытую старым потертым картузом, так что козырек не закрывал его выцветших, окруженных сбежавшимися морщинами глаз.
      Совет гетто выяснил, что Шогер не получил никаких инструкций о проведении детской акции, он ее сам придумал, и поэтому к коменданту гетто послали Авраама Липмана. Времени было в обрез. Завтра утром всех детей до десяти лет приказано собрать у ворот гетто, откуда их увезут. Куда - все знали.
      "Коли я взопрел, то каково ж ему, старому хрену?" - думал конвоир, поспевая за Липманом.
      - Не беги, не беги, успеется, - проворчал он. - Думаешь, Шогер больно жалует незваных гостей? Га! Смотри, как бы тебя оттуда вперед ногами не вынесли. Га!
      А про себя добавил: "Чудной народ, бестолковый. Сам на смерть бежит. Га!"
      - А что, как я сейчас возьму и шлепну тебя? - сказал конвоир, поправляя сползавшую винтовку. - Вам запрещается ходить по улицам после шести вечера.
      Авраам Липман по-прежнему делал вид, что не слышит, но потом обернулся и сказал чуть осипшим, задыхающимся голосом:
      - Я не могу тебе ответить, потому что нам запрещено разговаривать с неевреями на улице.
      - Га! Старый черт, - ругнулся конвоир и вытер пот рукавом зеленого кителя.
      Они шли вдвоем, часто спотыкаясь. Лимпан все спешил и спешил, а конвоир старался не отставать и плелся за ним то быстрей, то медленней, время от времени ругаясь.
      Возможно, был конец славного осеннего дня, возможно, где-то душисто пахли цветы, быстро текла река, собирая вечернюю мглу па своей спине, но все это было далеко, а тут, здесь, по мостовой семенил Авраам Липман, плелся по тротуару полицай, и перед ними за высоким забором красовался дом Шогера - небольшая двухэтажная вилла со свежевыкрашенными стенами и черепичной крышей.
      У калитки Липман остановился перевести дух. Наконец-то и конвоир смог отдышаться.
      Они позвонили, но никто не отозвался. Толкнули калитку и пошли, теперь уже не спеша, по выложенной цементными плитками дорожке, обсаженной прямоугольной живой изгородью.
      Дверь открыл часовой.
      - Меня прислал юденрат, - сказал Липман.
      Часовой ушел, потом вернулся и показал комнату, где, по-видимому, находился Шогер. Липман был здесь однажды, он знал эту комнату и, не раздумывая, уверенно шагнул к высокой двустворчатой двери с блестящей бронзовой ручкой.
      Полицай остался в коридоре, предпочитая не соваться Шогеру на глаза, а Липман вошел и притворил за собой тяжелую дверь.
      Высокая просторная комната была обставлена мебелью орехового дерева.
      Мебель Шогеру делали лучшие мастера гетто.
      "За что мы поднесли ему эту мебель? - напряженно думал Липман. - Мы много дарили ему, но мебель..."
      Он поморщил лоб и наконец вспомнил.
      "За Эстонию... Да, да, за Эстонию. Он хотел отправить часть работоспособных мужчин в какой-то эстонский лагерь. Мы поднесли ему ореховый гарнитур, и он никого не тронул. Да, за Эстонию..."
      Вдоль стены с тремя высокими окнами стоял длинный стол, инкрустированный светлыми и темными клетками. Десять шахматных досок. Светлая клеточка из бука, темная - красного дерева, светлая - из бука, темная - красного дерева.
      "Этот стол мы подарили ему позже, - вспомнил Липман. - Да, позже, когда он решил уменьшить рацион. Он хотел срезать чуть ли не половину, а урезал не так уж много".
      За столом сидели пятеро офицеров при штабе Розенберга. Нагнувшись, они напряженно вглядывались в расставленные перед ними фигуры. Шогер расхаживал по другую сторону стола, переходил от одного офицера к другому и, улыбаясь, переставлял фигуры. Он давал сеанс одновременной игры на пяти досках.
      Когда дверь открылась и снова закрылась, Шогер повернул голову.
      Он смотрел не на Липмана, а на его старый, замусоленный
      картуз.
      Липман мгновение поколебался, но картуза не снял.
      Первый раз, когда Липман не снял шапку, Шогер приказал дать ему десять плетей. Плеть - кожаный кнут со стальной проволокой внутри.
      - Таков наш обычай, - ответил Липман. - Я не могу иначе.
      Когда Липман не обнажил голову во второй раз, Шогер велел всыпать пятнадцать горячих. Той же плетью.
      - Таков наш... обычай, - ответил Липман. - Не могу иначе. В третий раз Шогер назначил двадцать и сам отсчитывал удары.
      Когда Липман поднялся со скамьи, он ответил Шогеру:
      - Такой... у нас... обычай... Иначе не могу.
      Тогда Шогер отсчитал еще пять плетей, хмыкнул и ушел.
      Да, теперь он снова смотрел на картуз Липмана. Липман на миг поколебался, но картуза не снял, и Шогер ничего не сказал.
      Шогер переставил фигуры, словно это были не шахматы, а детские игрушки. Он с улыбкой шагал от партнера к партнеру, делал ходы, почти не думая, и тем не менее его противники сдавались один за другим.
      Шогер поблагодарил офицеров, они щелкнули каблуками и вышли,
      Тогда он сел на стол, на одну из шахматных досок, первую или десятую, на маленькие квадратики, светлые - из бука, темные - красного дерева, и посмотрел на Липмана.
      - Можешь подойти ближе, - сказал он. Липман подошел.
      - Вот ведь сукины дети, - продолжал Шогер. - Ни один не выиграл.
      - Ни один, - повторил за ним Липман.
      - Ты видел, как я их разделал? Видел, как они сдавались? Майн готт! А ведь один мог даже выиграть, тот, что сидел посередине. Ты его знаешь?
      - Нет, не знаю.
      - Он мог выиграть, но надо было жертвовать королеву, а он струсил. Ха-ха-ха!... Ты знаешь, что я тебе скажу, Липман? Тот, кто хочет играть в шахматы, должен иметь еврейскую голову.
      Он захохотал еще громче.
      - У меня, как видно, еврейская голова. А, Липман? Как ты думаешь?
      Липман молча отвел глаза.
      Шогер посмотрел на старый, поношенный картуз, козырек которого не закрывал сбежавшихся возле глаз морщинок, и сказал:
      - Я знал, что вы явитесь сегодня. Ты пришел сам или тебя прислал юденрат?
      - Меня прислал юденрат.
      - Господин комендант! - прикрикнул Шогер.