Я не мог спорить с Эстер, если ей захотелось сад в ящике.
      Даже когда цветы увянут, все равно еще можно обрывать лепестки. Да нет, да - нет, да.
      Все ромашки должны сказать одно и то же.
      Иначе быть не может.
      Рыжий смотрит на меня.
      Теперь это мне уже не мешает. Мы в гетто, только что миновали ворота. Сейчас забегу домой, умоюсь, надену хорошую рубашку и отправлюсь к каменному порогу.
      - Изя, - тихо зовет меня Рыжий и крепко берет за руку. - Идем со мной, - говорит он.
      Говорит очень таинственно, я не понимаю, какие важные дела могут быть у Рыжего со мной. Он гораздо старше меня, и мы с ним вовсе не друзья-приятели.
      Мы останавливаемся за тем самым домом, где мужчины давали
      мне цветы, каждый по цветку. Рыжий прислоняется к стеле, вытягивает свою длинную руку и принимается вертеть пуговицу своей куртки.
      Я жду.
      - Я говорил с твоим отцом, а теперь хочу потолковать с тобой. Так говорит Рыжий, и по его непривычно серьезному виду я начинаю догадываться, о чем речь..., - Изя, ты знаешь, что в гетто есть организация?
      - Знаю.
      - Ты знаешь, Изя, что нам нужно?
      - Не знаю... Наверно, оружие.
      - Это само собой. Но прежде всего нужны бойцы.
      Сердце подскакивает к горлу, я чувствую, как холодеют кончики моих пальцев. Я давно ждал, что со мной заговорят об этом, но не думал, что это сделает Рыжий.
      . - Слушай, Рыжий, - отвечаю я, глубоко вздохнув. - Неужели ты думаешь, я не понимаю таких простых вещей.
      Я замолкаю и жду, что будет дальше.;Рыжий чуть улыбается.
      Ужасно смешной он, этот Рыжий. Когда улыбается вот так, ему остается только усы приделать, и будет вылитый кот. Вот-вот, кажется, приоткроет пасть и мяукнет.
      - Я так и думал, что ты все понимаешь, - говорит Рыжий и добавляет: Организация разбита на тройки. Надо полагать, что и вас будет не меньше.
      - Да... Да! Нас как раз трое. Янек, Эстер и я.
      - Видишь, как все удачно! - радуется Рыжий. - Один из вас будет старший, командир, так сказать. Подумай. Кто будет командир?
      Я думаю. Наверно, думаю слишком долго, потому что Рыжий, который стоит, прислонясь к стене и по-петушиному поджав ногу, успевает переступить раз, потом еще раз. Я понимаю, что больше тянуть нельзя, и говорю:
      - Командиром будет Янек. Хорошо?
      - Хорошо.
      - Ты знаешь Янека?
      - Знаю. Хорошо.
      Рыжий провожает меня до самого дома.
      - Ты знаешь, где я живу? - спрашивает он.
      - Знаю.
      - Приходите все трое через полчаса. Приступим к занятиям.
      Рыжий уходит.
      Я подбегаю к двери. Сегодня надо особенно торопиться. Я только умоюсь, надену голубую рубашку и помчусь к каменному порогу. Я схвачу Эстер за руку, позову Янека. Я расскажу им, и они запляшут от радости. Ой, как они будут радоваться!
      Я не могу рассказывать Янеку про моего друга Хаима.
      Зачем? Все равно ведь Хаим-это не я.
      Разве я бы решился на такое, как Хаим?
      Не знаю...
      Я не буду рассказывать о Хаиме. Зачем?
      Теперь мы-тройка.
      Т р о й к а!
      - Изя... Изя! - слышу я голос, который вот уж не думал услышать здесь.
      - Эстер? Бузя? Откуда ты взялась? Мы стоим в коридоре, на лестнице.
      Оказывается, Эстер ждала меня.
      Свет здесь тусклый, но я вижу, что глаза у нее красные. Она припала ко мне, прижала голову к моей груди. Ее пепельные волосы щекочут мне щеки, и я боюсь шевельнуться.
      Эстер плачет и говорит очень тихо:
      - Изя... Янека увезли. Сегодня похватали много мужчин, и Янека тоже. Я стою окаменев; холодные, темные ступени прыгают у меня перед глазами./
      Я трясу Эстер за плечи.
      До крови закусываю губы.
      Нет!
      Этого не может быть!
      Янека не увезли...
      Могли увезти меня, могли увезти Эстер, но только не Янека. Янека нельзя увезти, потому что он - Янек. Он искал Мейку. Он говорил, что город - то же гетто, только без ограды. Он...
      - Увезли... Нет больше Янека. Я давно уже здесь, все никак не дождусь тебя.
      - Не плачь, Эстер. Янека не могли увезти.
      Так говорю я ей, хоть и сам начинаю понимать, что говорю ерунду, что Янека вправду увезли и мне нечем утешить ни ее, ни себя.
      - Вот увидишь, мы найдем Янека. Так говорю я ей и себе.
      - Правда? Мы будем искать?
      - Будем искать. А как же иначе? Янек сам нашил желтую звезду... Он мог остаться на той стороне, но он пришел, чтобы найти своего друга. Мы не можем сидеть и ждать... Мы должны найти Янека.
      - Мы вместе пойдем искать, да, Изя?
      - Да, вместе.
      - И найдем его, правда, Изя? Мы обязаны найти.
      - Мы найдем.
      - Изя... А если... если их завезли в Понары?
      - Нет... Янека нельзя завезти в Понары. Он сбежит, мужчины выбросят его, люди не позволят увезти Янека в Понары. Ведь он же Янек!
      - Почему вас двое? - спрашивает Рыжий. Он ждал нас. Мы молчим.
      - Где третий? - спрашивает Рыжий.
      - Нас трое. Это только кажется, что нас двое, - говорю я ему.
      Рыжий моргает. Ресницы у него белые, и глаза от этого кажутся удивленными.
      - Я не вижу Янека, - говорит Рыжий. Тогда Эстер не выдерживает.
      - Его увезли сегодня... - говорит она, опустив голову.
      - Плохо дело, - опускает голову и Рыжий. - Но тройка есть тройка. Нужен еще один, и придется вам поискать себе третьего.
      - Нет, - твержу я Рыжему, - нас трое, это только кажется, что нас двое. Янек с нами и сейчас, и всегда.
      - Все равно нужен третий, - стоит он на своем. - Тройка есть тройка...
      - Нет! - в один голос кричим мы с Эстер. - Нас трое!
      - Я сказал тебе, что Янек наш командир, так и будет, - со злостью говорю я и сверлю Рыжего глазами.
      Если бы я умел, то приставил бы ладони к ушам, скривил рот, оскалил зубы и залаял, как это делает Рыжий. Только не смешно, а злобно, чтобы взбесить его. И Рыжий стоит, о чем-то думает.
      - Ладно, - говорит он. - Мне показалось, что вас двое. Он ведет нас в подвалы, вглубь. Мы протискиваемся в какие-то щели, пробираемся через развалины домов и наконец попадаем в темную каморку. Здесь стоит невысокий столик, на стене - грифельная доска.
      Рыжий достает откуда-то два немецких автомата.
      - Начнем... - медленно говорит он. - Вы трое - Янек, Эстер и Изя боевая тройка, - говорит Рыжий.
      И мне в самом деле кажется, что нас трое, что Янек с нами.
      - Наша задача - в случае необходимости защищать гетто и вывести в лес как можно больше людей. Каждая тройка имеет свой пост в гетто. Слушайте и хорошенько запомните: если услышите пароль "начало", немедленно занимайте свой пост. Где он находится, я скажу потом. "Начало"... Запомнили?
      Мы слушаем и конечно же запоминаем.
      Эстер берет меня за руку, но не сводит глаз с Рыжего.
      - Вы теперь - боевая тройка, - повторяет Рыжий. Он хочет, чтобы мы запомнили, кто мы.
      - Вы- боевая тройка. Мы помним.
      Рыжий называет каждого из нас по имени, и мне вправду кажется, что мы все здесь - Янек, Эстер и я.
      * * *
      Глава восьмая. ПОСЛЕ СЕМНАДЦАТОГО ХОДА
      1
      - Можно и отдохнуть теперь, - сказал Шогер. - Сделаем перерыв.
      Борьба на шахматном поле ненадолго замерла. Исаак остался сидеть на своем месте, а Шогер встал и зашагал но кругу, заложив руки за спину и глядя себе под ноги.
      Шаги были крупными, пожалуй, даже слишком крупными, но по-солдатски уверенными.
      Толпа, со всех сторон обступившая игроков, раздалась, круг расширился и стал похож на арену унылого цирка с неведомым злым фокусником посередине. Смотришь, следишь за ним, не спуская глаз, но так и не можешь угадать, когда махнет он своей черной блестящей палочкой. То ли ворон, каркнув, выпорхнет из его рукава, то ли человек повиснет в воздухе, не касаясь земли, то ли столб огня - настоящее пламя - пыхнет из его открытого рта, шевелящихся ушей и ноздрей.
      "Мне тоже можно отдохнуть? - спрашивал себя Исаак. - Вспомнить что-либо, подумать о чем-то другом... Наверное, нет. Отдохну потом. Придет же когда-нибудь конец этой игре. Наступит ночь, часы пробьют двенадцать... Я должен все забыть. Нет ни домов, ни людей вокруг, передо мной - шахматная доска и фигуры. Я должен выиграть, чтобы свести вничью..."
      Шогер расхаживал по кругу слишком крупными, по-солдатски твердыми шагами.
      - Достаточно? - вскоре спросил он. Исаак молчал.
      - Продолжим. Исаак смотрел на Шогера и думал:
      "Его кованые сапоги бьют по мостовой. Если б уже стемнело, наверняка бы можно было увидеть, как летят искры. Их пришлось бы гасить. Мне хочется стать индейцем и содрать с него скальп, с этого злого фокусника с волшебной палочкой... Он не может победить... Я не должен дать ему выиграть".
      2
      - Я родил сына Касриэла, - сказал Авраам Липман.
      3
      Ночь как ночь - темно. Правда, зимой по ночам еще темнее. Вернее, не зимой, а осенью, когда все вокруг черно. Черные крыши, черная земля, черное небо, набрякшее чернилами. Интересно, каково тогда человеку, у которого и душа черна, как ночь?
      Я, кажется, знаю, каково в такую ночь человеку с черной, как ночь, душой. Он может не моргнув глазом пройти весь мир, ему все нипочем: человек сольется с темной краской мира и не увидит ни мира, ни себя. Нет разницы. Все одним цветом. И ничего не различить: ни души, ни неба, ни черных крыш. Браво!
      Но сейчас летняя ночь. Она смутно просвечивает, как синевато-серое стекло. Если хочешь, чтобы стало темнее, достаточно прищуриться. Человеческий глаз замечательный прибор. Его можно прикрыть или приоткрыть, а можно и вовсе закрыть. Ах, какой размах - от пиано-пианиссимо до форте-фортиссимо! Такой диапазон! Разве этого мало?
      Светит месяц и масса звезд. Месяц ворочается с боку на бок, ложится поудобнее. Что ему - вечная игра: с одного бока убыло, с другого прибыло; кувыркайся на здоровье, не поморщив своего широкого азиатского носа. Собственно говоря, что ему морщиться: насморк не страшен, платок не требуется.
      А звезды - звезды, будто иглы, так и колют глаза. Хоть убей, не светят одним цветом: красные, зеленые, синие, золотые, а есть такие, что и вовсе не разберешь, какого цвета.
      Но можно и с ними разделаться. Надо просто закрыть глаза. Раз! - и готово: ни звезд, ни месяца. Ни фига!
      Со мной не очень-то поспоришь, хотя мне так и не довелось закончить университет. Я даже сам с собой не в силах спорить.
      Вот я зажмурился, и все исчезло, и теперь я могу сказать: ничего на свете нет, весь мир - иллюзия. Что хочу, то и вижу. Кто сказал, что ночь черна, что светит месяц? Я говорю вам, что ночь бела, как день, а месяца и вовсе нет - просто какое-то никчемное пятно. Но если черная ночь - это белый день и месяц - банальный желтый блин, то и я не живое существо по имени человек, а животное, именующее себя сверхчеловеком.
      Да, я, Касриэл Липман, сверхчеловек.
      В гетто тихо. Люди спят, отдыхают, стонут или кричат во сне - они знают, что со светом снова потянутся пыльной дорогой в рабочий лагерь, и не знают, что сулит им завтрашний день: ведь гетто могут взорвать, могут всех увезти в Понары... Может быть, люди стонут или кричат во сне, а может, судорожно обнимают друг друга, желая продолжить род. Я не слышу, не вижу их. Это серая пыль, скотинка, а я - сверхчеловек, и что хочу, то и делаю.
      Я медленно иду по тихим улицам гетто. Иду к железной калитке, запершей узкий проход между домами. Я постучу в нее пять раз, потом - шестой. Часовой откроет и проводит меня к Шогеру. Шогер ждет не дождется, когда я пожалую к нему. Как равному предложит мне сбросить куртку с желтыми звездами, пригласит за стол. Шогер дружески потреплет меня по плечу и скажет:
      - Садись, Касриэл, ешь! О делах потом - куда спешить?
      На круглом низком столике - французский коньяк, чешское пиво и русская водка. В соседней комнате - красавица полька с клеймом на бедре (чтоб не сбежала), красотка из дома "Nur fur deutsche Offiziere".
      Шогер удовлетворенно потрет ладони, и глаза его - серые, с красными прожилками - блеснут, как дорогие камни, два грубо подделанных, фальшивых камня.
      Понурив голову, я бреду по спящим улицам к узкой калитке. Я сверхчеловек, ибо черная ночь белее дня и луна - кривляющийся блин. Я, сверхчеловек, должен подойти к железной калитке и постучать, чтобы она открылась.
      Со мной не очень-то поспоришь, хоть я так и не кончил университет.
      Я знаю не только Ницше. Я знаю Шопенгауэра и Спинозу, писания апостолов и Фрейда, читал Ветхий завет и Карла Маркса. Маркс говорил: нам нечего терять, кроме своих цепей! Оно, конечно, у кого нет ничего, тот потерять уже не может. Я мог бы дополнить этого спинозу Карла: можно потерять жизнь. Но я дополню его иначе. Мои друзья, мои братья и сестры готовят восстание, готовятся уйти в партизаны - люди на все готовы. Каждый день, возвращаясь с работы, они проносят в гетто оружие, патроны. Сам Шогер не может их накрыть, не может добраться до тайников. Тут-то я и дополню Карла Маркса. Я иду к Шогеру, он ждет не дождется меня. Я знаю, кто приносит оружие, знаю, где его прячут.
      Черная ночь для меня бела как день. В один из таких черных дней Шогер выгребет оружие из всех тайников и поставит к стенке тех, кто норовит пристать к Христовым апостолам. Мне что? Я ничего не увижу, ничего не услышу. Значит, ничего и не было. Буду сидеть за круглым столиком, дуть русскую водку, потягивать французский коньяк, хлебать чешское пиво и лапать польскую красотку с клейменым бедром.
      Шогер не идиот. Ха! Он знал, кого ему выбрать. Он прочел мои мысли, как раскрытую книгу. Выбери он моего отца, выбери кого-нибудь из сестер или даже мальчишку Исаака, он получил бы фигу. Он может рубить их на мелкие кусочки, как рубит мясник убоину, и все равно ответом будет молчание, только молчание, которое ни я и никто другой не назовет иначе. Шогер умный человек. Он выбрал меня.
      Я иду по тихим, сонным улочкам гетто, тем самым улочкам, по которым шел ровно неделю назад. Круглый столик был накрыт. И Шогер был сама любезность.
      - Садись, Касриэл, ешь, - сказал он дружески.
      - Я сыт, спасибо, - ответил я.
      - Садись, Касриэл, пей.
      - Спасибо, не пью.
      - Не будь дураком, Касриэл, и подойди сюда. Положи-ка руку на стол. Вот так, ладонью вниз. Теперь смотри на меня. Он вынул из кобуры вороненый браунинг.
      - Не бойся, не убью.
      Он взял браунинг за ствол и больно ударил тупой рукояткой по моему мизинцу, по самому ногтю. Снова поднял браунинг и ударил по другому пальцу, потом еще и еще. Бил только по ногтям. Он мастерски делал свое дело: не содрал ни кусочка кожи с пальцев.
      - Садись, Касриэл, ешь, чего уж там, - сказал он дружески.
      И я сел и начал есть.
      Я ел долго, с трудом запихивая в себя каждый кусок. Шогер сидел напротив и меланхолически качал головой.
      - Видишь, я знал, что ты голоден. Когда я вытер руки, он тихо сказал:
      - Теперь выпей. Для начала, пожалуй, водки, а? Люблю русскую водку.
      - Спасибо, я не пью.
      Шогер был обижен:
      - Что же ты так? Ну ладно, давай руку.
      Я протянул другую руку и положил на стол, ладонью вниз.
      Шогер был удивлен.
      - Касриэл! - воскликнул он. - Ты хочешь искалечить себе вторую руку? Нет, я этого не допущу. Давай первую, ту, что уже была. Ей все равно.
      Я поднял другую руку, ту, что уже была, и положил на стол. Шогер стукнул браунингом. Удар пришелся по столу; жалобно зазвенели тарелки, бутылки, рюмки, но Шогер не рассердился, что я отдернул руку с посиневшими ногтями. Я держал в ней рюмку русской водки.
      - Видишь, Касриэл, я знал, что ты хочешь пить, - сказал он. Потом я прихлебывал коньяк, завезенный из Шампани, цедил пиво, доставленное из Пльзеня.
      - Ядзя! - крикнул Шогер. - Ядзя!...
      Из соседней комнаты вышла Ядзя, стройная красавица полька с распущенными волосами.
      - Ты видишь? - сказал мне Шогер. - Это Ядзя. Чудная девушка. Правда, Ядзя?
      Она улыбнулась, показав ровные перламутровые зубы.
      - А теперь выйди, Ядзя.
      Она вышла.
      - Оставим ее на следующий раз. Хорошо, Касриэл?
      - Хорошо, - ответил я.
      - Ну что ж, по рукам! - сказал Шогер. - Между прочим, могу показать тебе снимки. Хочешь? Ты увидишь руки с отрубленными пальцами. Ты увидишь там...
      - Не надо снимков, - ответил я и выпил залпом еще три стопки русской.
      Шогер был доволен:
      - Я знал, что мы договоримся.
      Да, мы договорились встретиться через неделю.
      И вот я иду.
      Медленно, понурив голову, иду я по тихим, спящим улочкам. Я подойду к железной калитке, зажатой между двумя домами, постучу пять раз, потом шестой, мне откроют, и часовой проводит меня к Шогеру.
      Шогер ждет. Он ждет не дождется. На круглом столике - русская водка, французский коньяк и чешское пиво, красотка Ядзя с клеймом на бедре, чудная девушка.
      Я знаю все. Знаю, кто приносит оружие и где его прячут. Я все узнал за эту неделю. Мне и раньше было известно кое-что, и Шогер назначил слишком долгий срок. Ха! Глупец! Зачем он дал мне столько времени? Он мог тогда еще, в первый раз, не кормить, не поить меня, а просто-напросто отрубить мне пару пальцев, и я бы выложил все. Болван! Думает, если он ничего не знает, то и другим неизвестно. Впрочем, вряд ли дошло бы до второго пальца, пожалуй, и одного, бы хватило.
      Тогда, в первый раз, он сглупил, Адольф Шогер. Но теперь он спокоен. Он, правда, ждет не дождется, хотя абсолютно уверен, что я приду, постучу пять раз, потом шестой и предстану перед ним.
      Шогер умен.
      Я действительно иду.
      Я иду так долго, что мне давно уже опостылел месяц, кособокий желтый блин, и мириады колючих звезд, пестрых иголок, отливающих всеми цветами радуги. Я устал и хотел бы отдохнуть.
      Там, за домом, есть заросший крапивой ход, заваленный старым барахлом, - мое тихое пристанище. Никто еще не набрел на него. Можно сидеть там целый день или ночь напролет, можно думать об иллюзорности мира и о всяких Спинозах.
      Нигде в мире не отдохнешь лучше, чем в том сводчатом погребе, к который ведет заваленный рухлядью ход.
      Там можно поразмыслить о чем угодно - о скотине, именуемой человеком, и о человеке, чье имя - скот.
      Мне надо отдохнуть. К железной калитке все равно не пройти. Где-то там, прижавшись к стене, стоит Авраам Липман, стоит и ждет сына. Он стоит, не смыкая глаз, его старые уши ловят каждый шорох. Он стоит как статуя и ждет меня, Касриэла.
      Что скажет отец своему сыну? Что может сказать своему сыну Авраам Липман, если сын его - сверхчеловек и боится, что ему отрубят палец.
      Отец знает, что я иду, и знает куда.
      Совсем недавно был у нас разговор, короткий разговор, который можно передать в двух словах.
      Было так...
      Но сперва - отдохнуть, я должен присесть, закурить. Там, в погребе, есть сигарета, есть свеча и спички, есть подходящий чурбан.
      Я пробираюсь в свой погреб, зажигаю свечу; я сажусь и закуриваю. Да, теперь мне хорошо, я отдыхаю. Ни месяца, ни звезд. Мерцает огонек свечи, тусклый огонек, и отбрасывает на стены мою тень, гигантскую, непомерную тень сверхчеловека.
      Я не засижусь. Докурю свою сигарету - и дальше.
      - Отец, - сказал я моему Аврааму Липману. - Отец, скажи ребятам, чтобы перепрятали оружие. И пусть сами спрячутся, все, кто проносит оружие. Через шесть ночей я пойду к Шогеру, он станет рубить мне пальцы, и я все расскажу.
      - Касриэл, - сказал отец, - сын мой, ты понимаешь, что ты говоришь?
      - Я понимаю, что говорю. Если хочешь, могу повторить.
      - Ты же знаешь, что оружие спрятано в самых надежных тайниках и других таких не найти, а людей, которые проносили его, столько, что им некуда спрятаться.
      - Я знаю, но меня будут пытать, и я все скажу. Смотри сам, отец.
      - Ведь я тоже проносил оружие, проносили твой брат и сестры.
      - Я знаю, отец, но я все скажу.
      - Я - Авраам Липман! - сказал он.
      - Хорошо, я могу повторить. Я все скажу, Авраам Липман. Я ничего не могу сделать.
      - Слушай, Касриэл, - сказал Авраам Липман. - Ты можешь сделать. Я родил тебя, я мог бы тебя и убить. Но я уже стар, и ты должен мне помочь. Ты понял?
      Я усмехнулся. Да и как тут было не засмеяться?
      - Конечно, понял, Авраам Липман, - сказал я.
      Вот и весь разговор.
      Ну какие смеяться? Я и сейчас смеюсь. Авраам Липман, бедный многодетный портной с Калварийского рынка, чьи пальцы исколоты иглой, как небо звездами, который каждую субботу, накинув талес, не спеша идет в синагогу, этот самый Авраам Липман одним махом разделался со всеми Ницше и Спинозами, сказав последнее слово.
      Хватит отдыхать. Окурок жжет пальцы, губы. Пора. Не забыть погасить свечу.
      Шогер заждался. Он ведь знает, что я приду. Наверно, с вечера приготовил круглый столик с русской водкой, французским коньяком, чешским пивом и польской Ядзей. Шогер - умник. Он догадался выбрать меня, а не моего отца, брата или сестру.
      Сейчас-сейчас, до железной калитки рукой подать. Я оттолкну с дороги отца. Постучу пять раз, потом шестой, часовой откроет калитку, проводит меня к Шогеру и откроет мир, в котором черная ночь белее дня. Прихватить бы с собой еще этот косой блин и мириады пестрых игл.
      Как ни умен Адольф Шогер, а свалял дурака, дав мне столько времени. Неделя - это семь дней. За семь дней Господь сотворил мир. А Касриэл отыскал себе погреб, о котором никто не знает, вделал крюк в потолок и свил из тонких бечевок толстую веревку. Веревка прикреплена надежно, петля висит над головой. Я подставляю чурбан. Петля в самый раз, и веревка не трет шею - своя работа.
      Окурок затоптан.
      Свеча...
      Я гашу свечу.
      Будьте здоровы, люди, которых называют скотиной.
      Будь здоров, Авраам Липман, мой старый отец.
      Я отдохнул, задул свечу. Пора. Меня ждет настоящая жизнь, ждет целый мир - русская водка, французский коньяк, чешское пиво и красотка Я...
      * * *
      Глава девятая. ХОД ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ
      1
      Белые отдали фигуру за лишнюю пешку.
      Шогер молчал.
      Он пытался сдержать натиск белых и сам подготовиться к атаке.
      Белые с трудом прикрывали королевский фланг, но продолжали упорно атаковать.
      Круг снова стал уже. Люди придвинулись к столу.
      Теперь их взгляды не мешали, не кололи, как иглы.
      "Я не боюсь смотреть на людей. Они уже не мешают мне. Почему?
      Хорошо, что я не один, что вокруг много людей. Хорошо, когда вокруг люди".
      2
      Мы стоим перед моим отцом. Эстер и я. Мы долго упрашиваем его, но он и слышать не хочет.
      - Я не могу отпустить вас, - говорит он.
      - Можешь.
      Это говорю я.
      - Вы еще дети, сгинете в два счета.
      - Ты просто не хочешь...
      - Сын мой, как же я могу хотеть, этого?
      Эстер молчит, она не смеет спорить с Авраамом Липманом.
      - Ты ведь знаешь, что мы составили новую тройку, знаешь?
      - Знаю.
      - Для тройки мы не дети? Нет?
      - Для тройки - не дети.
      - Видишь... - говорю я. - Но третьего нет.
      - Мне очень жаль, что его нет.
      Так говорит отец. Я знаю, ему действительно жаль. И не только Янека. Но он все равно не хочет нас отпустить: кто знает, удалось ли мужчинам вызволить Янека? Жив ли он?.. А если и жив, кто знает, где его искать. Попробуй найди Янека.
      - Да, - говорит отец. - И добавляет: - Их повезли в сторону Понар.
      - Значит, Янек жив, - отвечаю я. - Подумай, папа... Разве мужчины допустят, чтобы Янека увезли в Понары? Он убежит, его сбросят... Даже раненого, даже мертвого. Люди не дадут увезти его в Понары. Ты сам понимаешь, его нельзя увезти, он - Янек!
      Отец молчит, нагнувши голову. Он понимает, но молчит.
      - Ты же знаешь... - говорю я ему. - Ты все понимаешь... Мы должны искать Янека.
      - Хорошо...
      Так говорит отец и задумчиво гладит волосы Эстер. Глаза у него глубокие, поблекшие и множество мелких складок вокруг. Я уже сам не знаю, стар ли, нет ли мой отец, но морщин вокруг его глаз очень много.
      Я знал, что только Мой отец может нам помочь. Ему известны разные способы выбраться из гетто так, чтобы никто не заметил, спрятаться так, чтоб никто не нашел тебя. Он знает все гетто как свои пять пальцев, исколотых портновской иглой, я даже удивляюсь, что человек может знать так много. Наверное, лишь тогда начинаешь столько знать, когда к глазам сбегаются строчки морщин.
      - Хорошо... - повторяет отец. - Один день ты не выйдешь на работу. Я скажу, что ты болен. Но договорились - только день.
      - Достаточно, - говорю я отцу, - нам хватит даже полдня, увидишь.
      Отец печально улыбается.
      - Будет ли кто счастливее меня, когда я снова увижу вас всех? Как вы думаете?
      Он смотрит попеременно на нас обоих, то на Эстер, то на меня. Я знаю, о чем он думает, и опускаю глаза. Зачем это, отец? Зачем объяснять, Авраам Липман...
      - Завтра утром, - говорит отец, - в гетто придет военный грузовик за дровами. Шофер вывезет вас за город, а там - ищите. Обратно будете добираться своим ходом. Не забудьте спороть звезды. И иголку с ниткой не забудьте. Только берегите себя, ради Бога...
      Отец еще долго объясняет, как нам держаться, где искать и когда идти обратно.
      Мы знаем, где искать. Я только одного не понимаю.
      - Грузовик действительно военный? - спрашиваю я.
      - Военный. - А шофер?
      - Тоже военный.
      - Немец?
      - Немец, а что?
      - Не понимаю, почему он должен нас везти...
      - Хм! - усмехается отец. - Разве немец не может водить машину?
      - Н-н-не-е...
      - Видишь ли, - говорит отец, - немец-то он немец, только иной немножко. Теперь ты доволен?
      - Гм... Доволен.
      Наконец и утро.
      Приезжает крытый армейский грузовик.
      Его нагружают сухими дровами и оставляют для нас крохотную щель. Мы забиваемся туда. Немец, злой и хмурый, с лязгом захлопывает дверцы. Даже не разговаривает с нами.
      В кузове темно. Тихо, мотор еще не заработал. Мы слышим собственное дыхание, поленья пахнут смолой и давят со всех сторон, а по временам откуда-то издалека доносится сквозь тонкий борт чей-то голос.
      Включается мотор, машину начинает трясти.
      Едем!
      Мы всем телом ощущаем неровные булыжники мостовой и дрова, которые напирают со всех сторон. Мы не замечаем, что сидим прижавшись, плечо к плечу, щека к щеке.
      О чем сейчас думает Эстер?
      Я думаю о том, что страшно ехать в полной тьме, сидя в немецком грузовике, ощущая всем телом булыжники мостовой, когда шофер-немец и поленья давят со всех сторон, летят на голову, а дверцы машины заперты снаружи. Мы едем и молчим. Молчим, вероятно, потому, что нету Янека и надо его найти. Если бы не это, я ни за что на свете не полез бы в темный, наглухо закрытый немецкий автомобиль, где своими ушами слышишь, как снаружи с лязгом запирают дверцы, скрещивая металл с металлом.
      - Эстер, о чем ты думаешь?
      - Я рада... Мы едем, а Янек и знать не знает, что мы на пути к нему.
      Мне стыдно.
      Эстер думает о Янеке.
      Почему же я прежде всего подумал о кромешной тьме, а потом уже о нем?
      Янек был прав, когда сказал мне:
      "Не сердись, Изя... Ты не сердишься? Не сердись, но я никак не могу найти Мейку. Ты - хороший товарищ, но Мейки все равно нет..."
      Машина останавливается.
      Скрежещет железный засов.
      - Выходите, - говорит солдат по-немецки.
      Мы вылезаем. Немец ждет. Он мог бы захлопнуть дверцы, сесть в машину и ехать дальше.
      Что он стоит? Чего он ждет?
      - Мы уже за городом, - продолжает немец. - В городе точно нету вашего Янека. Если найдется, то здесь. Видите тот лес? Дальше не заходить ни в коем случае. Там Янека тоже нет. Там начинаются Понары.
      - Хорошо, - отвечаю я. - Мы не пойдем туда. Янека там нет, он должен быть где-то здесь, поблизости.
      Солдат все еще стоит.
      - Обратно пойдете той же дорогой, - говорит он, - а потом прямо по улице. У костела свернете вправо, затем четвертая улица налево. Спуститесь вниз и ждите в подворотне. Этой улицей ваши возвращаются с работы, и там уже близко гетто.
      - Я знаю.
      Немец удовлетворенно кивает.
      Он все еще стоит, не спешит захлопнуть дверцы, сесть в кабину и уехать.
      Мне как-то неловко разговаривать с ним. Со мною говорит только один немец, Шогер, когда мы играем в шахматы. Мне трудно освоиться с тем, что передо мной совсем иной немец и разговор иной.
      Он уже немолод, этот немец. Большие руки, грубые пальцы. Он небрит, на щеках, подбородке и под носом редкая желтая щетина. Глаза серые, усталые и множество морщинок вокруг, только его морщины не такие, как у моего отца. Он, конечно, моложе моего Авраама Липмана.
      Немец еще долго разглядывает Эстер, а я - тяжелую руку и зеленый выгоревший на солнце обшлаг солдатского кителя, лежащий на моем плече.
      - Она еще девочка, а ты - мужчина, - улыбается шофер. - И ты в первую голову должен помнить, что осторожность - не позор.
      Последние слова, он произносит по-литовски, забавно путая ударения. Мне становится смешно, и я улыбаюсь.
      Он прикладывает руку к фуражке, захлопывает дверцы кузова, садится за руль и разворачивается обратно в город.
      Он приоткрывает дверцу кабины и кричит, стараясь перекрыть шум мотора:
      - Я приехал бы вечером за вами, но не могу. Никак не могу!
      Мы с Эстер машем ему вслед, сами не понимая, почему мы желаем доброго пути немецкому солдату.
      По обе стороны шоссе тянутся домики с огородами, луга. Людей не видно.
      Эстер идет по одной обочине, я - по другой. Мы уверены, что Янек лежит где-нибудь в кювете или поблизости от шоссе. Пройдя немного, расходимся: я в одну сторону, она - в другую. Мы обходим все лужайки, огороды, бредем по картофельной ботве. Мне кажется, будто Эстер осмотрела не все, а ей - будто я что-то пропустил. Мы меняемся местами и снова ищем: она идет по моей половине, я - по ее.
      - Изя, - спрашивает Эстер, - хорошо, что мы пошли искать, правда?