 |
|
Популярные авторы:: Горький Максим :: Желязны Роджер :: Азимов Айзек :: Андреев Леонид Николаевич :: Joyce James :: Раззаков Федор :: Картленд Барбара :: Нортон Андрэ :: Чехов Антон Павлович :: БСЭ Популярные книги:: The Boarding House :: Дневник писателя :: Бурый волк :: Поездка в Россию :: Справочник по реестру Windows XP :: Подземная Москва :: Ипатов :: Единственный способ :: Авторитет :: Великие неторопливые короли |
Сыщик Путилин (№1) - Костюм АрлекинаModernLib.Net / Исторические детективы / Юзефович Леонид Абрамович / Костюм Арлекина - Чтение (стр. 9)
— Арестуйте меня, господин Путилин. Я готов! Лицо спокойно, толстые губы поджаты. Стрекалова рванулась к нему, порывисто прижала к груди его курчавую макушку. — О-ой! — завыла она. — Баба я глупая! Прости меня! Все молчали. Стрекалов затих и все смелее начал поглаживать жену по спине, потом ниже спины, словно вокруг никого не было, кроме них двоих. — Не плачь, Катя, — говорил он. — Не плачь, милая. Каторгу-то не присудят мне, только поселение… — Вы, граф, услышали то, чего хотели, — без особой уверенности сказал Шувалов, обращаясь к Хотеку. — А ты в Сибирь за мной поезжай, — советовал Стрекалов. — Ни разу не попрекну, ей-богу! Заведем с тобой коз, станешь пуховые платки вязать. Пропади все пропадом! Лишь ты да я… Слышишь, Катя? — Бедный мой! — рыдала она. — Оба вы мои бедные… Что творю-у!.. Ее душе было тесно в теле, телу — в платье. Шов на спине разошелся, Иван Дмитриевич видел рассекавшую черный шелк белую стрелку, беззащитную жалостную полоску. Хотелось ласково провести по ней пальцем, но при взгляде на Стрекалова сразу вспомнился прутик в банке с вареньем. Или он действительно ничего не понимает? Какая Сибирь, какие козы? Какие, черт побери, пуховые платки? Замок Цилль, вот что его ждет. И что делать? Если горничная сказала правду и он в самом деле провел вчерашнюю ночь в Царском Селе, можно найти свидетелей. А если нет? Одновременно не давала покоя мысль о том человеке, что отнес в Воскресенскую церковь взятый у князя наполеондор. Стрекалова теребила волосы мужа. Пальцы ее свободно проходили сквозь упругие завитки: рогов не было. Чтобы отвлечься, успокоиться глазом на чем-нибудь постороннем, Иван Дмитриевич посмотрел на кошку. Пушистая, с щегольскими панталончиками на задних лапках, она медленно шла вдоль стены с тем особенным выражением на морде, которое всегда вызывает уважение к этому зверю: кажется, в любую минуту жизни он точно знает, куда направляется и зачем. Мяукнув, кошка двинулась к Стрекаловой, пролезла под подол ее платья и зашебуршилась там, внутри, в горячих сумерках. Стало тихо. Иван Дмитриевич отметил, что все, даже Хотек, смотрят, как колышется, чуть елозит по полу оттопыренный кошачьим хвостом край траурной юбки, с такими лицами смотрят, словно это колыхание было итогом и венцом дня, словно ради этого они тут и собрались. — Ваше превосходительство, — обиженно и уже без прежнего напора напомнил поручик, — я ведь первый признался! — Ты-то уж хоть помолчи, — велел ему Иван Дмитриевич. Он подошел к Стрекаловой, тронул ее за плечо: — Екатерина… Не знаю, как по батюшке… — Федоровна, — строго сказал Стрекалов. — Екатерина Федоровна, вы в смерти князя вовсе не виноваты. Ваш супруг лжет. — Ты врешь? — Она с надеждой взглянула да мужа. — Не-ет, Катя, не надейся… — Он обманывает. Но такая ложь требует от человека гораздо больше мужества, чем нужно для того, чтобы совершить убийство. Иван Дмитриевич сказал то, что должен был сказать. Жертвующий собой да получит в награду женскую любовь, а мудрый пусть утешится сознанием исполненного долга. Так уж Бог положил, что за отвагу сердца воздается полнее, чем за силу разума, и это правильно, иначе бы мир перестал существовать. — Обманывает? — переспросил Хотек. — У вас есть доказательства? Сам тон вопроса окончательно убедил Ивана Дмитриевича, что этот человек отнюдь не заинтересован в скорейшей поимке преступника. Лишь в такой двусмысленной ситуации он мог диктовать Шувалову свою волю. — Клянусь! Я убил! — опомнившись, выкрикнул Стрекалов. — Это неправда, — адресуясь Хотеку, сказал Иван Дмитриевич. — Прошлую ночь господин Стрекалов провел в Царском Селе. Его алиби безупречно. Есть свидетели… Поручик решил воспользоваться наступившей паузой. — Смотрите! — Он ткнул под нос Хотеку ладонь со следами зубов Ивана Дмитриевича. — Князь укусил меня, когда я зажимал ему рот. Там, на вершине жертвенного алтаря, и он, и Стрекалов, может быть, впервые в жизни испытали чувство судьбы и свободы, спускаться оттуда вниз они не хотели. Невидимый, к ним подошел Боев и встал рядом. Три человека, добровольно принесшие себя в жертву во имя любви — к Родине и к женщине, плечом к плечу стояли в центре гостиной, Иван Дмитриевич поглядывал на них с восхищением, но без умиления. Умиление расслабляет, а ему сейчас нужно было иметь твердое сердце. — Сумасшедший дом, — обреченно сказал Шувалов. — Давайте, граф, на всякий случай арестуем их обоих. — Это ничего не изменит, мой ультиматум остается в силе, — ответил Хотек. — Неужели ваш государь одобрит подобные действия? По-моему, вы рискуете… — Не беспокойтесь, мне лучше известны мысли моего государя. Хотек отошел к сундуку, достал из кармана бумажник с вытисненным на коже золотым габсбургским орлом, из бумажника — ключик-змейку. — Вам передал его господин Кобенцель? — спросил Шувалов, чтобы ненавязчиво напомнить, что он мог бы подробно изучить содержание княжеского сундука, однако не сделал этого. Кивнув, Хотек вставил ключ в скважину между лепестками розы, но повернуть его не сумел. — Наоборот, — простодушно подсказал Иван Дмитриевич. — Бородкой вверх. — Ах так? — обернулся к нему Хотек и тут же перевел взгляд на Шувалова. — Значит, вы открывали его без меня? — Поверьте… — Даже если это простая бестактность, а не политический шпионаж, как я подозреваю, такое любопытство обойдется вам не дешево. Я доложу о нем господину канцлеру Горчакову. — Мы лишь хотели попробовать, подходит ли ключ, — опять высунулся Иван Дмитриевич. — Марш отсюда! — сдавленным шепотом произнес Шувалов. — Ротмистр, выведите его немедленно! Завтра я с ним разберусь. — Вот вы себя и выдали, граф, — усмехнулся Хотек. — Теперь я вижу, что единственный честный человек в вашей компании — этот полицейский. — А кого вы оскорбляете в моем лице, вам понятно? — спросил Шувалов. — Сравнение неуместно. Я олицетворяю здесь моего государя, а вы своему только служите. Певцов опять подступился было к Ивану Дмитриевичу, но поручик, беря с подоконника брошенную туда Шуваловым шашку, многозначительно покачал матово блеснувшим лезвием. — Убийца на свободе, — говорил Хотек, — моя собственная жизнь в опасности, и тем больше у меня оснований заявить следующее: если завтра до полудня предъявленные мною требования выполнены не будут, я начинаю готовиться к отъезду из Петербурга. Так и не открыв сундук, он положил ключ обратно в бумажник, пересек гостиную и взялся за дверную ручку. — Умоляю вас, подождите еще сутки! — попросил Шувалов. Так униженно прозвучала эта просьба, что Иван Дмитриевич забыл о своих обидах. Казалось, всемогущий шеф жандармов готов рухнуть на колени перед австрийским послом. — Завтра до полудня, — надменно повторил Хотек. Багровея, Шувалов рванул на себе ворот мундира. Отлетевший крючок щелкнул, как градинка, по оконному стеклу. Хотек решил, что пора уходить, и без того слишком долго наблюдал он этот безобразный спектакль. «Если у беспорядка, — подумал он, — может быть единый центр, как у порядка, то срединная точка должна располагаться здесь, в Миллионной. Дальше, расходящимися кругами — Петербург, Россия. Вот он, вечный российский хаос, о котором покойный Людвиг, бывало, говорил, что такая-де стихия жизни при всех ее неудобствах приближает русских к праосновам бытия, к тем временам, когда дух и материя, свет и тьма, добро и зло существовали нераздельно. Отвратительный хаос, чье движение на запад нужно остановить во что бы то ни стало…» Хотек взялся за дверную ручку, но рядом с его длинными, тонкими, желтоватыми пальцами легли короткие и пухлые, как оладьи, пальцы Ивана Дмитриевича. — Минуточку, граф. Левой рукой придерживая дверь, чтобы не дать послу уйти, правой он выхватил полученное Стрекаловым письмо, развернул и с вызывающей бесцеремонностью поднес к самому лицу Хотека: — Узнаете? — Что это значит? — Мадам была права, — сказал Иван Дмитриевич. — Убийца — вы! Он ожидал всего и готов был продолжить, если Хотек в ответ просто пожмет плечами, но у посла, видимо, сдали нервы. Иван Дмитриевич едва успел отдернуть руку с письмом, когда Хотек попытался им завладеть. Тихий ангел пролетел над гостиной. Внезапно громыхнули по коридору торопливые шаги, вошел шуваловский адъютант. Под мышкой у него была священная книга пророка Магомета. — Привез, ваше сиятельство! Можно присягнуть, — громогласно отрапортовал он, с недоумением оглядывая гостиную, где появились новые лица, и не находя среди них Керим-бека. Но Шувалов давно забыл о дворнике-татарине. — Что вы мне суете? — Коран… Для присяги турки возлагают на него сверху две обнаженные сабли. — Вы сведете меня с ума! — взвыл Шувалов. Он отпихнул растерянно моргавшего адъютанта и шагнул к Хотеку: — Ради бога, простите, граф! Сейчас этого мерзавца увезут в больницу для умалишенных. Попытавшись ухватить письмо, Хотек тем самым выдал себя, о чем и хотел сказать Иван Дмитриевич, но не сумел даже рта раскрыть — Стрекалова с налету прижала его к стене. Дурманяще пахнуло горячим женским потом, духами. Поцеловать хочет? Увы! Ее рука шарила по пиджаку, нащупывая карман, оттянутый скляночкой с грибами. «Револьвер ищет, — сообразил Иван Дмитриевич. — Хотека застрелить…» Все произошло так стремительно, что никто ничего не понял, не успел понять да и не мог. Выдернув скляночку, Стрекалова потрясенно уставилась на свой трофей, будто кто-то посторонний показывал ей этот предмет, а она не могла догадаться о его назначении. Пальцы железной хваткой стискивали стеклянные бока, и лишь указательный бестолково скребся по крышке — одинокий, беспомощный, упорно пытался нащупать спусковой крючок. Когда он успокоился, Стрекалова с протяжным полувздохом-полувоплем вскинула руку и с силой шарахнула скляночку себе под ноги. Дробью сыпанули осколки, брызги рассола, марая мебель и обои, рассеялись по стенам, на полу растеклась коричневая лужица с битым стеклом и жалкой горкой осклизлых черно-рыжих комочков. 2 Усаживая Стрекалову в кресло, Иван Дмитриевич мягко выговаривал ей: — Эх, милая, ну почему было с самого начала не рассказать мне все толком, по порядку? В памяти звучали ее слова, сказанные уже несколько часов назад: «Людвигу прочили место посла… Граф приставил своих людей к Людвигу, потому что боялся и ненавидел его… Граф хотел опорочить Людвига, выставить его развратником, игроком, пьяницей…» — Я ведь, голубушка, — говорил Иван Дмитриевич, — не сразу понял, какого именно графа вы имеете в виду. Сначала думал, что… Он благоразумно не стал произносить вслух фамилию Шувалова, но повернулся к нему, когда тот спросил: — Господин Путилин, нам всем хотелось бы знать, на чем основано ваше обвинение. — Логика, ваше сиятельство, самая элементарная. В основу ее я положил то обстоятельство, что за домом фон Аренсберга была установлена слежка. — Откуда вам известно? — удивился Шувалов. — От ротмистра Певцова. Он, правда, отказался объяснить мне, чьи люди следили за покойным князем, но я сумел самостоятельно проникнуть в эту тайну. Это были люди графа Хотека, не так ли? Шувалов нахмурился. — А это кто вам сообщил? — Госпожа Стрекалова. Проанализировав кое-что из сказанного ею, я пришел к выводу, что в Вене, в тамошнем Министерстве иностранных дел, фон Аренсберга прочили на место посла в России, то есть на место Хотека. Тот, однако, уходить в отставку не хотел, и чтобы опорочить конкурента, собирал компрометирующее досье по фактам его частной жизни. Набор банальный, но беспроигрышный: карты, вино, женщины. Хотек подкупил княжеского швейцара, требуя от него письменных доносов на хозяина, посылал верного человека шпионить за домом, где мы сейчас находимся, — завершил Иван Дмитриевич первую часть своих рассуждений. Теперь-то он понимал, что жандармы тут ни при чем, хотя они знали об этом соперничестве и докладывали, видимо, канцлеру Горчакову, чтобы тот решил, кого ему приятнее будет видеть в роли австрийского посла в России — Хотека или фон Аренсберга. В зависимости от того, кому будет отдано предпочтение, Шувалов, надо полагать, и должен был помочь одному из этих двоих свалить другого. Вот она, государственная тайна, которую пытался скрыть Певцов! — Не так давно, — продолжал Иван Дмитриевич, обращаясь уже не к Шувалову, а к Хотеку, — вы, граф, узнали о существовании госпожи Стрекаловой, и вам пришла мысль использовать ее в своей интриге. Вы отправили анонимное письмо господину Стрекалову, чтобы спровоцировать скандал и дуэль между обманутым мужем и вашим конкурентом. «Тогда уж, — рассуждали вы, — фон Аренсбергу послом точно не быть!» Итак, отправили вы это письмо, подождали, но, увы, никакого эффекта. Вы подумали, что господин Стрекалов просто струсил, и, наконец, решились на крайнее средство: сегодня ночью ваши люди задушили бедного князя, имевшего несчастье составить вам конкуренцию на дипломатическом поприще. Разумеется, во время этого монолога Хотек тоже не оставался безгласен. Поначалу, впрочем, недооценив опасность, он лишь криво усмехался и напоминал Шувалову про психиатрическую лечебницу, куда следует поместить этого сыщика, затем угрожающим тоном стал спрашивать, достаточно ли ясно присутствующие осознают, на кого всей своей чудовищной тяжестью ложатся оскорбления, нанесенные полномочному представителю императора Франца-Иосифа. Ответом было молчание. В ярости Хотек вскочил и предпринял отчаянную попытку прорваться к выходу. Это ему не удалось, тогда он принялся кричать, замахнулся на Ивана Дмитриевича тростью, но после того, как трость у него отобрали, весь как-то съежился, присмирел и затих в уголке дивана. — Ключ от парадного, — обращаясь к нему, говорил Иван Дмитриевич, — вы давным-давно взяли на время у подкупленного вами княжеского швейцара и по образцу заказали такой же. Да и слухи о том, что убийство носит политический характер, тоже ваших рук дело. Вы же их и распускали, граф. — Каким образом? — хрипло выдавил из себя Хотек. — Вчера вечером, когда князь был еще жив, ваши люди ходили по трактирам и рассказывали о его смерти. Одновременно вы пустили слух о том, будто бы на вас тоже совершено покушение. Что же касается косушки из-под водки, которую я обнаружил на подоконнике, ваши люди оставили ее там с прямо противоположной целью внушить следствию, будто в доме побывали бродяги, уголовные. Они-то, мол, и наполеондоры украли. — Для чего и то и другое? — засомневался Шувалов. — По-моему, или политика, или уголовщина. Зачем же и то и это? — Расчет был, — пояснил Иван Дмитриевич, — что политическим убийством будут заниматься жандармы, уголовным — полиция, и при нашей, что греха таить, взаимной антипатии мы начнем ставить палки в колеса друг другу. Он вновь перевел взгляд на Хотека. — А чтобы не так мучила совесть, вы решили обратить свое преступление на пользу отечеству и добиться запрета на деятельность «Славянского комитета». Прочие ваши требования выставлены были для того, чтобы снять их, если будет удовлетворено главное. Иван Дмитриевич сделал паузу и закончил: — Осмелюсь предположить, что вы оправдывали себя известным латинским изречением: «Благо всех — вот высшая справедливость». Избавляясь от соперника, вы, может быть, воображали, будто тем самым работаете на благо империи. Должен вас огорчить, граф. Это изречение истинно лишь в том случае, когда человек, преступным путем добивающийся общего блага, сам не входит в число тех, кому его поступок пойдет на пользу. Слушая последние пункты обвинения, Хотек с жалкой иронией еще пытался кривить непослушные губы, но взгляд его постепенно стекленел, бессмысленно выкаченные глаза неотрывно смотрели в одну точку на пустой стене. — Признайтесь, ведь это ваш почерк, — сказал Иван Дмитриевич, показывая ему полученное Стрекаловым письмо. Хотек дернулся и предпринял вторую попытку завладеть письмом. Она оказалась безуспешной, как и предыдущая, зато окончательно доказала, что эта бумага написана его рукой. Пудра слиплась чешуйками на влажном от холодного пота лице австрийского посла. Как у золотушного младенца, шелушились лоб, щеки, подбородок. Не сумев схватить письмо, он пошатнулся и рухнул обратно на диван. Язык ему не повиновался, шепелявое бульканье вырывалось изо рта. — Ваше сиятельство, вам понадобится моя помощь при составлении итогового доклада государю? — спросил Иван Дмитриевич у Шувалова. — А? — очнулся тот. — Он писал это письмо! Он! — торжествовал Певцов. — Я его депешу на телеграфе видел. Один почерк, ваше сиятельство! Иван Дмитриевич почувствовал, как Шувалов из последних сил пытается ввести в рамки приличий переполняющее его непристойное ликование. Бездна, зиявшая перед ним совсем недавно, вдруг выворотилась наизнанку, вздулась горой. Он стоял на ее вершине, победно глядя на оставшегося далеко внизу, маленького и уже нестрашного Хотека. — В Европе-то узнают. А? — негромко сказал Шувалов и первый, отбросив условности, расхохотался. Тут же всех словно прорвало. Шуваловский адъютант запрокинул голову, в горле у него плескалась серебряная водичка. Поручик от возбуждения приплясывал на месте. Певцов, смеясь, игриво подталкивал Ивана Дмитриевича плечиком, подмигивал: дескать, чего в нашем деле не бывает! Забудем, дружище… Стрекалов, и тот хихикнул, чтобы не отстать от других, только его жена не присоединилась к общему веселью, а сам Иван Дмитриевич отчужденно помалкивал. Если верно, что о достоинствах мужчины нужно судить по женщине, которая его любит, в данном случае — по Стрекаловой, то не настолько плох был покойный князь, чтобы устраивать этот дикий карнавал над его гробом. Очевидно, Шувалову тоже сделалось неловко. Он поднял руку: — Прошу внимания! — Внимание, господа! Внимание! — подхватил Певцов. — Обращаюсь ко всем присутствующим без исключения, — объявил Шувалов, обводя взглядом гостиную. — Всем вам настоятельно советую молчать о том, что вы здесь узнали. Это тайна, затрагивающая интересы России. Разгласившие ее будут арестованы по обвинению в государственной измене. «Ага, — прикинул Иван Дмитриевич, — недурно получается! Можно ведь шантажировать не только Хотека, но и австрийское правительство, и, глядишь, самого Франца-Иосифа. Посол-убийца! Позор на всю Европу, скандал…» — А я всем расскажу! — со слезами в голосе заявила Стрекалова. — С какой стати я должна скрывать правду? Пусть все знают, кто убийца! Шувалов многозначительно посмотрел на нее, но она, топая ногой, продолжала выкрикивать: — Расскажу! Расскажу! Делайте со мной, что хотите, я не боюсь! — И я, и я! — поддержал ее Стрекалов. — Слышишь, Катя? — Вы меня поняли, господа, — не обращая на них внимания, не повышая голоса, подытожил Шувалов, — повторять не собираюсь. Кому не понятно, с тем будем разговаривать в другом месте. Ротмистр! — обернулся он к Певцову. — Эту публику гнать отсюда. — Слушаюсь, ваше сиятельство! — Как это, — изумился поручик, — гнать? — В шею, — сказал Шувалов. Поручик, все еще сжимавший в руке обнаженную шашку, решил наконец ввести ее в ножны, но пальцы дрожали, он никак не мог попасть клинком в щель, пока Стрекалов не пришел ему на помощь. — Айда, брат, — приобняв его, вздохнул поручик. — Не нужны мы им. — Катя, где твое пальто? — заботливо, но вместе с тем строго, как положено главе семьи, спросил Стрекалов. Не дождавшись ответа, он прошагал в спальню, взял с кресла дульет жены, вернулся к ней и за руку потянул ее к выходу. Она повиновалась неохотно, как ребенок, который хочет остаться там, откуда уводят. Осколки разбитой скляночки захрустели под ее башмаками, чавкнуло грибное месиво. В последний раз плеснул у порога траурный подол, унеслась во тьму белая стрелка — разлезшийся шов на спине. На Ивана Дмитриевича она даже не оглянулась, и Стрекалов, когда закрывал за собой дверь гостиной, вполне равнодушно скользнул по нему взглядом. Обломив свои рога о собственную грудь, он гордо нес полегчавшую голову, вел жену за руку, и она не отнимала руки. Да и поручик, хотя недавно готов был ради Ивана Дмитриевича из рая в ад перебежать, на прощанье не сказал ему ни слова. ГЛАВА 11 ВСЕ РАЗОЧАРОВАНЫ 1 Часы давно пробили полночь, Хотек не возвращался. В ожидании Кобенцель несколько раз выходил на улицу. Над крышами бушевала фантастическая апрельская метель, и казалось, что Нева шумит со всех сторон, словно посольство расположено было на острове. Невольно явилась мысль о страшных петербург-ских наводнениях. Кобенцель вернулся к себе в кабинет, растолкав по дороге задремавшего швейцара. Дневная суета улеглась. Лакеи спали кто где, советники разъехались по домам. Тихо, голос капеллана тоже умолк. В тишине, в пустоте слышнее делалось, как при особенно сильных порывах ветра скребутся по стеклам голые ветви деревьев. Чтобы не клонило в сон, Кобенцель решил выпить чашечку кофе, но не нашел никого, способного исполнить это его желание. С трудом удалось разыскать дежурного курьера, прикорнувшего на диванчике рядом с гробом Людвига. Кобенцель приказал ему отправиться на квартиру к Хотеку, узнать, не поехал ли тот из Миллионной прямо домой. Через полчаса курьер возвратился и доложил, что нет, не приезжал, жена уже беспокоится. Кобенцель еще покружил по зале, стараясь держаться подальше от гроба, наконец понял, что дольше он просто не выдержит этой неизвестности. Почему, собственно, ему нельзя отправиться в Миллионную? В конце концов, как друг покойного, он имеет право знать все обстоятельства его смерти. Так и сказать Шувалову с Хотеком, если те будут недовольны визитом. Субординация? Черт с ней! Какая может быть субординация во втором часу пополуночи! Разве не естественно, что он встревожен? Хотека до сих пор нет, хотя обещал скоро быть в посольстве. Да, с ним казачий конвой, но в эту сумасшедшую ночь всякое может приключиться. Кобенцель пошел сказать кучеру, чтобы подавал экипаж, однако найти его не смог. Он хотел позвать на помощь курьера, который только что ездил на квартиру к Хотеку, но тот уже предусмотрительно перебрался куда-то с диванчика, где его однажды застали, и лег в другом месте. Где, неизвестно. Одеваясь, Кобенцель прикинул расстояние до дома Людвига. Не так уж далеко, и нет опасности разминуться с Хотеком — дорога одна. Он открыл ящик стола, положил в карман миниатюрный французский пистолет — на тот случай, если нападет Ванька Пупырь. Подвиги этого бандита вызывали в Петербурге столько слухов, что обсуждать их не считалось зазорным и в светских гостиных. Авось при встрече с ним палец не откажется взвести и спустить курок. Пальнуть хотя бы в воздух… Мертвая тишина царила вокруг. Как по заколдованному замку, чья хозяйка уколола себе палец веретеном, Кобенцель прошел из кабинета к парад-ному, спустился по ступеням и бодро зашагал в сторону Миллионной. 2 Про Ваньку Пупыря говорили, будто он оборотень и ночами рыщет по городу в волчьем облике. Иван Дмитриевич охотился за ним с Рождества, но вблизи видел только однажды, когда тот спустил шлюпку на растяпу Сыча. Это был приземистый малый, необычайно широкий в груди, с длинными руками, короткими ногами и совершенно без шеи. Выходя на промысел, он обычно повязывал голову платком, и в тот раз поверх него удалось рассмотреть лишь глаза — маленькие, гнусно-синие, свиные. На волка он походил меньше всего. Человек, способный обернуться серым братом, должен быть поджарым, желтоглазым, хищным во взгляде и в повадках. Иван Дмитриевич подозревал, что Пупырь нарочно распускает про себя такие слухи, дабы его не узнавали на улицах. Как рассказывали те, кто от него пострадал, они боялись оборотня с бесшумной походкой, а Пупырь приближался к ним, громко топая. Этакая колода с ручищами ниже колен. Лет пять назад он был арестован за убийство солдата у казенных винных магазинов, сидел в остроге, бежал и зимой объявился в столице. Но ни Иван Дмитриевич, ни его агенты не знали, что Пупырь, поднакопив деньжат, собирался переехать на постоянное жительство в город Ригу и открыть там трактир с русской кухней. Откуда-то ему было известно, что таким трактирам покровительствует рижский полицмейстер, считавший, будто подобные заведения служат государственной пользе, способствуют единству империи. Денег для осуществления этого плана требовалось много — и на трактир, и на то, чтобы подкупить писарей и получить паспорт, но ограбить чей-нибудь дом или лавку Пупырь не решался: в одиночку трудно, а связываться с кем-то он не хотел, промышлял на улицах. Однако сорванные с прохожих шубы и шапки сбывать становилось все хлопотнее. То ли дело золото, камешки. Любой ювелир купит и не спросит, где взял. Последние дни, зная, что Иван Дмитриевич оставил все дела и охотится только за ним, Пупырь на промысел не выходил, почти безотлучно сидел у своей сожительницы, тощенькой, безгрудой и безответной прачки Глаши. У нее он хранил награбленное добро, здесь отсыпался после бессонных ночей. Глаша жила в дровяном подвале, за рубль в месяц снимала угол с вентиляционным окошком, отгороженный от поленниц дощатой переборкой. Пупыря она приветила, ничего о нем не зная, в декабре, в лютые морозы, когда тот, ободранный и синий, с ушами в коросте, попросился переночевать в прачечной, у котлов. Привела к себе, накормила, обогрела из жалости. Думала, бедолага какой. А оказалось вон что: душегуб. Какая с душегубом любовь? Сережки серебряные подарил, так Глаша их в сортире утопила. И ворованных платков у него не брала. Даже спать ложилась на полу, отдельно. Пупырь вселял ужас. Собаки и те, завидя его, поджимали хвосты. «У меня волчий запах», — говорил он. Волос он не имел ни на лице, ни на теле, но шкура у него была такая толстая, что клопы не прокусывали. По ночам, лежа без сна, Глаша плакала и молилась, чтобы этот дьявол не вернулся. Душегуб окаянный! Страшно было с ним жить, но выгнать — еще страшнее. Убьет! А при одной мысли, что можно донести в полицию, отнимался язык: убежит с каторги и опять же убьет. Даже подругам в прачечной ничего не рассказывала, боялась. Иногда, поев, он ей что-то говорил про город Ригу, где живут немцы и чухна, тоже аккуратный народец, а какие русские там есть, все чисто живут, не как Глаша, полы метут каждый день, у всех половики войлочные, и трясут их в особых местах, не где попало. Он вообще любил чистоту и Глашу попрекал, что грязно живет. На веревке у него всегда сохли три тряпочки: одна для рук, другая для чашек, третья еще для чего-то, и не дай Бог перепутать. От этих тряпочек совсем уж накатывала безысходная тоска, самой хотелось завыть по-волчьи. Все последние ночи Пупырь никуда не ходил, лежал на койке с открытыми глазами, выспавшись за день, и время от времени принимался петь про какого-то батальонного командира, который был «ой начальник, командир» и «не спал, не дремал, батальон свой обучал». Иногда вставал и докрасна калил железную печурку, после чего снимал рубаху, сидел голый. За полночь возвращаясь домой, Глаша слышала его запах, от которого кисло и мерзко делалось во рту. Одно хорошо, что любовь у них кончилась. Пупырю не шибко-то нужна была бабья любовь. — Тебя, Аглая, — говорил он, когда Глаша приходила из прачечной, — не в гробу схоронят, а в корыте. А заместо креста валек воткнут. При этом ей всякий раз становилось не по себе: глядишь, и впрямь креста на могилу не сколотят за то, что приютила этого сатану. Несколько дней Глаша не была у себя в подвале, ночевала в прачечной, на гладильном столе, и как-то под утро, вдруг проснувшись, решила: будь что будет, пойду в полицию. Она знала, к кому идти. Недели три назад Пупырь, потаскав Глашу за волосы, чтобы не упрямилась, напялил на нее чью-то беличью шубу, самую первую его добычу, которую так и не удалось продать, заставил повязать сорванный с какой-то купчихи пуховый платок и силком выволок на Нев-ский — гулять, как все люди гуляют. Глаша шла с ним под ручку, ног не чуя под собой от стыда и страха. В каждой встречной барыне мерещилась хозяйка шубы или платка. Пупырь важно вышагивал рядом в своем лаковом раздвижном цилиндре, в шинели с меховым воротником и орлеными пуговицами — настоящий барин. Время от времени он кланялся кому-нибудь из прохожих. Некоторые смотрели на него удивленно, а некоторые, думая, что не признали знакомого, и стыдясь этого, с преувеличенной вежливостью отвечали на поклон, брали под козырек, приподнимали шляпы. Шли чинно, Пупырь опять молол что-то про город Ригу, про то, будто он государю человек полезный, шубы ворует не просто так, а для будущей государственной пользы. Гуляючи, встретили человека с длинными бакенбардами, видными даже со спины. «Над сыщиками начальник, — сказал Пупырь. — Меня ловит, крымза. Да хрен поймает!» Рано утром, от собственного плача проснувшись на гладильном столе, Глаша твердо решила сегодня же идти в полицию, искать этого, с бакенбардами. Будь что будет… Но день миновал, и никуда-то она не пошла. Оправдывалась перед собой, что вот приведет полицейских, а Пупыря нет: ушел, не дождавшись ее, и все свое добро унес. Как тогда докажешь им, что не обманула? Ее же и схватят, поведут в тюрьму. Глаша так ясно представляла эту картину, столько раз в облаках горячего пара повторяла, разговаривая сама с собой, что нет его, сбежал, ирод, что к вечеру поверила: так оно и есть. Домой летела как на крыльях. Спустилась в подвал, и точно: избушка на клюшке. С бьющимся сердцем она пошарила под рогожкой, куда клали ключ, отщелкнула замок. Пусто! Бросилась к полкам и завыла от бессилия, от напрасной надежды, которая, как пузырь у рыбы, мгновенно раздулась в груди, отрывая сердце от тела, тело — от земли, и лопнула. Все рубахи Пупыря, ею стиранные, все подштанники, все шейные и носовые платки аккуратными стопками лежали на досках. Сунулась в тайник среди поленниц — оттуда пахнуло траченым мехом. Вся добыча здесь, значит, еще придет. Глаша зачерпнула из ведра воды, попила, лязгая зубами о край ковша и тоненько подвывая от безнадежности. Холод прошел по горлу, и стало спокойнее. Она заглянула в то место, где Пупырь хранил свою гирьку на цепочке. Тетрадь с кулинарными рецептами для будущего трактира лежала там, но гирьки не было. Глаша почувствовала, как у нее слабеют ноги. Если он сегодня еще кого-нибудь загубит, это ей не простится. Нет, не простится! Не отмолишь греха… 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15 |
|||||||||