На службе Иван Дмитриевич первым делом пригласил к себе в кабинет Валетко и отхлестал его газетой по щекам, приговаривая:

— Вот тебе Тургенев! Вот тебе, сволочь, Тургенев! Сунувшись в дверь, Константинов тут же отступил, дождался конца экзекуции в коридоре, потом быстро вошел и спросил:

— Что с Ванечкой? Как он себя чувствует?

— Все вранье, ничего не было. Кто-то подослал этого молодца. Ну-ка, — нахмурился Иван Дмитриевич, — опиши, как он выглядел.

— Обыкновенный питерский босяк, ничего примечательного. Штаны, помню, на нем солдатские.

— И все?

— Падла! -выругался Константинов, надеясь на отклик, в котором потонул бы вопрос о внешности вчерашнего оборванца. — И еше ведь в награду рубль просил, гад!

— А ты что? Дал?

— За что давать-то? В старые времена за такие новости гонцам головы секли, а ему рубль подай.

— Дал бы, так запомнил, кому даешь. Смотри,. — пригрозил Иван Дмитриевич, — в другой раз не спущу! Будет тебе праздник, и попляшешь, и попоешь свиным голосом.

Он подошел к бюро с картотекой и выдвинул ящичек, посвященный сектаторам, они же сектанты. Еще по дороге возникло подозрение, что угрожавшее Каменскому «братство» фанатиков — это какая-нибудь секта, чьи адепты имеются в образованных кругах общества, а то и в высших государственных сферах.

Картотека содержала в себе названия сект, имена ересиархов и краткие основы их вероучений, если таковые можно было внятно выразить словами (чаще бывало, что нельзя). Иван Дмитриевич перебрал все карточки, но не обнаружил ничего подходящего. Задвинув ящичек, он позвал писаря, велел ему взять бумагу получше и продиктовал официальный запрос в канцелярию Святейшего Синода.

В «Загадке медного дьявола» написано было, что своим небесным патроном эти фанатики почитают архангела Михаила. Отсюда и следовало танцевать. Наверняка «Священной дружиной» они именуют себя сами, а по документам, если, конечно, таковые имеются, в лучшем случае проходят под названием типа «михайловцы».

В письме Иван Дмитриевичьпросил ответить, не располагает ли Святейший Синод сведениями о такого рода ереси или секте, н если да, то предоставить их в его распоряжение по возможности срочно.

Едва ушел курьер с этим письмом, явился Гайпель.

— Иван Дмитриевич, — спросил он, — у вас револьвер с собой? Ну, который вы вчера нашли возле трупа.

— На что тебе?

— Вчера, когда мы расстались, Фохт рассказал мне про серебряную пулю. Хочу кое-что проверить.

Взяв протянутый ему револьвер, Гайпель сделал то, до чего у Ивана Дмитриевича как-то руки не дошли, — вынул обойму и по очереди выщелкнул на стол три оставшихся в ней патрона явно не фабричного производства. С одного взгляда видно было, что пули в них тоже серебряные.

— Обойма на семь патронов, а здесь их три, — констатировал Гайпель, — и все деланы на заказ. Вчера утром было, следовательно, четыре. Один израсходован. Из этого можно заключить, что вместе с Каменским у него на квартире находились или должны были находиться еще трое человек и убийца хотел разом покончить с ними со всеми. Причем, по его мнению, у всех у них имелось одно общее свойство: обычными пулями убить их было нельзя. — Логично. И кто они, по-твоему, эти трое?

— Во-первых, я бы не стал исключать мадам Каменскую. Вчера я переговорил с ней…

— Чего ты к ней полез? — вспомнив, разозлился Иван Дмитриевич. — Я тебя просил?

— Но ведь и не запрещали же! — нашелся Гайпель. — Константинов сказал мне, что с Ванечкой все в порядке, но вчера-то можно было предположить всякое, Я думал, в ближайшие дни вам будет не до того… В общем, она призналась мне, что этот череп имеет отношение к монгольской магии. Прибавим сюда ее увлечения, о которых мы слышали от горничной. Все это позволяет допустить, что они с мужем и, может быть, Довгайло с женой входили в некое общество или кружок мистической, условно говоря, ориентации. Возможно, с элементами политического радикализма.

— В таком обществе Ванечка мой состоял, — сказал Иван Дмитриевич. — Собрались трое обормотов, нарисовали гроб, череп с костями и расписались кровью, что будут любить свободу, а чтобы отличать своих, спарывать себе на мундире нижнюю пуговицу.

Увлекшись, он углубился в детали:

— Мать пришьет, он спорет. Она, бедная, опять пришьет, он в гимназию уйдет с пуговицей, пришел— опять нету. Мистика! Еле дознались.

— Тут почти то же самое, — улыбнулся Гайпель.

— Почему? Если это Каменский и Довгайло, им как-то не по возрасту.

— Да, но молодость Петра Францевича пришлась на годы николаевской реакции, тогда от подобных забав попахивало Сибирью. Теперь он наверстывает упущенное.

— И чем же конкретно они занимались?

— Да всякой ерундой. Какие-нибудь полуночные бдения вокруг черепа с горящей в нем свечкой, спиритизм с поправкой на переселение душ, доморощенный оккультизм тибетской закваски.

— Оргии, — дополнил Иван Дмитриевич.

— Это вряд ли. Думаю, все было вполне безобидно, по-интеллигентски, но людям известного сорта и того довольно, чтобы вообразить шабаш, поедание младенцев, культ Бафомета. Кстати, почему вы вчера о нем спрашивали?

— Так. Не важно.

— Вы от меня что-то скрываете, но сдается мне, что мы разными путями пришли к одному выводу: если убийца имел при себе заряженный серебром револьвер, значит, он готовился принять бой с исчадиями ада, против которых свинец бессилен.

— Может, он сумасшедший?

— Одно могу сказать точно: коли ему взбрело на ум истреблять служителей сатаны серебряными пулями, ума у него не палата.

— Можно предположить и обратное: он использовал такие пули нарочно, чтобы сбить с толку следствие.,

— Вы всегда это предполагаете, что делает вам честь. Уважать противника и допускать в нем высочайшие умственные достоинства — это, конечно, по-джентльменски. Куда нам с кувшинным-то рылом! Мы уж попросту.

— Но если убийца, как ты говоришь, полный идиот, почему он не унес револьвер с собой, а оставил на месте преступления?

— С чего вы взяли, что он его там оставил? — Так вот же он! — показал Иван Дмитриевич.

— Ну и что? Вероятно, кто-то, кто находился рядом с Каменским, после первого выстрела сумел выбить револьвер из руки убийцы, но не заметил, куда он упал. Его тут же засыпало бумагами со стола. Обезоруженный, убийца бежал, вслед за ним покинул квартиру и этот человек. Иметь дело с полицией ему не хотелось.

— Кто же это мог быть? Довгайло?

— Не думаю. Зато вызывает подозрения его любимый ученик. -Рогов?

— А вам не показалось, что вчера он вел себя странно?

— Да, пожалуй.

— Сидел как мешком прибитый. Только и оживился, когда вы спросили его про эту сокровенную мудрость. Труп еще не остыл, а тут какой-то Абатай-хан, монгольские обычаи, правила ухода за скотом…

Договорить Гайпель не успел.

— Иван Дмитриевич, — входя, доложил Константинов, — там посыльный от графа Шувалова. Зачем-то вы ему срочно понадобились.

Иван Дмитриевич встал и направился к двери, на прощанье бросив Гайпелю:

— Ни к Рогову, ни к Довгайло без меня не суйся. Понял?

Чуть задержавшись, Гайпель взял забытый на столе револьвер, вновь зарядил его оставшимися тремя патронами, заткнул за пояс, прикрыл сверху пиджаком и лишь затем спокойно вышел из кабинета.

Едва выехали на Фонтанку, Иван Дмитриевич велел кучеру остановиться. Безоблачное небо, солнце, ветер с моря, женские голоса вдали томили обещанием любви и счастья, как в юности. Хотелось забыть обо всем, о том, в частности, что внезапный вызов к шефу жандармов ничего хорошего не сулит. О жене с ее страданиями — тоже.

Два квартала он прошел пешком, сняв шляпу, иногда подолгу замирая у парапета, бездумно глядя и слушая, как вода плещется в гранитные стены. В этот теплый весенний денечек ей легок был их каменный плен. Ледяной — куда горше.

«Брось через барьер свое сердце, — вслух произнес Иван Дмитриевич, — и последуй за ним!» Куда? В последние несколько лет, особенно в солнечную погоду, особенно в начале весны, он с ужасом чувствовал, как неотвратимо сжимается с каждым годом отведенное ему пространство жизни. А раньше в такие дни казалось, что вот сейчас вздохнешь и душа, расширившись в бесконечном вздохе, заполнит весь мир, как цыпленок, вырастая, заполняет собой яйцо.

На вопрос, найден ли убийца Каменского, Иван Дмитриевич отвечал традиционно:

— Ищем-с.

— Неплохо бы поторопиться, — сказал Шувалов. — Убийство наделало много шуму, некоторые газеты поместили некрологи с недопустимыми намеками на то, что случившееся кое-кому на руку. Наши либералы подняли такой гвалт, будто мы лишились национального гения. Хотя я, признаться, вчера впервые услышал имя этого литератора.

— Ничего удивительного.Чай, не Тургенев, — поддакнул Иван Дмитриевич,

Привстав, он почтительно принял предложенную ему газету. Глаз выхватил несколько строк из середины: «Весь свой талант Каменский отдавал служению „малым сим“, за что его травили наши продажные зоилы, готовые рубить всякую голову, только она хоть на вершок приподнимется над общим ранжиром. Он всегда писал правду, и эта язвящая, горькая, обжигающая правда…»

Пафос был не совсем понятен. Утром, в постели, Иван Дмитриевич проглядел рассказы, вошедшие в книгу «На распутье». Не считая «Театра теней», в них главным образом действовали профессора, доктора, люди искусства и их жены, а также прислуга, с которой эти господа обращались хорошо или плохо в зависимости от того, были они персонажами положительными или отрицательными. Непосредственно «малым сим» посвящался только рассказ «У омута». Его герой, бедный крестьянин, непроглядной сентябрьской ночью ловил рыбу е барском пруду, но был схвачен, заточен в кутузку и там, доведенный до отчаяния, повесился.

Впрочем, по ходу чтения возникали вопросы. Во-первых, трудно было понять, почему семья крестьянина пухла с голоду не весной, а в сентябре, когда хоть картошка-то с огорода у них должна же быть! Во-вторых, кто ловит рыбу непроглядной ночью, когда рыба спит? В-третьих, для чего ловить ее непременно в барском пруду, если неподалеку, «за холмами», как указывал автор, протекала «великая и, как все великое, равнодушная к людским страданиям Волга»?

— Из Каменского хотят сделать мученика, — продолжал Шувалов. — Дело приобретает политическую окраску, а расследование ведете вы. Во избежание кривотолков я должен знать, какие отношения существовали между вами и покойным.

— Никаких не существовало.

— Тогда каким образом за несколько дней до убийства Каменского, — спросил Шувалов, показывая Ивану Дмитриевичу визитную карточку, в которой он узнал свою собственную, с привычной виньеткой в левом верхнем углу, -у него на квартире оказалась ваша визитка?

— Она там оказалась?

— Ее обнаружил ротмистр Зейдлиц. В тот день он посетил Каменского на дому и, пока горничная ходила докладывать о нем, просмотрел лежавшие в прихожей визитки. Вероятно, вы тоже не брезгуете этим приемом, когда хотите очертить круг знакомств интересующего вас лица. Среди других карточек находилась ваша. Пожалуйста, возьмите ее и прочтите надпись на обороте.

Иван Дмитриевич повиновался. На обратной стороне написано было карандашом: «Вторн. 11-12 ч.».

— Когда Зейдлиц нашел ее, — вновь заговорил Шувалов, — надпись па ней уже была. Тогда он не придал ей значения, но теперь мы не можем не сопоставить это с тем фактом, что Каменский убит вчера, то есть во вторник, между одиннадцатью и двенадцатью часами утра. Если вы по-дрежнему настаиваете, что не были с ним знакомы, извольте объясниться.

Иван Дмитриевич задумался лишь на секунду.

— Поскольку, — начал он, — визитка моя, но надпись на ней сделана не моим почерком, объяснение может быть двояким. Или господин Зейдлиц сознательно ввел вас в заблуждение…

— Исключено. Не путайте моих офицеров со своими агентами.

— …или кто-то ввел в заблуждение господина Зейдлица. Думаю, преступник заранее раздобыл где-то мою визитную карточку и пометил на ней время, на которое планировалось убийство. Затем он нашел случай незаметно подкинуть ее на квартиру Каменского.

— Зачем это ему понадобилось?

— Не сочтите за нескромность, но как сыщик я кое-чего стою. Имело смысл потрудиться, чтобы вывести меня из игры. Убийца решил бросить на меня тень в надежде, что расследование поручат кому-нибудь другому, кого он считает менее опасным противником.

Шувалов усмехнулся:

— В том виде, в каком вы его излагаете, этот план — не человеческого ума дело. Но так и быть, временно я принимаю ваше второе объяснение, хотя не могу исключить и третье.

— Какое?

— Что у вас есть причины скрывать свое знакомство с Каменским.

— Ваше сиятельство, клянусь!…

— Не надо патетики, — покривился Шувалов. — Подождите, сейчас вас проводят к ротмистру Зейдлицу.

Через десять минут Иван Дмитриевич сидел перед человеком никак не старше тридцати, улыбчивым, но невеселым, с той профессиональной доброжелательностью во взгляде, которая ясно говорила, что от этого малого лучше бы держаться подальше.

— Вы, конечно, — сказал Зейдлиц, — хотите знать, почему я заинтересовался вашей визиткой и, скажем так, изъял ее… Мы с вами коллеги, я подумал, что вы были у Каменского в связи с одной историей, очень меня занимающей. После его убийства это представляется мне тем более вероятным.

Повторив ему все, сказанное Шувалову, Иван Дмитриевич спросил:

— А что за история с Каменским? Чем он вызвал ваш интерес?

— Рассказом «Театр теней» из его последней книги.

— У вас есть время следить за литературными новинками? Завидую.

— Просто критики с таким остервенением взялись за эту книжку, что сделали ей рекламу. По-моему, рассказик вам знаком.

— Да, я прочел его буквально вчера.

— Помните имя главного героя?

— Намсарай-гун, кажется.

— Правильно, а прототипа звали Найдан-ван. Гун— княжеский титул всего лишь пятой степени, ван— второй; Этот монгольский князь входил в состав китайского посольства Сюй Чженя, приезжавшего к нам нынче осенью, и был убит в Петербурге.

— Странно, что я, как начальник сыскной полиции, об этом не знаю.

— Ничего странного. Следствие велось по линии Корпуса жандармов. Оно было поручено мне, и я постарался, чтобы инцидент не стал достоянием гласности. Посольская неприкосновенность — дело святое, лишние разговоры тут ни к чему.

— Но почему вы уверены, что этот Найдан-ван — прототип героя Каменского?

— Потому что обстоятельства его гибели загадочны и весьма схожи с описанными в «Театре теней».

— И убийца до сих пор не найден?

— Вы плохо обо мне думаете. Я нашел его почти сразу, хотя хвастать тут особо нечем. Князя убил истопник, служивший при посольской резиденции.

— Что же тут загадочного?

— Видите ли, убийца клялся мне, что в ту ночь к Найдан-вану приходил… Догадываетесь, кто?

— Нет, — не слишком убедительно соврал Иван Дмитриевич. Зейдлиц недоверчиво сощурился:

— Неужели? Вспомните, кого князь ждал в гости к себе.

— А-а, понятно. Пьян был?

— Если вы имеете в виду убийцу Найдан-вана, он в рот не берет спиртного. Более того! При осмотре трупа доктор отметил свежий порез на подушечке безымянного пальца левой руки. Эту деталь внесли в протокол, но в то время я не обратил на нее внимания. Где-то поранился, оцарапался. Мало ли! Жаль, никому тогда не пришло в голову осмотреть письменный прибор на столе. Не сомневаюсь, что кончик пера тоже был в крови.

Из записок Солодовникова

Сложнее всего мне приходилось даже не с простыми цэриками, а с офицерами. При назначении на должности деловые качества в расчет не принимались, зато тщательно учитывалось соотношение крови Чингисхана в жилах командиров и подчиненных, штатное расписание офицерского состава бригады процвело под сенью целой рощи генеалогических деревьев, сквозь пышные кроны которых не проникал свет разума. Я блуждал в этом заколдованном лесу, как Ганс и Гретель, без всякой надежды когда-нибудь из него выбраться, а роль ведьмы в пряничном домике принял на себя наш консул в Урге г. Орлов: он грозился отправить меня обратно в Россию, если я не научусь распутывать узлы на ветре и плести сети из песка. В этой ситуации я обнаружил в себе качества, о каких доселе не подозревал. Во мне проявилась жесткость в сочетании со способностью к мимикрии, я выучился понимать язык теней и говорить словами, лишенными смысла. Меня уже трудно было чем-либо удивить, но однажды настал момент, когда все окружающее я увидел в ином свете.

Мы тогда возвращались в Ургу после боев с китайцами на Калганском тракте, где нам противостояли не столько китайцы, сколько нанятые ими в качестве пушечного мяса восточномонгольские племена харачинов и чахаров. Последние считались грозным противником. Это было племя изгнанников, лишенных родины, оттесненных китайскими поселенцами в пустыню. Голод погнал их на службу к маньчжурскому императору, чумиза и гаолян взошли на пастбищах потерянных ими кочевий. Двенадцать лет назад, когда вооруженная фузеями и алебардами армия Срединного Царства рассеялась перед европейцами, как дым, как утренний туман, восемь чахарских полков императорской конной гвардии в безумной атаке остановили англо-французский десант, вынудили его окопаться и отступили только под огнем свезенной на берег корабельной артиллерии. Овцы у них перевелись, они торговали женщинами, верблюжьей шерстью и собственной храбростью, которая, после того как опустел яшмовый престол Циней, превратилась в лежалый товар и была задешево куплена китайскими генералами из северных провинций. Но поскольку даже это мизерное жалованье им платили не вовремя, в урезанном виде или не платили вообще, они частью разбежались, частью перешли на нашу сторону и теперь вместе с нами двигались к столице, чтобы, как было обещано, получить там недоданные китайцами деньги. Исполнять обещание никто не собирался, ожидание связанных с этим неприятностей несколько омрачало радость победы, но монголы не любят задумываться о будущем. Успех был налицо, командир бригады рассчитывал, что ему позволено будет справить триумф.

Колонна далеко растянулась по бесконечной щебенистой дороге. Немного в стороне, рядом с головным полком, ехал бригадный тульчи. Обычно он импровизировал свои песни от лица дзерена, попавшего в ловушку, верблюдицы, разлученной с верблюжонком и отданной караванщику, или верблюжонка, плачущего по ушедшей с караваном матери, и так далее, но сейчас это был совсем другой случай. В изложении моего переводчика пел он приблизительно следующее:

Внезапно хлынул дождь. Небесный верблюд раскрыл пасть, и слюна его пролилась на землю. К счастью, добрые духи, те, что питаются благоуханием, быстро разогнали тучи, чтобы успеть насытиться ароматом влажной весенней травы, особенно сладким в этот час между заходом солнца и наступлением сумерек. Они вдыхали его через правую ноздрю и выдыхали через левую. Другие, утоляющие голод зловонием, собирались у столичных скотобоен, дубильных чанов и свалок, стаями кружили возле крошечных заводиков, где выделывают кожи или очищают бычьи кишки для сибирских колбасных фабрик. Они, наоборот, принимали пищу через левую ноздрю, а испражнялись через правую. Наши цэрики отлично знали все повадки этого вездесущего племени степей, гор и пустынь.

Я не питал никаких иллюзий относительно этих «мудрых мужей» и их способности «установить счастливое государство», но в тот момент мне вдруг слезами перехватило горло. Я понял, что уже люблю эту забытую Богом, дикую, нищую и прекрасную страну.

За окнами синело небо, а в ту ночь, о которой рассказывал Зейдлиц, погода была как в ночь смерти Намсарай-гуна из «Театра теней»: слабый дождь и сильный ветер, воющий в дымоходах. В такие ночи от сквозняков сами собой отворяются двери, что-то грохает на чердаке, крысиный топоток в подполье отдается стократным эхом, особенно если дом старый, подолгу пустующий, как то здание, где был убит Найдан-ван. Оно стояло в центре города, Иван Дмитриевич не раз проходил мимо и сейчас живо представил себе его крашенные казенной охрой стены. Здесь обычно размещали послов тех владетельных особ, кто не имел в России постоянных дипломатических представительств. Маньчжурский император к ним не принадлежал, китайское посольство в Петербурге располагалось на Сергиевской улице, но по традиции Пекин часто прибегал к миссиям чрезвычайным.

Карьерный дипломат Сюй Чжень, чиновник первого ранга с красным коралловым шариком на шапочке, прибыл на берега Невы с задачей обсудить вопрос о спорных территориях к юго-востоку от Байкала. Найдан-ван был включен в состав посольства как депутат от монгольских князей, чьи интересы могли быть затронуты предстоящим размежеванием. Это был невысокий, плотного сложения мужчина с нередким для западных монголов европейским складом лица. В китайской армии он никогда не служил, но как чингизид и хошунный князь имел чин полковника императорской конной гвардии, что давало ему право носить на шапке синий прозрачный шарик чиновника третьего ранга. В отличие от привередливых китайцев, Найдан-ван был человек простой, ел все подряд, правда, не в меру налегал на ликеры, которых прежде не пробовал. Несколько раз его замечали пьяным. Однажды он прямо за столом набросился на китайского дипломата с таким же, как у него, шариком, схватил за косу й кричал, что тот не смеет сидеть с ним рядом, потому что его, Найдан-вана, предки владели Поднебесной, а не наоборот.

Здание было двухэтажным. Сам Сюй Чжень с личным штатом поселился наверху, члены посольства— внизу. Найдан-вану отвели апартаменты на первом этаже. Его собственная свита из двух лам и полудесятка безземельных князей-тайджи разместилась в надворном флигеле.

У ворот находилась будка с двумя полицейскими. Они дежурили в очередь, но той ночью оба не то заснули, не то поленились вылезать из теплой будки в дождь и ветер. Никого и ничего подозрительного эти двое не видели, равно как и швейцар, и сторож. Единственным свидетелем и одновременно участником событий стал истопник Губин, человек немолодой, холостой и непьющий. Начальство отмечало за ним начитанность в духовной литературе, доходящую порой до начетничества, и похвальную, но чрезмерную гневливость, когда кто-то при нем начинал чертыхаться, Кроме тех недостатков, что вытекали из его же несомненных достоинств, других за ним не числилось.

Около полуночи Губин поднялся на второй этаж, осмотрел коридорные печи и закрыл их все, за исключением одной. Из-за неисправности дымохода тяга в ней была слабая, даже березовые дрова зимней рубки никак не могли прогореть. Губин пошуровал их кочергой и присел рядом, дожидаясь, когда можно будет задвинуть вьюшку.