— Зинаида!.. Что случилось?
      — А ты не знаешь?
      — Знаю.
      — У-у-у, ненавижу!..
      — Не надо, Зиночка! — Дирижер хлюпает разбитым носом. — Меня нельзя бить. Я могу умереть. Я вижу… вижу, все хотят моей смерти! — Грузно сползает в свое убежище.
      Они остаются вдвоем, Мастер и Зинаида. Он держит ее за руку — рука была в орнаменте вен.
      — Зачем все это, Зина? Зачем?
      — Пусти! — вырывается. — Ты и палачу скажешь спасибо, прежде чем он отрубит тебе голову?
      — Если бы дело было в палаче.
      — В чем же дело?
      — Не знаю, Зиночка, не знаю, — говорит грустно. — Наверное, в нас самих. Каждый народ достоин той судьбы, которую он сам себе выбрал. Народ это мы! Мы и выбрали себе… небо… небо… крытое… тяжелыми… свинцовыми… облаками…
      — О чем ты, родной? — Она осторожно гладит его по щеке. — Прости меня, когда мне сказали, что этот… этот… на тебя…
      — Кто сказал?
      — Сказали.
      — Понимаю. Все понимаю. Одного лишь не пойму — что из нас хотят сделать? Скрипки или гробы?
      Старшина Иван Иванович Цукало был удивительно добрым и покладистым малым. Сослуживцы ему завидовали: «Как тебе, Иваныч, удается сохранить теплоту к окружающему миру?» «А я верю в человека, — отвечал на это старшина, — медведя можно научить польку танцевать, а уж наших оппозиционеров, мать их говноедов, заставить любить их же народную власть в нашем лице…»
      Правду говорил старшина Цукало. Например, вечерком приводят в отделение гражданина. Гражданин волнуется, шляпу поправляет, очки спешит протереть, мол, собственным глазам не верю, куда это я попал; требует начальство и все кричит:
      — По какому праву? По какому праву?!
      — Не беспокойтесь, — ласково отвечает на поставленный вопрос Иван Иванович. — Разберемся.
      А что разбираться? Если из разгоряченной пасти интеллигенции вылетают винные пары?
      — Вы, гражданин хороший, пьяны, — спокойно контролирует обстановку Цукало. — Нехорошо.
      — Я… я… бокал шампанского! Друзья приехали, век не видались…
      — Друзья? — улыбается понятливый и доброй души Иван Иванович. — А, чай, ебекилка у тех друзей охальная да ласковая?
      — Как вы смеете?! — взрывается гражданин. — Я буду жаловаться. Дайте мне жалобную книгу!
      — Жалобную книгу? — Старшина подходит к задержанному. — Сейчас вам, любитель советского шампанского, будет книга! — И наносит отеческий удар меж рессорных ребер.
      Разумеется, гражданин изумлен — он не предполагал, что его невинную просьбу столь неверно истолкуют. Он хватается за бок, но продолжает требовать уважительного отношения к своей орхидейной персоне. Иван Ивановичу не остается ничего другого, как нежно садануть мягким хромированным сапогом по хозяйственно-производственному комплексу распоясавшегося буяна. Тот, понятно, воет и катается по полу, а старшина Цукало составляет протокол о нарушении скандалистом общественного порядка.
      — Чайку не желаете? — идет на мировую Иван Иванович, когда задержанный способен мыслить конструктивно. — Подпишете протокол-с?
      Однако вредитель, отхаркиваясь, долго читает бумагу — очки-то разбились при неловком падении; потом говорит:
      — Не желаю я вашего чаю. И эту галиматью подписывать не буду. И за свое самоуправство…
      Упрямый попался дебошир, принципиальный, искренний в своих заблуждениях, которому можно только посочувствовать. И Иван Иванович сочувствует:
      — Вот что, падла! Тебя уведут в камеру — утром ты себя не узнаешь. Прописывать будут тебя, чудилу, всю ночь — утром или на кладбище, или в больницу, чтобы зашили там твою жопофину.
      — О какой жопофине речь? — не понимает гражданин. — Вас надо судить советским судом. И вас будут судить…
      При таких возмутительных речах даже покладистый цукастый Цукало не выдерживает глумления в стенах родного отделения — ударом сбивает со стула интеллигентную заразу и принимается ногами ее дросселировать, прикладывая, между прочим, определенные физические усилия.
      Потом Иван Иванович отдыхает: пьет чай, играет с сослуживцами в шашки, читает газеты; потом по стойке «смирно» слушает полночный бой курантов. А в углу с мыслями собирается нарушитель общественного порядка, который всем своим болезненным видом показывает лояльность и уважение к исполнительной власти.
      — Ну кто ты есть на самом деле? — спрашивает доброжелательно старшина. — Чаю не желаешь?
      — Благодарю вас, — отвечает, шепелявя, задержанный. — Не смею вас беспокоить, товарищ капитан.
      — Тогда прошу покорно ответить: кто ты, говно, есть?
      — Я есть говно, как вы правильно заметили, товарищ майор.
      — А еще?
      — Говноед, товарищ подполковник.
      — Еще?
      — Гнойник в заднем проходе рабоче-крестьянского государства, как вы верно заметили, товарищ полковник.
      — А другими словами?
      — Ебекила, товарищ генерал!
      И Иван Иванович, нарушая все инструкции, рвал протокол на клочки и отпускал гражданина великой страны, который за короткое время убедился, что ему гарантируется неприкосновенность личности и свободы: слова, печати, митингов, уличных шествий и демонстраций…
      Кто-то, пахнущий плацкартным вагоном, навалился на меня и принялся трясти за плечи. Я открыл напряженный глаз и узнал свою жену О. Александрову.
      — Иди ко мне, голубушка.
      — Фи, пропойца! Что происходит?
      — Н-н-ничего.
      — Ты пьян как сапожник!
      — Не трогай сапожников. Это святое. У товарища Сталина папа был холодным сапожником.
      — Ты бредишь?
      — Иначе десять лет без права переписки, то есть расстрел!
      — Господи, пять бутылок? С Цавой пили?
      — Не трогай Цаву. Это тоже святое.
      — Один?!
      — Один как перст!
      — Прекрасно! Пока твоя жена… И-и-их? Ты взломал стол?
      — Я все верну! Слово! Не мальчика, но м-м-мужа!
      — Где деньги, Александров?
      — Разве счастье в них, родная?
      — Я тебя сейчас убью!!!
      — Без рук, без рук!
      — Убью, дурак!
      — Мне же больно? Больно!.. Подушка тяжелая! С ума сошла — по голове бить. Это слабое мое место.
      — А ты не спятил? Я хотела костюм тебе купить.
      — Зачем?
      — Ходить! Посмотри на себя — оборванец…
      — Ну-ну, без слез, без слез. Ну, пожалуйста.
      — Я стараюсь-стараюсь, горблюсь-горблюсь…
      — Черт с ним, с костюмом, иди лучше ко мне, я соскучился.
      — Я вижу, как ты скучал. Что случилось?
      — Случилось.
      — Пьесу взяли для постановки?
      — Нет, родная.
      — Тогда что?
      — Потом, моя девочка. Иди ко мне.
      — Отстань.
      — У тебя дорожки на щеках от слез. У-у-у, грязнуля.
      — Сутки в поезде.
      — Бедненькая трудяга. Пахнешь плацкартным вагоном.
      — Спасибо. Уж как ты воняешь. Бочкой.
      — Спасибо. А помнишь, мы в спальном вагоне… после свадьбы…
      — Помню. Ты мне не изменял?
      — Дурочка. Я проспиртовался.
      — Наверное, журчишь коньяком?
      — Ага.
      — Что же все-таки случилось, милый?
      — Я тебя люблю.
      — Почему не отвечаешь на вопрос?
      — Прости, я не знаю, с чего начинать…
      За спиной М. накатывала волна паники: в театре высокая Комиссия! представители из Главреперткома! люди из компетентного учреждения культуры!
      Мастер соизволил повернуть голову и увидел — он увидел хорошо знакомых ему: Кителя, Городинского, Военмора, Шадрину.
      — О! Кто к нам пожаловал! — И согбенно направился встречать гостей. Прошу, товарищи.
      — Ай-я-я, товарищ режиссер. Нехорошо, — сказал Китель. — Нужно уметь себя сдерживать. Когда есть проблема — ее нужно решать. Зачем же вы обижаете нашего…
      — Да-да, виноват. Не знал, что товарищ Вишня представляет…
      — Я показывал мандат, — на это заметил Военмор.
      Товарищ Городинский шумно вдыхал воздух:
      — Товарищи-товарищи, мы все-таки в театре… у меня комок в горле…
      Товарищ Шадрина тоже глубоко вздохнула и сказала:
      — Главное, чтобы войны не было.
      — Ну, насчет войны — то отдельный разговор, — сказал Китель. — Что же вы нам на сей раз приготовили? — спросил Китель. — У вас там, в фойе, яблоки цветут, арбузы, кочаны капю-юсты, — улыбнулся Китель.
      — ВСХВ! — каркнула Шадрина.
      — Пьеса хорошая. Идейно-художественно выверенная, — говорил, волнуясь, Городинский. — Правильная пьеса — жаль, что таких произведений недостаточное еще количество.
      — Что, товарищи? Садимся? — поинтересовался Китель, и представительная Комиссия дружно опускается в кресла.
      М. спешит к своему рабочему столику, звонит в колокольчик. «Господи, — думает он, — дай мне силы прожить этот день. Если я переживу этот день, быть мне бессмертным».
      — Внимание!.. Начинаем генеральную репетицию! Приготовились. Начинаем с реплики: «Не карай, владычица, смилосердствуй! Не по своей воле в колхозе!..» Пошли!
      И печальный звон колокола, пение — из сумеречной глубины сцены надвинулась толпа. Пожилая колхозница кидается наземь, навстречу иконе:
      — Не карай, владычица, смилосердствуй! Не по своей воле в колхозе!..
      Над ней проносят икону. Колхозник, очень высокий, худой мужик, бросает в сторону косу, восклицает неожиданным басом:
      — Мать-дева пречистая! — и пролезает под икону.
      Молодая девушка Наташа смотрит на него, зовет по имени, голос ее не слышен. Мимо проходит Фекла, которая кричит:
      — Есть правда, есть! Не в колхозе обновилась матушка, пречиста головушка, не в колхозе, нет!
      Наташа резко дергает высокого мужика за рукав:
      — Семен Петрович! На вышке у тебя неблагополучно! Зачем косу зыркнул? Общественное добро. Подыми!
      — Собственное! — исступленно кричит пожилая колхозница. — Сами наживали. Защитит теперь владычица от общественного. Уйду, уйду из колхоза, уведу сынов. Выводи, заступница!
      — Обещали всех в достатке уравнять, — шамкает старушонка. — Ни тебе иголки в дому, ни тебе нитки.
      — Мое, нажитое! — Высокий мужик отбрасывает косу еще дальше. — Хочу берегу, хочу — прочь кидаю.
      — С богатыми не судись, с сильными не борись, с господами не спорь, ведет контрреволюционную речь старушонка. — А вы все это порушили, вот и нитки нету дома.
      — То да се, да вместе наживем, — пританцовывает высокий мужик. — А где у меня сапоги?
      — У тебя их и не было, — замечает комсомолка Наташа.
      — Не было, а я их желаю. Взялись богатить, так давай!
      — Наша сивка, как общественну гонют, все в свой двор завернет! вопит какая-то бабенка. — И скотина своего хозяина помнит, из чужих рук рвется к нему.
      — Проглянула ты теперь, обновилася, божа мати, заступница, крестится старушка. — Увидела нас. Сохрани, спаси, не причинны мы.
      Молодая комсомолка Наташа не выдерживает:
      — Где тебя увидишь! До земли в работе на хозяев скрючилась. Она б лучше распрямила тебя, чудотворица.
      — Над святыней, девка, издеваешься? А?! — ревет высокий мужик.
      — Над старостью ругаешься, непутная. Ты, гляди, берегись! — кричит старик.
      Бабы с визгом окружают Наташу, хватают ее за руки, плечи, наскакивают:
      — Чудо Бог явил, ты с издевкой! Как тянули наших мужей на кисельны берега, на молочны реки, ты всех больше разорялась!
      — Чего с ней говорить? Поучить хорошенько. Вожжой поучить надо! волнуется Семен Петрович.
      — В единоличном хозяйстве обновилася. Слышишь, девка подлая? — шипит пожилая колхозница. — Мало исщипать, истерзать тебя. Рушить наши хозяйства наталкивала… Нечего с ней канителиться, взогреть хорошенько, да к молебну в церкву пора. Ну-ка! — рвется сквозь толпу к Наташе.
      Старушонка поднимает батожок:
      — Заголить ей подол, провести напоказ по селу, бесстыдницу, богохульницу.
      — Заголяй подол!.. Хватай за руки!.. Дай покрепче в морду ей, чтобы не кусалася! — вопит толпа и кружится в истеричном танце.
      И звук колокола — дробный, тревожный. Потом раздаются рокочущие звуки мотора: на сцену выкатывает трактор «фордзон». Толпа в ужасе перед передовой техникой бежит прочь. Тракторист приподнимает битую комсомолку и они вместе поют:
      — В закромах немалый запас. Что ни год, веселей живется! Обо всем, о любом из нас сам товарищ Сталин печется!
      Поющих окружают праздничные и веселые колхозники: выносят пышные снопы пшеницы, корзины с фруктами, овощами; портреты руководителей партии и правительства. Молодая комсомолка Наташа взбирается на трактор:
      — Дорогие товарищи! Очень я была счастлива, что было с чем стоять перед Сталиным… — Оглядывается и молчит… молчит… молчит…
      — Что такое, Зинаида? — М. раздражен, он не понимает причины ее молчания; и это на генеральной репетиции?
      — Н-н-нет! — выдавливает актриса.
      — Что — нет?! — орет в бешенстве. — Чер-р-рт!.. Почему я не вижу необходимых атрибутов? Принесите нужный атрибут для этой мизансцены! — И обращается к Комиссии: — Простите, товарищи.
      За кулисами — шум, крики. Наконец двое рабочих сцены, они в некотором подпитии, волокут чучело медведя с кокетливым кумачовым бантом на его мощной шее.
      — Что же вы делаете, сволочи?! — кричит Зинаида.
      — Не извольте беспокоиться, барышня! — отвечают ей. — Мы свое дело… У вас свое дело, а у нас — свое… — отвечают ей. — Куда ставить-то?
      — Что это?! — С М. дурно. — Что притащили? Убрать это немедленно к чертовой матери!!!
      — Просили же… ан-н-ндрибут, — отвечают ему. — Что просили, то и получили-с!
      — Что? И почему в таком состоянии? Помреж?!
      — Премьера же! — объясняют ему. — Мы ж от самого чистого сердца… Куда эту дуру-то?!
      — Во-о-он!!! — его душераздирающий крик.
      Рабочих сцены выталкивают, утаскивают и чучело зверя… И тут же несут на высоком постаменте бюст. Кого? Мастер хватается за голову, болезненно мычит: это конец ему, это конец Театру, это конец миру приговор окончателен и обжалованию не подлежит.
      бабка Кулешова уже не ходила — она днями лежала на кровати у окна и ждала внука. Шурка возвращался из ремесленного училища, нескладный и умненький, с индустриальным запахом; менял из-под нее таз с мочой, кормил малопродуктивной пищей и засыпал уверенным молодым сном.
      Внук напоминал бабке о ее молодости, когда она бегала по мокрым осенним полям за общественными коровами в надежде на лучшую жизнь. К сожалению, скотина, солидаризируясь с бывшими своими хозяевами — вредными элементами, тощала и дохла. После того как она вся передохла, начали дохнуть те, кто не пожелал участвовать в великом колхозном движении.
      Бабке на коренном историческом переломе повезло — была молода, сметлива: заметила, как при ее ебко-емких видах у кобелиного уполномоченного трещат кожаные галифе.
      — Любонька, — говорил он, — истекший год был годом великих свершений. В колхоз пошел середняк! — И шматок сала на стол. — Характерная особенность перелома в том, Любонька, — и запускал руки под юбку, и там искал свой революционный интерес, — в том, что он уже дал нам хороший результат. Ты ешь, ешь, ешь! — Сало было парным, хлебушек душистым, а уполномоченный настырным. — Социализм победил в деревне — где же она? — И кобелился сзади. — Ааа! Ааааа! Аааааа! Аааааааа! Победа всегда будет за нами, Любонька-а-а-а-а-а! Ты мне веришь?!
      — Верю, — хмелела комсомолка от еды.
      — Ах ты, моя ядр-р-реная! — рычал уполномоченный. — Ох, хороша ты, девка! Аы-аы-аы-аы-аы! Быть тебе в наших рядах. Аыа-аыа-аыа-аыа-а-а-а-а-а-аа-а-а! Уф-ф-ф-ф!
      — А сколько в ваших рядах? — поинтересовалась оплодотворенная членом ВКП(б) комсомолка.
      — Без малого два миллиона членов и кандидатов в члены.
      «Боже ж ты мой, — про себя ахнула молодуха, — сколько же это хлеба и сала — сала и хлеба, а?»
      Правда, скоро уполномоченному не свезло. Отрезали ему ночью голову, как ни есть отрезали косой и подбросили в открытое окошко. Подняла бабка пожолкнувшую головушку, поцеловала в огрубелые без жизни уста, да и спрятала находку в дерюжный мешок и похоронила под печь. Наехал НКВД, искал по селу недостающую часть уполномоченного, но без видимого результата. И взяли бабку по скорому подозрению, и повезли в район на телеге. И пока ехали, трое пролетарских сотрудников внутренних дел освидетельствовали ее, молодку, на предмет девичества. И зародилась в молодой бабке чужая жизнь боялась лишь одного по своей малограмотности: что уродится трехглавый уродец.
      Ан нет — родила малокровного мальчика со скуластой азиатской мордашкой раба. Рожала на цементном заводе, куда попала по любезному распределению народного комиссариата.
      После молодку пожалели и раньше срока отпустили на родную сторонку умирать вместе с легкоустранимым дитем, процементированным до костей и крови. Бабка вернулась в хату — ребенок пытался дистрофическими движениями привлечь к себе внимание, он требовал пищи. Бабка растопила печь, поставила чугунок на огонь, и пока закипала водица, молодка вырвала из плотного грунта пола дерюжный мешок, развязала его — голова уполномоченного хорошо сохранилась и была свежа, как телятина. Бабка поцеловала безынициативные зрачки любимого и с крестьянской аккуратностью опустила костный кусок мяса в кипяток.
      — Я всегда говорил: политическая неразборчивость этого театра когда-нибудь приведет к политической провокации!.. — М. услышал чистый голос Городинского; эту театроведческую, пресыщенную предвозвестницу катастроф, эту падаль и ее жирную пленительную улыбку режиссер преотлично знал.
      — Вы так думаете, товарищ Городинский? Вы уверены? — Голос Кителя был спокоен и нейтрален.
      — Я хочу только сказать… — потерялся театролюб.
      — Я думаю, это недоразумение, — проговорил Военмор.
      — А мне кажется — это несознательный дэ-э-эмарш! — осторожно заметила Шадрина; все знали, что у нее бурно-бурлящие любовные чувства к товарищу Городинскому.
      Она, бывшая красная кавалеристка Первой Конной, садилась на него, как на жеребца, и гарцевала часами, помахивая саблей, подаренной командармом Буденным. Об этой слабости старшие товарищи по партии знали, но терпели многим хотелось испытать мазохистскую скачку по степям и буеракам похоти.
      — Я думаю, можно продолжить, — кивнул Китель и этим отменил смертный приговор Театру и его режиссеру.
      — Зинаида! Прошу! — крикнул М. и почувствовал рабскую дрожь раненого сердца.
      Актриса вновь взобралась на тракторный круп и оглянулась на бюст:
      — Дорогие товарищи! Очень я была счастлива, что было с чем стоять перед Сталиным. Я сказала: с нами хотела бороться природа, но не смогла. Колхозники ее победили. Урожай хороший. Скот хороший. На ипподром, где кони бегают, мы рекордную лошадь доставили. В РККА наши два коня были приняты на большой палец. Хорошо работает свиная ферма… А еще счастливы мы, товарищ Сталин, что можем доложить одно достижение, про которое я в других колхозах не слыхала: у нас открыт дом отдыха для ударника. Пастух Антон не хотел далеко уезжать, чтобы не оставлять безнадзорных коров. В нашем доме отдыха он четыре кило прибавил. Приезжайте к нам, дорогие товарищи правительство, отдохнуть. Мы вам и по шесть кило прибавим, наше честное колхозное. Жизнь у нас такая хорошая стала, что о пустяках, как самовары, стулья, одеяла, я и разговаривать не стану. Есть трактор, получено разрешение на грузовую машину. Пятнадцать велосипедов имеем, один «фордик» в премию добыт лучшему бригадиру Федору Рязанцеву, питомцу тетки Феклы. Сама бабка Фекла была враждебный элемент, но мы ее воспитали. Дала она хорошие показатели, и мы прямо на полосе старуху премировали. Мы у нашего правительства учимся и казнить, и миловать. Личные расчеты у нас не живут. Мы — колхоз, мы общим интересом крепки. И поэтому все у нас есть. Что еще надо? Аэроплан понадобится — аэроплан заведем. И очень крепка в нашем колхозе женская сила. Раньше говорили: курица не птица, женщина не человек… Уже не курица — жена и мать. Она уже в орлиную сталинскую породу пошла пером, и не только своей семье, а всей дорогой нашей стране она работница и защитница.
      И разухабисто ревет баян. Колхозники пляшут и поют:
      — Никогда так низко не свисали наливные яблоки в саду! В жизнь свою так парни не плясали, как плясали в нынешнем году!
      Человек в сером кителе медленно поднялся с бархатного, пунцового по цвету кресла, он поднялся и не спеша направился к сцене. Зинаида смотрела сверху на маленького человека и чувствовала, как спазмы ужаса…
      Вынужден признаться, что для меня женщина всегда остается загадкой. Казалось, ты, ваятель, исследовал всю ее иудскую душу и то, что ниже, истолковал ее истерическое поведение, подвел под лучшую часть человечества фундаментальное марксистско-ленинское учение о семье — и что? А ничего. Ровным счетом — ничего.
      За примером далеко не надо ходить: твоя жена готовит на кухне фирменное блюдо — фрикасе; ты, мужчина, отдыхаешь, читая пустую газетку, и ты, фат, уверен, что счастье твое долговечно, безоблачно и даже фешенебельно, как небоскребы в Нью-Йорке.
      Ты властелин дум и чаяний любимой, ты организатор ее частых звездных оргазмов, то есть ты есть для нее удобное прикладное божество, да вдруг раздается фистульный милый голосок:
      — Родненький, ты отнес статью?
      — Какую? — Хотя прекрасно знаешь, о чем речь.
      — Про этого… урода… из зала суда.
      — Заметку?
      — Это статья!
      — Статья? — Уже чувствуешь опасность и оттягиваешь минуту расплаты.
      — Да, родной! — Жена появляется, вооруженная полновесным блюдом, где дымится мясо. — Открой ротик, закрой глазки.
      И ты доверчиво открываешь то, что просят тебя открыть, и закрываешь то, что просят закрыть. И начинаешь пережевывать лошадиное мясо времен похода Первой Конной на Варшаву.
      — Как? Вкусно? — пытает супруга.
      — Божественно! — Чмокаешь ее в щечку.
      — То-то, путь к сердцу мужчины… — улыбается. — Так ты, милый, отдал статью? — продолжает улыбаться.
      — Ты знаешь… дело в том…
      — Ты что? Не отнес? — Уже не улыбается, более того, на ее прекрасном лике все признаки гнева, боли, ненависти.
      — Выслушай меня…
      — Почему? — И это уже не жена, это — фурия, она вскакивает, опрокидывая в постель фрикасе, и ты сидишь в мелко нарезанном жареном мясе и предпринимаешь слабые попытки оправдаться. Но тебя не желают слушать. — Я знаю… ты не хочешь, чтобы я писала… Конечно, куда нам…
      — Я тебя… хочу…
      — Прекрати! Болван!
      — Хватит, а?
      — Не-е-ет, какое самомнение!.. Кто тебе дал право судить о моих возможностях?
      — Ночью твои возможности… — И не успеваю договорить; подушка спасает жизнь от мельхиорового снаряда. — Ты что, дура совсем?
      — Сам дурак!
      — И эту женщину я люблю?
      — А я тебя не люблю!
      — Почему?
      — Потому что не хочешь, чтобы я работала в журналистике.
      — Работай.
      — Да?.. Мало того, что ты воруешь деньги… мои… но еще и палки ставишь в колеса…
      — Куда, прости, я вставляю палки?
      — Фи! Как ты пошл! Как ты мне мерзок! Ты!.. Ты — мачо!..
      — Кто?
      — Мачо! Для них женщины — это… это…
      — …фрикасе! — И цапнул кусок мяса с простыни. — Божественно!
      — Фигляр!.. И… и отдавай мне мои деньги, которые пропил.
      — Это мне на костюм. Посмотри, как я хожу… оборванец!
      — Вот-вот, я ухожу от тебя…
      — Куда?
      — К маме.
      — Привет ей передавай.
      — Клоун!
      — Прекрати, женщина, это уже скучно. Давай мировую?
      — Никогда. Где мой чемодан?
      — Здесь, под кроватью.
      — Не трогай меня.
      — Я тебе помогаю. Сколько пыли-то…
      — А-а-атпусти, паразит!
      — Не-а-а!
      И мы начинаем изнурительную борьбу в постели, но на жестком фрикасе; борьба приводит к естественному акту согласия и любви.
      — Ты меня любишь? — раздвигает ноги, как акробатка Мими в цирке-шапито.
      — Люблю!
      — Любишь?
      — Люблю.
      — А тогда почему же?..
      — Все потом, любимая…
      — Я надеюсь, товарищ режиссер позволит мне, — говорил человек в кителе, поднимаясь по ступенькам на сцену. — Актерам спасибо…
      — Да-да, — поспешил М. — Все свободны.
      — Свободны? — приподнял бровь Китель.
      Но сцена опустела. Человек в кителе задумчиво принялся по ней ходить. И была тишина — лишь скрипели доски под его сапогами.
      — Я думаю, того, что мы посмотрели, достаточно? — И закурил папиросу. — М-да!.. Трактор — это хорошо… Свежо.
      — Олицетворение безоговорочной победы колхозного строя! — взвизгнула Шадрина.
      — Вредители убедительные, — заметил Военмор. — Так и хотелось схватить револьвер… Впрочем, трактор — тот же револьвер!
      Вмешался и Городинский, однако осторожно:
      — Пьеса хорошая… у меня, например, комок в горле, особенно после таких слов: «Мы у нашего правительства учимся и казнить, и миловать»… Правда, эти слова в данной постановке не зазвучали так, как они должны были звучать… И этот странный случай… Он дает пищу для размышлений.
      — Товарищ Городинский, думаю, что при принципиальном подходе к демократии, как к единству и прав, и обязанностей, и личной ответственности каждого, такое больше не повторится, — продолжая мерно ходить по сцене, сказал Китель. — Уверен, товарищу режиссеру нужно помнить, что власть развращает, абсолютная власть — абсолютно. Это не я, это… это…
      — Товарищ Брэ-э-эхт! — радостно подсказала Шадрина.
      Человек в кителе внимательно посмотрел на нее:
      — Именно. Мы имеем замечательных режиссеров. У нас бы не было достижений нашего театра, если бы мы не имели таких впередсмотрящих в нашем театральном деле. Но мы иногда сталкиваемся, и порой режиссер подминает под себя коллектив, а иногда вообще противопоставляет ему себя… Это нехорошо… — Тишина, лишь звук мерных шагов. — Мы думаем, что режиссеры должны приходить в труппу совершенно демократическим путем, то есть проходить своеобразный конкурс. Пусть не один, а два, три или несколько режиссеров выбирают себе театры, которые близки им по художественным, по идейным, эстетическим принципам. Приходят с изложением своей собственной концепции, со своей идейно-художественной программой. Пусть это будет соревнование. И тогда артисты имеют право выбирать, пойти в тот театр, который им близок. И нам думается, что только на основе равноправного выбора возможно соединение действительно талантливых людей, объединенных единой идейно-эстетической платформой и способных решать большие художественные задачи. — Человек в кителе остановился, прикурил новую папиросину. — Так о чем я?..
      — О великих идейно-художественных задачах, — ответила Шадрина.
      Человек в кителе снова внимательно посмотрел на нее и спросил:
      — Что же будем делать, товарищи, в конкретном случае?
      Пьяненький Кулешов притащился в родной дом. Была ночь, и дом спал. На лестничной клетке юноша долго ковырялся ключом в замке, вспоминая вечеринку по случаю получения стипендии: пили с мастером-наставником, потом дружным молодежным коллективом отправились на танцплощадку в парк бить праздной публике морды, но та оказалась боеспособной, и пришлось улепетывать по плитняковым кустам.
      Не удался праздник, страдал молоденький Кулешов и ощущал вокруг себя враждебный, подлый, темный мир. Наконец замочные механизмы заработали — в коридоре плавал сгусток мрака, юный человек брел на ощупь вдоль стены, а поскольку он был весь в переживаниях, то поначалу, ввалившись в комнату, не обратил внимания на некоторые отличительные ее черты… храпела бабка, как всегда, и за окнами пенились осветленные луной тучи…
      Кулешов, скучая, скинул одежды и зашлепал к месту ночлега… От крупной неприятности его спасла только природная прыть: толком еще ничего не понимая, он осознал себя лежащим под кроватью… кровать скрипела ржавыми пружинами…
      — Кто у тебя тута шалыганит? — услышал юноша голос, ему знакомый, этот голос принадлежал мяснику Тараненко.
      — Что тебе все не спится? — недовольно спрашивала Сусанна. — Мыши… крысы…
      — Да? — У мясника Тараненко была одна извилина и два многопудовых кулачища. — Мыши?.. Крысы?..
      Кулешов в страхе пошкребал доску.
      — Вот, слышишь?
      — Во, гады… пришибу…
      — Ладно тебе… Чего тебе?
      — Чего-чего?.. Того…
      — Отстань. Я спать хочу…
      — А я тебя…
      — О Господи!.. Лучше дать…
      — Ну и дай!
      — Ну на! На! Паразит такой!.. Куда лезешь рукой?
      — Это не рука…
      Пол был холодный и пыльный; Кулешов из-за этого испытывал некоторое неудобство, но когда из-за борьбы на кровати начали провисать ее пружины, врезывающиеся в тело, то юноше сделалось совсем худо: с трудом ему удалось прибиться к стене, это и спасло его молодую жизнь. Потом смерч над его головой утих — Кулешов потянулся и угодил лицом под теплую сперматозоидную капель.
      — Что же будем, товарищи, делать в конкретном случае? — переспросил человек со сцены.
      И тогда с кресла выскочил Городинский и горячечно забредил:
      — Можно обратить ваше внимание, товарищи: смотрите, что это за декорации?.. Мне кажется, нарочно выбраны такие декорации, чтобы глумиться над реализмом. И более того, с каждым годом, с каждым днем растет, крепнет и богатеет наша родина. Социализм вошел в быт народа и дает свои прекрасные результаты. В то же самое время там, за рубежом, хроническая недогрузка предприятий, миллионные армии безработных, народные массы терпят голод, нужду. Особенно тяжело положение масс в фашистских странах. В этих странах диктатуры и сплошных концлагерей для трудящихся мясо, масло, фрукты уже давно превратились в предмет мечты. Усиленно пропагандируется картошка и картофельная шелуха…
      — Товарищ Городинский, спасибо. Вы все сказали?
      — Да-да, но бюст… бюст на месте.
      — А я могу сказать, что театром сделан шаг вперед от натурализма и схематизма, — вступился Военмор. — Все как в жизни.
      — Как в жизни, право! — возбудилась Шадрина. И от возбуждения потеряла голову, как во время гарцевания по степям и буеракам физического соития. — Я бы хоть сейчас в колхозную жизнь!
      — Товарищ Шадрина желает быть в колхозе? — остановился Китель, попыхтел папиросиной. — Что ж, мы предоставляем ей такую возможность. Проводите товарищ Шадрину в колхоз…
      И тут же два молодых ласковых человека поспешили к вышеназванной гражданке; та в ужасе забилась в глубь кресла: