Предисловие, или Любовь по праздникам и будням

О чем эта книга – понятно из ее названия. О святых Петре и Февронии, Муромских чудотворцах – покровителях супружеской любви и семейного счастья, а еще – об их месте в нашей жизни. Достаточно сказать, что в дореволюционной России иконы святых имелись практически в каждом доме, а сегодня очень немногие в состоянии внятно объяснить, кто же это такие. Только не стоит книгу связывать напрямую с появлением в нашей стране Дня семьи, любви и верности, отмечаемого 8 июля в память о святых благоверных супругах. Впрочем, благодаря новому, а вернее, забытому и воскресшему празднику народ стал более активно интересоваться Петром и Февронией.

С праздником вроде бы все ясно. Если есть религиозные, государственные, светские, международные и даже профессиональные праздники – вполне закономерно появление и семейного. Правда, у нас даты частенько становятся поводом для всякого рода кампанейщины. Некоторые усмотрели и в этом нововведении «наш ответ Чемберлену», вернее, Дню святого Валентина, пришедшему к нам, как известно, с Запада, и пустились шельмовать не только сам праздник «сладких парочек», но досталось заодно и святому.

Естественно, всеобщая «валентинизация» устраивает далеко не всех. Чужой праздник принялись искоренять, увы, с верноподданническим задором и без всякого почтения к святому. Кстати, сначала пострадавшему от ловких коммерсантов, использовавших его имя, мягко говоря, не по назначению, а потом уже от их оппонентов. Что ж, праздник действительно не наш, зато сам святой – всё-таки общий. Священномученик Валентин жил в III веке н.э., когда не было ни православных, ни католиков, а все последователи учения Христа именовались просто христианами. Да и прославился он не тем, что будто бы венчал влюбленных, а своей преданностью учению Христа и искусством врачевания. К слову, его память отмечается не только Католической, но и Православной церковью, только не 14 февраля, а 12 августа. А у коммерсантов, как известно, нет ничего святого… Когда февральская Москва расцветает алыми «валентинками», мне вспоминаются строчки испанского поэта Фредерико Гарсиа Лорки: «…возьмут они твое сердце и серебра начеканят», написанные, правда, по другому поводу. Но все равно грустно. Нужен нам этот праздник или нет – время все расставит по местам. А вот семейный – необходим. Наших проблем при помощи праздника, конечно, не решить, зато можно привлечь к ним внимание. В стране, где в среднем в год на сто браков приходится порядка восьмидесяти разводов, нет повода для оптимизма и веселья, но появилась возможность подойти к вопросу сохранения семьи с другой стороны, духовной.

Известно, что святой Иоанн Кронштадтский сразу же после свадьбы сказал своей молодой жене: «Счастливых семей, Лиза, и без нас много. А мы с тобой давай посвятим себя на служение Богу». Но можно предположить, живи «всероссийский батюшка» в наши дни, он бы сделал своей матушке противоположное предложение: сегодня счастливых семей так мало, и людям нужны позитивные примеры.

Любовь, любовь… Послушаешь, так ее в нашем мире хоть отбавляй. На эстраде стенают поп-идолы, изображая ломку от неразделенной любви, на теле– и киноэкранах мылятся и пенятся многочисленные клоны любовных историй, где сюжет если и кажется немного похожим на жизнь, то все равно кончается сказкой. Одна беда – все это очень напоминает, к сожалению, старую восточную притчу про халву: сколько ни повторяй слово «халва», а во рту от этого слаще не становится. Любви тоже, и в нас, и вокруг нас почему-то не прибавляется. А в мире не становится уютней и теплей.

Общество спешит «завалить» золотого тельца, ему не до сантиментов. Ну а раз человек отчасти продукт этого самого общества, то в конечном счете он вынужден подстраиваться под принятый в его среде стиль жизни. Измены и разводы сегодня в порядке вещей – стало быть, этот порядок не в ладах с изначальным миропорядком, и надо срочно его менять. В душе-то мы все равно стремимся к первозданному чувству стабильности. Спроси любую женщину о том, каким ей представляется ее личное счастье, и она ответит: гармоничный брак, верный муж, здоровые дети, ну и... Впрочем, не в деньгах счастье. Правда, и с деньгами оно редко надолго задерживается, уступая место депрессии и тоске. Любовь, говорят, явление преходящее, почти что сезонное, и объясняют его химическим процессом: мол, особое вещество – фенилэтиламин – выбрасывается в кровь, когда человек встречает объект симпатии. Еще любовь ставят в зависимость от гипофиза, вырабатывающего гормоны, а счастливые браки – от совпадения биоритмов. Всё-то мы знаем, а счастливее не становимся.

У нас есть голова и сердце, но почему-то их мнения не совпадают. В голове всё раскладывается по полочкам, а в сердце – пустота и тоска. А чего мы ждем? Если любовь низведена до уровня биологической потребности, как еда и питье, рано или поздно наступает удовлетворение. Чувства обречены на угасание, а брак – либо на экономическое сосуществование двух чужаков, либо на развал. Такие плоды мы сегодня пожинаем.

«…Но знаешь, хоть Бога к себе призови,

разве можно понять что-нибудь в любви?» – грустно пел Окуджава.

А я думаю, что как раз без Его помощи нам не разобраться со своими личными проблемами. Не потому ли мы бываем несчастны, что в самой нашей природе заложено стремление к какой-то качественно иной любви, которая почему-то находится вне нашего человеческого понимания, где-то в горних высях? На первый взгляд может показаться, что словом «любовь» мы называем разные чувства, и нельзя сравнивать жертвенную любовь матери к ребенку с трепетным, но все же мимолетным состоянием души влюбленного. И все-таки любовь нам дана одна. Просто часто ее путают с влюбленностью или страстью.

«Мы все думаем, будто знаем, что такое любовь, и умеем любить. На самом деле, очень часто мы умеем только лакомиться человеческими отношениями», – писал митрополит Антоний Сурожский. Разница, думаю, понятна.

Сегодня мы подошли к какой-то кризисной черте всеобъемлющего эгоизма, и начинаем искать выход. Выход в любви. Настоящей. Чтобы вернуть ее одиноким людям, женатым парам, целым семьям, – но как? Где достойный пример?

Во всевозможной агиографической, или житийной, литературе мы можем найти образцы смирения, кротости, милосердия. А где искать покровительства тем, кто решил прожить достойную жизнь в браке? Все канонизированные святые, как правило, были либо пастырями, несшими в мир Слово Божье, либо мучениками, великомучениками, блаженными, и в большинстве своем они обрели святость через страдание. Только двоих – Петра и Февронию – в сонм святых привела любовь, любовью они стали угодны Господу. «Семья – малая церковь, а брак – таинство любви» – это определение дал святой Иоанн Златоуст, а святые Петр и Феврония наполнили его конкретным содержанием.

Как возникла идея этой книги? Честно скажу – случайно.

Год назад, в последнее воскресенье Пасхальной недели, я с приятельницей была в храме. По окончании Литургии в рядах прихожан началось волнение, и народ ринулся за благословением к бывшему там старцу. Я, непонятно как, присоединилась к толпе, которая мигом превратилась в покорный ручеек. Когда подошла моя очередь, я попросила благословить меня на творческий труд, честно говоря, не очень четко представляя себе, чем же конкретно собираюсь заняться в ближайшее время. Планов было, как говорится, громадье. И вдруг он меня крестит, кладет на голову руку: «Напиши книгу о Петре и Февронии Муромских, я тебя благословляю. Сейчас это очень нужно. Всем нам. Народу нужно».

Вот это да! От такой неожиданности я остолбенела. Написать книгу о святых? В моей голове в один миг пронеслось всё, что я на тот момент знала о жизни четы муромских чудотворцев. Так она есть уже, эта книга, да еще какая – настоящий шедевр, мы в университетские годы ее изучали по древнерусской литературе, экзамен сдавали... Потрясающе красивая история о любви до гроба. Что еще? Ах да, сказка! В раннем детстве бабушка читала. В ней был и змей-искуситель, и заветный меч-кладенец, и царевич-княжич на белом коне, и мудрая дева из простого народа по имени… Василиса Премудрая. Или же всё-таки Феврония? Рой сбивчивых мыслей пронесся в моей голове. А старец как-то ласково прищурил свои блеснувшие хитринкой глаза и добавил: «...Они сами тебе всё подскажут, о чем писать. Поезжай в Муром, к мощам».

Негусто, да и выбора, похоже, не оставалось. Я даже растерялась. Отступаться от темы нельзя, коли благословили. А о чем писать? Набор информации невелик: с одной стороны – сказка и трепетный шедевр гениального монаха-публициста, то есть литература, с другой – скупые строки жития, с третьей – дай Бог найти летописи с упоминанием о реальных людях, живших еще во времена Домонгольской Руси… Оставалось «немного» – соединить все воедино и попробовать докопаться до истины.

Вопросы, вопросы… В этой книге я попыталась на них ответить, изучив источники и сопоставив факты, чтобы как-то показать Петра и Февронию живыми людьми из плоти и крови, правившими Муромом в первой трети ХIII века. Начала с «Повести о Петре и Февронии» Ермолая-Еразма – монаха-публициста, современника Ивана Грозного, при котором эти святые были канонизированы. И тут же открылось, что уважаемые переводчики советского времени не во всех тонкостях донесли до нас текст оригинала, что-то ускользнуло. Пришлось обращаться к оригиналу – благо, образование позволяло, – чтобы пересказать эту историю, максимально приблизив ее к тому, что хотел донести до читателя «Прегрешный» гений. Заодно вспомнила сказку, которую в детстве рассказывала бабушка, перечитала местные предания и интерпретации, покопалась в архивах и библиотеках. Но, пожалуй, главное понимание их места в системе наших общенациональных ценностей мне принесла поездка в Муром. Погружаясь в материал, я постепенно стала раскручивать клубок этой удивительной, загадочной и какой-то всеобъемлющей истории. Как Петру с Февронией удалось явить не только идеал семьи, но и правления, опережая свое время? Почему черты Февронии мы порой угадываем в образцовых женах из числа наших современниц, а Петра – в мужьях? У нас бытует ошибочное мнение, что якобы у Петра с Февронией не было детей. Однако по летописям мне удалось проследить судьбы нескольких поколений их потомков и представить их на фоне исторических реалий, в которых им пришлось существовать. Другая сторона вопроса – это путь к их канонизации и то, как складывалась традиция почитания святых супругов на протяжении веков, а потом как она же помогала нашим соотечественникам выстоять, пережить самые тяжелые времена.

Хочу сказать, что святые супруги даже не вписываются в рамки общепринятого представления о них как об «узких специалистах по вопросам семьи и брака», они – явление и общекультурного, и глубоко национального масштаба. Доказать это было несложно: достаточно просто проследить их духовное влияние на многие исторические процессы и формирование ярких личностей разных эпох. Почему, например, русские цари и великие князья, начиная с ХV века, считали муромскую чету покровителями своего правящего дома и ездили на поклон к их мощам? Почему простые люди молились о наболевшем именно им: женатые – о благополучии семьи, здоровье детей, одинокие – чтобы встретить свою половинку? И какой смысл был заложен в том, что покровителей семьи и брака издавна принято было считать и защитниками России? Их присутствие ощущается и в наши дни, и доказательством тому может служить опыт тех, кто обращался к ним за помощью и был услышан.

Из всего этого я сделала очень важный вывод: Петр и Феврония существуют не только в мифах и легендах, либо в параметрах какого-то определенного времени и места, они внедрены в саму систему русской жизни – и только так можно понять и оценить их значение для нас сегодня.

И пусть скептики иронизируют на тему, как заменить уже раскрученные «валентинки» какими-нибудь «февроньками» или «петринками», не станут ли в День Петра и Февронии дарить любимым пучки петрушки, не проиграет ли ромашка, признанная эмблемой нового праздника, состязание с авторитетными сердечками, ведь на ней принято гадать «любит – не любит», – всё это, надеюсь, перемелется.

Выражаю искреннюю благодарность всем духовным и светским лицам, оказавшим мне содействие в создании этой книги. Особо хочу поблагодарить: П.С. Попова, С.Н. Дмитриева, М.Г. Зенчеву, Т.М. Колчееву и редактора – В.А. Ластовкину.

Автор

На Муромской дороге…

От Москвы до Мурома порядка 300 километров – расстояние теоретически преодолимое за три с половиной часа. Теоретически. Но Владимирка забита фурами, а из-за ремонта дорожного покрытия эти неповоротливые монстры отечественного, но чаще зарубежного автопрома выстраиваются, образуя безнадежную затычку, – практически их не объехать... Жара, июль, на градуснике за тридцать по Цельсию, так что я вынуждена распрощаться с надеждой за три с половиной часа добраться до места, которое неожиданно позвало в путь.

Лето 2008 го выдалось на редкость гнилым и дождливым, зато июль удивил почти субтропическим взлетом температур. Даже показалось, что все происходившее с погодой до и после отмечавшегося в России 8 июля Дня семьи, любви и верности, потонуло в слякоти и стало жертвой нашей непредсказуемой среднерусской природы. А может, все это только казалось…

В пробках обычно плохо думается – нервы на взводе и какой-то животный инстинкт побуждает к действию, к поискам оригинальных комбинаций, сродни игре в тетрис. Но в очень больших и стабильных пробках нервная система отключается, и мысли обретают простор. Как птицы… Помните, у Высоцкого: «Птицы вещие поют, да все из сказок» – это я о них.

… И в голове начинает подавать сигналы-ассоциации внутренняя отправная точка моего путешествия – книга Ермолая-Еразма «Повести о Петре и Февронии». Кстати, известный публицист XVI века писал ее не из головы, а опирался на еще более древние народные сказания Муромского края о жизни князя Петра, в иночестве Давида, и его жены – княгини из крестьянского сословия, мудрой Февронии, в иночестве Евфросинии, правивших в Муроме в конце ХII – начале ХIII века. Народ признал их святыми еще задолго до официальной канонизации.

Вкратце история эта такова.

Сказка? На первый взгляд… А может, иносказание, тайна? Академик Д.С. Лихачев (1906—1999) утверждал, что древнерусская литература не знает ни вымышленных событий, ни придуманных героев. Это мнение весьма авторитетного эксперта, и к нему стоит прислушаться. И разобраться.

Я, кажется, догадалась, почему в расписаниях автобусных экскурсий из Москвы в Муром, что предлагали паломнические службы и агентства, указывалось довольно позднее время выезда. На Владимирской трассе спокойнее и легче рассчитать время пути, если ехать ночью. Но я не очень большая любительница пялиться в темноту из окна автобуса – хочется всё-таки, как говорится, на мир посмотреть, а когда вокруг темно, разве что разглядишь? Хотя, наверное, предаваться размышлениям в ночной тишине, развалившись в мягком автобусном кресле, гораздо комфортнее, чем в автомобильной пробке на солнцепеке, полагаясь лишь на удобный случай и Божью милость. Кстати, в памятниках древнерусской литературы тоже присутствует некое внутреннее движение. На первый взгляд оно кажется несколько монотонным, на второй – в нем угадывается ритм и направление. В начале оно воспринимается как центробежное, растекающееся от центра к периферии, в конце – снова центростремительное, устремленное к сути, к Богу, замыкая круг. И вот пример.

…А вскоре и трасса пришла в движение. Затрубили фуры, запищали вразнобой автомобили ретивых дачников… и вот она – свобода! Мы снова несемся вперед, оставив позади коварный переезд и дорожных рабочих, менявших покрытие на подъезде к Петушкам. Мелькают деревушки. Справа – большой собор, слева – маленькая церквушка, а впереди еще поблескивают купола с крестами, – и все они как будто благословляют в путь. А он и в самом деле становится легче. Жара спала, небо немного подразнило дождевыми облаками – кто кого: мы дождь или он нас? Ха, дождик остался позади! Когда от Владимирского шоссе наконец-то откалывается двухполоска после указателя «Муром», нервозность проходит. Как ни странно. А что тут странного? Машин там действительно на порядок меньше, а еще… вдруг пахнуло в лицо чем-то безвременным, настоящим. Вот только вожделенных Муромских лесов, тех, что из песен и легенд, вдоль дороги почему-то не наблюдается. Где дубы-великаны, где непролазные дремучие дебри? Относительно молодые посадки похожи на бутафорию, прикрывающую проплешины, на которых ничего не растет – то ли не взошло, то ли не посеяно, – разве что ромашки вперемежку с цикорием облюбовали редкие песчаники.

«На Муромской дороге стояли три сосны...» М-да… Не больше трех. На Муромской дороге сосны соседствуют с березами, но и тех и других не густо. Негде тут разгуляться удалому Кудеяру-атаману. Уж не говоря о Соловье-разбойнике… Право слово, отъездились «с товарами ровными парами» купцы этим самым Муромским лесом, где их «стопорили» удалые молодцы... А уж про дубы, что с корнем выворачивал Илья Муромец, и говорить не приходится. Почерневшие деревянные домики с резными наличниками кособочатся, и кажется, что они врастают в землю. Они напоминают старушек-нищенок с почерневшими жилистыми руками и морщинистыми землистыми лицами, что в прошлом, надо думать, были девки хоть куда. А ведь кто-то когда-то с молитвой и любовью вырезал от щедрот Муромских лесов эти самые наличники и ставенки, ныне прикрывающие мертвые глазницы окон. Мимо по встречной полосе проносятся фуры, груженные останками тех легендарных лесов... Куда они? В Китай? А может, все наоборот, это к нам из-за границы древесину везут, – кто их там разберет… «Древесина» – слово какое-то неживое, звучит, будто «человечина». «Порубили все дубы на гробы», как пел Высоцкий.

Любовь, любовь… Вот вертится в голове это слово, и становится не по себе, когда оглядываешься по сторонам. Кажется, эту землю покинула любовь, и оттого она облезла, облиняла, осиротела. А когда-то именно в этих краях родилась самая известная история о любви, самая животворная. И, быть может, именно поэтому «Муром в древности славился дремучими лесами и богатырями», как писал местный краевед Владимир Иванович Пехов в начале прошлого века, что в те стародавние времена в нем все дышало любовью: богатыря – к родной земле, природы и человека – к Богу. Но с той поры, похоже, много воды утекло. И не только в Оке.

«Есть в Русской земле город, называемый Муром»

Этими словами Ермолай-Еразм, после традиционного вступления, начинает рассказ о невероятных событиях, происходивших на Муромской земле. Тем самым он подводит читателя к истории любви Петра и Февронии, богоугодной любви. Как известно, сам автор «Повести» был родом из Пскова, и нет точных сведений, случалось ли ему когда-либо бывать в Муроме (допустим, сопровождая войско Ивана Грозного), или же он воспользовался народными преданиями и произведением анонимного автора, написанным еще за сто лет до него. Неизвестный автор тоже объединил в своей книге два устноэпических мотива – о герое-змееборце и мудрой деве – с житием реальных людей, но только «Прегрешному Ермолаю» (как он сам себя величал) удалось так обработать эту природную «жемчужину древнерусской литературы» – тонко, проникновенно, с пониманием и любовью – на века.

Наши предки обожали эту историю. Едва ли не каждом русском доме имелись ее списки, пока не рухнула традиция в 1917 году, пока не оборвалась драгоценная нить, связующая времена. Ее переписывали и переплетали, с любовью украшая обложку золотым и бисерным шитьем. Современный муромский историк и краевед Юрий Смирнов считает, что это был «первый самиздат и первый русский бестселлер». И сам народ определял его тиражи.

Кстати, во всех книгах, написанных о Муроме местными краеведами в разные времена, кажется, присутствует между строк, представьте, сама любовь, а еще – гордость. Наверное, это и есть доступные всем и каждому, чисто человеческие составляющие такого пафосного понятия, как патриотизм. «Когда вы проезжаете на пароходе по реке Оке или в поезде железной дороги по грандиозным сооружениям дамбы и моста общества Московско-Казанской железной дороги, вы невольно залюбуетесь на город Муром, раскинувшийся на высоком берегу Оки. Постройки утопают в зелени садов, многочисленные храмы и каменные дома ласкают взор красивой панорамой...» – писал о своем городе Владимир Иванович Пехов.

Но я подъезжаю к Мурому не по Оке, а по дороге, взлетая на крутых муромских горках, и кажется, что Сивка-Бурка подо мной, вернее – Бурушка-Косматушка, на котором Илья Муромец всех врагов распугал, и хочется в сказку поверить... «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет» – теперь это уже не просто присказка. На въезде в город всех гостей встречает, разумеется, главный герой здешнего эпоса – Илья Муромец. Сначала барельеф былинного русского богатыря, а следом – его железный тезка – бронепоезд: «То ли добрый конь, то ли лютый зверь, под доспехом коня не видети…»

Вот она – пресловутая связь времен!

В «Повести о Петре и Февронии» тоже есть змей, но не спешите причислять его к сказочным существам. А вдруг он такой же «неправдоподобный», как и вышеупомянутый бронепоезд?

Я чувствую себя немного археологом, отправившимся на раскопки… духовности. Где же ее искать, как не в одном из древнейших городов земли Русской? Разве не в таких заповедных уголках, быть может, еще где-то притаилось диво дивное, скрывается тайна неведомая?

Летом Муром и сегодня, как в старину, утопает в садах, а от улочек его веет музейным уютом и спокойствием старых русских городов. Палисадники подле старых домиков с мезонинами – наследие купеческого быта – соседствуют с немногочисленными «сталинками», «хрущобами» и административными зданиями типовой планировки семидесятых, такими же угловатыми, как те комсомольцы, что мечтали когда-нибудь из них вырваться. Особняком стоят новоделы с башенками – дань моде и «необезображенному интеллектом» вкусу, но, слава Богу, им не отравить общего впечатления. А оно создает в душе чувство какого-то равновесия, умиротворенности. Будто берешь в руки старинный семейный альбом и начинаешь перелистывать день за днем, год за годом, век за веком…

В 2002 году Муром отметил свое 1140 летие. Его история – отдельная тема. Задолго до того времени, как в городе стали править герои «Повести о Петре и Февронии», то есть до конца ХII века, история эта была уже достаточно богатой и насыщенной событиями.

В древней летописи русского государства «Повести временных лет» Муром упоминается в одном ряду с Новгородом, Полоцком, Ростовом. Об этом городе на Оке уже знал Рюрик – родоначальник первой династии правителей Руси, варяг, призванный, чтобы объединить разрозненные славянские племена. Как гласит летопись, в 862 году (по современному летоисчислению) жили в Новгороде словене, в Полоцке кривичи, в Ростове меря, в Муроме мурома. Мурома считается «загадочным» народом – письменных источников о его жизни нет, зато певучий древний говор жителей этих мест звучит в названиях рек и населенных пунктов – Ока, Теша, Велетьма, Муром… Название этого поселения на Оке расшифровывается как «возвышенное место у воды», и в этом можно легко убедиться воочию. Довольно миролюбивое финно-угорское племя мурома занималось охотой, бортничеством, рыбной ловлей и поддерживало торговые связи со своими соседями – волжскими булгарами, мордвой и славянами, получая от них взамен изделия ремесленников.

Слияние славян с ним происходило неторопливо и, что главное, без кровопролития. Переселенцы постепенно обживали новые земли, не притесняя местных жителей. Край богатый, плодородный, земли всем хватало, к тому же славяне оказались хорошими ремесленниками, чего как раз недоставало здешним охотникам и рыболовам. Процесс пошел, племя мурома начало перевариваться в славянском «котле»… Но медленно. Не то что языческие племена в южных и центральных регионах Руси.

До наших дней дошло предание, что после принятия князем Владимиром христианства верховный жрец бога Перуна – Богомил – бежал из стольного Киева в муромские леса и стал предводителем разбойников, взяв имя Соловей. Из-за его удалых молодцов муромским купцам пришлось несладко: они были вынуждены путешествовать в Черниговскую Русь не прямо, а водным путем – по Оке, Волге, волоком до Днепра, и далее – на Десну. Как известно опять же из былин, Соловья-разбойника победил Илья Муромец.

Так бы и жили муромцы в своей глуши, если бы не стечение обстоятельств. Исторического, разумеется, значения. Обстоятельства изменились для здешних языческих племен, лишь когда в 988 году Муром получил из Киева своего первого законного правителя – молодого княжича Глеба, сына князя Владимира, крестителя Руси. Да, того самого Глеба, который вместе с братом Борисом был через несколько лет убит их сводным братом Святополком Окаянным и одним из первых вошел в число русских православных святых. Скупые сведения, что дошли до нас, позволяют предположить, что первый официальный правитель Мурома был мягким и добросердечным юношей, поскольку с его появлением там произошли лишь формальные политические изменения, быть может, более значимые для летописцев и истории, чем для подданных князя. Появление в Муроме юного ставленника центральной власти заставило их разве что немного понервничать, да и то в самом начале. Доселе языческий Муром был вольным городом и признавал над собой только власть старейшин и выборного вече, то есть мнение демократического большинства, а потому покоряться воле одного человека не пожелал. Не по нраву пришлась здешним волхвам и новая вера, к которой стал склонять их пришлый правитель. Мол, приехал из Киева, а значит, будет интересы отца своего, киевского князя, отстаивать, – рассудили люди. Старейшинам удалось настроить население против Глеба и отстранить его от управления городом – ведь фактически он посягал на права стариной муромской знати. «Ступай прочь, княже, ты еси нам не надобен», – с такими словами киевского ставленника попросили удалиться. Будь на месте Глеба, скажем, его дальний родственник Олег, даже отец его Владимир, – да он бы камня на камне не оставил в непокорном городе, пока не склонил бы, а кое-кому из смутьянов не свернул бы, их гордые шеи. А Глеб – святая душа! – проникся их чувствами и покорно удалился из города. Возможно, юный идеалист рассудил так: что толку силой навязывать нового бога – это язычников только озлобит, лучше проявить смирение и послужить для них примером. Он разбил свой лагерь за пределами Мурома и стал покорно выжидать. Некоторое время жил в двенадцати верстах от города, на реке Ушне. Позднее там был основан Борисоглебский монастырь. А потом князь обосновался в двух верстах южнее Мурома, в бору на берегу Оки, и там же построил храм Всемилостивого Спаса. Два года со смирением Глеб проживал за стенами города вместе с привезенным из столицы епископом. А Муром, «окруженный лесами и изобиловавший разными зверями и пчельниками», как писал В.И. Пехов, жил своей жизнью и продолжал оставаться «богатым торговым местом». Христианский князь не посягал на его достаток, а вел себя как человек абсолютно новой формации, совсем не в духе того времени. Вряд ли он просто испугался. Он мог в любой момент вернуться к отцу, а мог и иначе поступить – призвать помощь из Киева и сровнять непокорный город с землей. Но кроткий Глеб молился, надеясь на Божью помощь и прозрение подданных. И чудо свершилось. Жители близлежащего Пятницкого селища, в основном славяне, стали первыми муромскими христианами в 1013 году. Крестили их в озере Кстово. У многих историков сложилось мнение, что юный князь Глеб ничего не успел совершить за свою короткую жизнь. Однако это не так. Глебу всё-таки удалось начать крещение жителей этого дикого края.

Двор, где поселился князь Глеб, как отмечал первый муромский краевед Алексей Алексеевич Титов (1783—1848), стал местом, где впоследствии вокруг храма Всемилостивого Спаса был построен Спасо-Преображенский монастырь, его в народе прозвали «Спасским, что на бору», – древнейший в городе и едва ли не древнейший на всем Северо-Востоке Руси.

Многие знают, как именно погибли Глеб и его брат Борис, но позволю себе это вкратце напомнить, поскольку даже в своей смерти Глеб проявил те черты характера, которыми можно объяснить его отношения с жителями Мурома.

После смерти Владимира Святого его приемный сын Святополк Окаянный захватил власть в Киеве, скрыв от всех факт кончины родителя. Братьям он отписал весточки, что, мол, отец плох и вас призывает с ним проститься. А сам подослал к ним убийц. Борис и Глеб не оказали им сопротивления, а встретили свой конец с христианской покорностью, словно знали, что им уготован жребий на небе. Вскоре после этих горестных событий другой их брат, князь Ярослав Мудрый (он тогда правил в Новгороде, а после смерти Глеба к нему перешла и власть над Муромом), разбил вероломного Святополка и занял в Киеве престол своего покойного отца. Муром новый Великий князь передал одному из своих сыновей – Святославу Ярославичу, черниговскому князю. Случилось это в 1054 году.

Удивительное дело, но Муром, удаленный от центра Киевской Руси и даже на какое-то время бывший местом ссылки неугодных политических лидеров, быстро богател и набирал вес. И как только город, окруженный дремучими непроходимыми лесами, смог так скоро превратиться в вожделенный лакомый кусок? Во-первых, благодаря удобству и дешевизне водных сообщений: находясь на пересечении торговых путей, он, в силу своего выгодного географического положения, стал форпостом Волжско-Окского региона. А во-вторых, он вырос в настоящий сказочный «город мастеров», в котором процветали всевозможные промыслы и ремесла, и это подтверждается данными археологических раскопок. Естественно, к нему потянулись соседи, и чаще всего с недобрыми намерениями. Что ж, все это было в духе времени.

В 1088 году Муром подвергся особенно страшному нападению волжских булгар. Незваные гости не отличались гуманностью и щепетильностью: все, что смогли, разграбили, а что не удалось – пожгли. Нет, это не мусульмане напали на христиан, а стая голодных волков на богатое подворье. Население Мурома не было тогда сплошь христианским – аборигены-язычники миролюбиво уживались с немногочисленными христианами, и каждый был занят своим делом, так что набеги имели не религиозную природу, а чисто экономическую: пограбить богатый город – «святое» дело по меркам средневековой морали.

Не прошло и восьми лет, как в 1095 году на город напали и православные соседи – сын Владимира Мономаха Изяслав, правивший в Курске. Муром в то время находился под властью, князя Олега черниговского, сына Святослава Ярославича и внука Ярослава Мудрого. Однако есть историческая версия, что на Муром никто не нападал. Якобы сами жители города, решившие избавится от власти черниговских князей и обрести самостоятельность, обратились к Изяславу, и он пришел и привел к ним своего посадника Олега. «И приняли их муромцы», как гласит летопись. Но как бы там ни было, а под стенами города состоялась страшная битва между ратями законного правителя – черниговского князя Олега, и пришлого – Изяслава. В бою полегло много воинов с обеих сторон, погиб и сам Изяслав. Его отпели по православному обряду – всё-таки не язычники какие! – «и положиша в монастыри святаго Спаса», как отмечал летописец, то есть в Спасо-Преображенском, построенном на месте резиденции святого Глеба.

Временное затишье от междоусобиц наступило после общего совета князей, состоявшегося в Любиче в 1097 году. Его решением правление в Муроме было передано трем братьям-Святославичам: Олегу, Давиду и Ярославу, которые владели Черниговским и Рязанским княжествами. Таким образом, можно говорить о появлении муромо-рязанского удела. Фактическим же правителем Мурома стал Ярослав Святославич. Ярослав этот – личность воистину легендарная, он вошел в историю больше под своим вторым, иноческим именем – Константин (двойное имя в те времена практиковалось очень часто). Именно он стал крестителем местных языческих племен – обратил в христианство непокорных и своенравных муромцев. Получив город во владение, Константин (он же Ярослав) взял с собой епископа, нескольких священников и, отправив вперед с небольшим войском старшего сына Михаила, двинулся на город. Михаила убили. Предсказуемый ход событий… Но принять веру Христову и покориться силе и воле Константина (Ярослава) муромцам всё-таки пришлось, несмотря на интриги местных жрецов. Вот как об этом повествует «Повесть о водворении христианства в Муроме»: «…Он же пришед во град Муром со княгинею Ириною и с сыном своим князем Федором, и со епископом, и з Бояры, и с воины, и со всеми людьми своими, и седее во граде Муроме государствовать, укрепився верою Христовою… и воздвиже в старом городце первоначальную церковь превелику Благовещения Пресвятой Богородицы, и потом второй храм святых страстотерпцев Бориса и Глеба, и ту устрой епископа, и потом иные церкви…» И по сей день в Свято-Благовещенском мужском монастыре хранятся мощи святого князя Константина и его сыновей Михаила и Романа – муромской «святой троицы».

Креститель Мурома святой Константин (Ярослав) умер в 1129 году, оставив удел своим наследникам – Юрию, Святославу и Ростиславу. Правда, его сыновья после междоусобной войны разделили княжество на два самостоятельных – Муромское и Рязанское, чем сильно ослабили положение региона. Правили сыновья Константина (Ярослава) Муромом и Рязанью с 1130 по1146 год. Затем власть в Муроме унаследовал сын Ростислава и внук святого Константина – Юрий (он правил до 1174 года). С его княжением связан славный период в истории города, время полной независимости.

Как раз это Юрий (Георгий) и стал отцом героев «Повести о Петре и Февронии», князей Петра (он же Давид) и его старшего брата Павла (он же Владимир).

В жизнь юные князья Павел и Петр (Владимир и Давид), вступали буквально с мечом в руке, как и большинство мальчишек, их современников. Отец, закаленный воин, наверняка готовил сыновей к ратным подвигам. Известно, что в период правления князя Юрия Муромского (в некоторых летописях он упоминается и как Георгий) муромо-рязанские князья неоднократно бились с половцами, а в 1164 году князь Юрий Муромский участвовал в большом походе, предпринятом великим князем Андреем Боголюбским против Волжской Булгарии. Надо сказать, что правитель Мурома проявил себя еще и мудрым дипломатом. Не имея сильного политического влияния, он примкнул к более мощному союзнику – владимиро-суздальским князьям, признав их первенство. Поэтому без участия муромских дружин не обходилось ни одного похода владимирцев: в 1168 году – на Киев, в следующем – на Великий Новгород, а всего крупных военных операций, если верить летописям, было аж 16. При князе Юрии Муром воевал часто и с азартом, и в войнах этих можно проследить только две закономерности: Муром всегда поддерживал Великого князя и старался подчинить себе западные земли Булгарии.

В общем, ХII век выдался жарким… А для Мурома – так особенно. Его географическое положение – с одной стороны, выгодное – на перекрестье торговых путей, а с другой – ответственное, город стал форпостом восточных рубежей – ко многому обязывало. И для друзей, и для недругов, пришедших с Востока, Русь начиналась именно с Мурома. В этой связи неудивительно, что именно эта земля подарила нам самого любимого в народе былинного богатыря Илью Муромца. Удивляет и восхищает другое: в весьма далекое от сантиментов время она же смогла явить миру идеал гармоничной любви и поразительный женский характер – Февронию. Закаленный в боях князь Юрий Муромский скончался 19 января 1174 года. Ипатьевская летопись: «Въ томъ же лете преставися Дюрдий князь Муромьский месяца генваря 19 день и положенъ бысть у Христовы церкви въ Муроме, юже самъ созда». Воскресенская летопись: «В лето 6683 (1174/1175). Преставися князь Юрьи Володимеровичь и по немъ были на Муроме дети его Володимеръ да Давидъ».

Власть в уделе Муромском досталась его сыновьям Владимиру и Давиду. И вот тут-то началось…

Бабушкина сказка

Да, в жизни молодых князей начались невероятные события, как только в городе Муроме сталсамодержьствуяи, как писал Ермолай-Еразм, то есть самостоятельно править, благоверный князь именем Павел. Молодой князь пришел к власти после смерти родителя, а помощником ему в управлении княжеством стал его младший брат, не зря же летописец упомянул их обоих. Оба брата еще недостаточно сильны в политике, а вокруг полным-полно врагов и завистников. Это и языческие жрецы, что не желали делить свою власть над душами и сердцами людей, и алчные соседи-единоверцы, разевающие рты на богатства Мурома, и князья, забывшие свои клятвы и мечтавшие поубавить спеси у взявшихся за самодержавное правление юнцов, – просто клубок змей, одержимых дьявольскими соблазнами… Но все это наша история, в которую я, пожалуй, чересчур углубилась. Может, стоит выкрутить руль влево и сделать резкий поворот… в сказку.

Уж не знаю почему, но на меня вдруг нахлынули глубоко личные воспоминания.

…Поздний вечер. А может, и не очень поздний, но на улице уже давно горят фонари, а я, пристроившись на диване, тискаю кошку и поглядываю на перламутровый экран старенького телевизора. Бабушка, бросив беглый взгляд на часы, как всегда некстати обрывает мое занятие: «Всё, всё! Детское время кончилось, пора чистить зубки и – в кроватку!» Я, как обычно, недовольно морщу носик и начинаю канючить: «Ну, ба… Ну, еще чуть-чуть, дай телевизор досмотреть, ну, ба…» Тогда в ход идет последний аргумент – телевизор выключают. И я с недовольной рожицей отправляюсь по вышеупомянутому маршруту… Но на самом деле я тогда не очень-то и расстраивалась, ведь впереди меня ожидала сказка на ночь. Ковыляя в сторону ванной, я на всякий случай всё-таки бросаю вопрос, больше похожий на напоминание:

– А сказка будет?

– Раньше ляжешь – будет и сказка, – звучит мне в спину.

В голубоватом свете ночника я разглядываю тени, настраиваясь на волшебный лад, а бабушка начинает сказку:

«Давным-давно жил да был в славном городе Муроме князь Павел. Народом справедливо правил, никого не обижал. И был у князя младший брат Петр, добрый богатырь, во всех делах старшему брату послушный, да красавица жена по имени Марья. Вокруг города Мурома леса дремучие, много в них всякого зверья водилось, да речка быстрая, Окой называется, в ней рыбы видимо-невидимо. И любили братья поохотиться в глухой чаще лесной, или рыбку в быстрой речке поудить, или силушкой богатырской в чистом поле помериться. А женушка старшего, Марья, всё в тереме скучала: песни распевала да золотыми нитями по шелку вышивала. А пока князь с добрыми молодцами удалыми делами тешился, враг рода человеческого – сатана – задумал коварное. Отрядил он своего верного слугу – хитрого змея-оборотня – прямиком в княжеские покои. Прилетел змей, оземь ударился и стал добрым молодцем, вылитым князем Павлом…»

– Что, съесть ее хотел? – Я вся сжалась, представив, как злобный змей вдруг приблизится, примет свое обличье, разинет пасть, и…

– Кого съесть? Княгиню? – Бабушка, погладив меня по голове, упокоила: – Нет, этот змей никого есть не собирался.

– А зачем прилетел тогда? Змеи же красными девицами обедают. Помнишь, ты рассказывала, что люди приводили к нему по самой красивой девушке, а потом его еще богатырь Добрыня Никитич победил…

– Да, но то был Змей Горыныч. И совсем другая сказка. А этот нечестивец не голодным был, а хитрым. Задумал он жену с мужем разлучить. Дескать, поссорит он мужа с женой, а следом – весь край в упадок придет. Оттого он и прикинулся Павлом, чтобы княгиня его, а не мужа полюбила. Но княгиня догадалась, что не муж он ей, а коварный враг, но поделать ничего не могла. То ли испугалась, то ли от скуки решила в беседах с умным змеем время коротать. Он же точь-в-точь ей Павлом представлялся. Ну, слушай дальше:

«Вот сидит она со змеем в горнице, чай из самовара распивают, а всем придворным кажется, что это сам князь с женой беседует. День так проходит, другой… Дивятся люди – ничего понять не могут! Все видели, как князь на охоту отправился, ан, глядь, он уже дома! Но княгиня одна поняла правду, подумала-подумала да и все мужу рассказала. Опечалился Павел. Уж и про охоту с рыбалкой забыл: сидит думу думает, как ему от хитрого врага избавиться. Знамо дело – выходца из преисподней просто так не убить… А Марья тоже смекалистой оказалась. Как другой раз прилетел к ней супостат, она-то ему и говорит: «Слыхала я, будто живет где-то на белом свете змей бессмертный, уж не про тебя ли сказывали?» Приосанился бесов посланец, возгордился: «Я и есть тот змей бессмертный!» «Ой, – княгиня руками всплеснула, – неужели вечно будешь жить, никогда не помрешь?» А змей ей отвечает: «Если и суждено мне умереть, то от Петрова плеча да от Агрикова меча», – и расхохотался. Улетел нечестивец восвояси, а Марья все мужу рассказала. Задумался князь, как ему врага извести, опечалился. Слыхал он, что жил давным-давно на свете богатырь именем Агрик и был у него меч-кладенец, да где ж его сыскать? А с Петром как быть? Неужто назвал супостат Петра-апостола, что с ключами от рая пред Господом стоит? А тут как раз и младший брат его, Петр, пожаловал. «Что невеселы, родные мои?! – восклицает. – Али я чем подсобить могу, печаль-тоску развеять?» Смекнул тут брат старший, что младшего ведь тоже Петром величают, да и рассказал ему страшную тайну про змея-оборотня, что решил их род княжеский под корень извести. Опечалился Петр, призадумался, а потом говорит: «Ты – мой старший брат и повелитель. Сослужу я тебе службу братскую, службу братскую, христианскую. Изведу нечисть заморскую!» И отправился он искать меч-кладенец. Но сначала пошел он в храм, чтобы попросить у Бога помощи. А тут вдруг навстречу ему юноша выходит в светлой одежде. И говорит он Петру: «Знаю-ведаю, князь, я твою тоску-печаль, следуй за мной!» Пошел Петр за ангелом, а это был не кто-то иной, а ангел, Богом посланный, прямиком в алтарь. «Здесь он, под алтарной стеной», – указал ангел. «Да как же я смогу его оттуда достать?» – растерялся князь. А светлый юноша легко, словно игрушечную, поднял стену, и увидел Петр, как сверкнул меч. А меч тот, коим в старину Агрик-богатырь владел, кому попало в руки не давался, а только чистым сердцем. Взял Петр оружие правое, перекрестился, помолился, да и пошел с ним на врага рода человеческого. Приходит на княжеский двор и прямиком к брату: «Вот, Павел, гляди!» – Петр выхватил меч. «Неужто Агриков?! – удивился князь Павел. – Господи! Слава Тебе! Пошли брату моему победу над коварным врагом. Пусть не дрогнет рука его!» Отправился Петр на женскую половину, к невестке. Заходит и видит… там брат его Павел сидит с женой своей Марией да чай потягивает. «Как ты, брат, успел раньше меня здесь оказаться?!» – воскликнул Петр. «Тайным ходом прошел», – отвечает оборотень. Растерялся Петр, посмотрел на невестку, а та мрачнее тучи. Поднял глаза на святые образа, да и ахнул: Богородица отвернулась. И понял Петр, что это не брат его, а супостат коварный. Выхватил он Агриков меч и ударил гада. Брызнула из смертельных ран мерзкая поганая кровь и упали ее капли на юного Петра. Боль пронзила его тело, окропленное вражьей кровушкой, и покрылось оно струпьями зудящими и незаживающими ранами… Никто не в силах был его исцелить. Лекари лечили-лечили не вылечили, бабки заговаривали-заговаривали не заговорили. Мазали его и мазями тягучими, поили и отварами горькими, омывали водицей целебной, – чахнет юный князь на глазах, того и гляди Богу душу отдаст. Печалится брат, печалится невестка, весь град Муром переживает за молодого князя, и тут по молитвам их пришла весть, что под Рязанью есть искусные целители, и если Бог даст, поставят они на ноги болящего…» Ну все, спи, на сегодня хватит, как говорится, утро вечера мудренее. Если будешь себя хорошо вести, завтра узнаешь продолжение этой истории. – Бабушка погасила ночник.

– Ба, ба, не уходи, скажи только, вылечится Петр?

– А то как же! Все узнаешь. Спокойной ночи…

За бабушкой закрылась дверь, а я долго не могла уснуть. Мне было жалко и змея, который, с моей точки зрения, в общем-то никому ничего плохого не сделал: подумаешь, в гости прилетал! Так они же все могли подружиться: то змей в Муроме погостит, то князья к нему в гости наведаются – а тут сразу, не разобравшись, – за меч! И Петра было жалко – сделал другим добро, а самому досталось. Бабушка целомудренно опускала в своем рассказе подробности, с какой именно целью супостат наносил свои визиты высокородной замужней даме, а я рассудила обо всем в силу своего юного возраста. Часто, лежа в кровати, я разглядывала потолок. Особенно мое внимание привлекал угол, в котором проступила сырость, очертаниями напоминавшая поверженного змея. Одно крыло у него было выше, и представлялось, что он пытался опереться им обо что-то невидимое, может, воздух, а другое ниже, и какое-то скособоченное – он будто бы на него заваливался. Шея его приходилась как раз на стык стен, она струилась по нему, слегка изгибаясь, и завершалась грозно поднятым гребнем. А хвост, казалось, свивался в кольца и таял в облаках. Иногда я брала в руки зеркало и подносила к самым глазам, чтобы посмотреть на змея. Тогда картинка выходила наоборот: виделось, будто змей только что очнулся и собирается взлететь. Бабушка называла его просто сыростью, которая образовалась из-за того, что где-то подтекает крыша, и грозилась обязательно забелить перед Пасхой. Весной змей с потолка исчез.

Тайна змея

История змея в буквальном смысле стара как мир. И очень неоднозначна.

«Змей вообще не поддается никакому единому объяснению. Его значение многообразно и разносторонне. Всякие попытки свести весь комплекс змея к чему-то единому… заранее обречены на неудачу», – к такому выводу пришел известный фольклорист В.Я. Пропп (1895—1970) в своем исследовании «Исторические корни волшебной сказки».

Змееподобные существа присутствуют в эпосе разных народов как некие космогонические сущности. В древнейшей мифологической традиции змей символизировал фаллическое, детородное начало. В Книге Книг Библии змей как воплощение нечистого искушает Еву. Примеров великое множество. Но в большинстве из них змей либо напрямую связан с первобытными силами природы, либо выступает существом враждебным человечеству.

В славянской былине о Волхе Всеславиче говорится о том, как некая «княжна Марфа Всеславьевна гуляла по саду и невзначай скочила с камня на лютого змея» и зачала от него сына—богатыря-оборотня Волха, или Волхова. Как отмечал исследователь русского фольклора академик Ф.И. Буслаев (1818—1897), «Волхов был бесоугодный чародей, лют в людях; бесовскими ухищрениями претворялся в различные образы и в лютого зверя крокодила; и залегал в той реке Волхове водный путь, тем, которые ему не поклонялись: одних пожирал, других потоплял». Местное новгородское предание именует Волха сыном Словена. Того самого Словена, от которого будто бы получили свое название славяне, как от Волха – река Волхов. Мифические змееподобные существа частенько ведут свою родословную от сил земли: рек, гор, лесов. В этом ряду стоит и самый раскрученный в сказках змеиный «бренд» – Змей Горыныч.

Кстати, змей-оборотень в большинстве мифов обладал космической сутью, одновременно являясь фаллическим символом, и, соответственно, способствовал появлению у земных женщин потомства, наделенного сверхъестественными качествами – от небывалой силы до неземной красоты. Благодаря этому никто из простых людей одолеть потомков змея не мог, а оттого и все их достоинства, унаследованные от отца, как правило, приписывались в народной традиции отпрыскам княжеского рода. Однако все эти представления об особом, мистическом избранничестве представителей правящей элиты можно рассматривать лишь как наследие язычества.

Со временем образ змея приобрел более конкретные очертания: он – блудный бес и уже не отец-родоначальник, а враг. С появлением единобожия змей-отец как носитель первородного начала уходит в тень и его место занимает змей-искуситель, символ первородного греха: именно он искушает жену былинного князя Владимира, жену Добрыни Никитича, держит в плену Марью Дивовну и всячески досаждает мужьям через их жен.

Врага рода человеческого побеждают былинные богатыри – Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович, Микула Селянинович… Последнему даже удается «припахать» змея, причем в прямом смысле этого слова: богатырь впрягает его в плуг и межует земли. Нет, он словно не землю разделяет, а мировоззрение, весь род людской: по одну сторону – язычники и змеепоклонники, а по другую – верующие в Бога в Троице Единого. В этом ряду змееборцев стоит и муромский князь Петр.

Надо сказать, что образ змея, как в русском поэтическом творчестве, так и в «Повести о Петре и Февронии», весьма мало напоминает драконов агиографической западной литературы. Он, как писал исследователь народного творчества А.А. Шайкин, «низведен до роли любовника, никому не желает смерти и никого не похищает».

Ой, так ли это? С точки зрения языческой – все нормально, все так. Ну а с христианской – с точностью до наоборот. Для христиан брак – таинство, освященное церковью. Венчаясь, двое становятся одной плотью. Что же касается третьего, то это Бог, освящающий брак. Но никак не змей, совращающий на грех. Причем в этом случае оружие греха направлено уже не против одного лишь мужа. Теперь речь может идти о самом Боге и о двух бессмертных душах – жены, впавшей в грех, и мужа – ее единой плоти.

В повести Ермолая-Еразма конкретно сказано, что не чай пить змей прилетал к жене князя Петра, а на блуд: «… диавол всели неприазненнаго летящаго змиа к жене князя того на блуд. И являшеся еи своими мечты яко же бяше и естеством, приходящим же людем являшеся, яко же князь сам седяше з женою своею».

Вероятно, для автора было важно показать, что Павлова жена поведением своим уподобляется Еве, впавшей в первородный грех, чтобы в дальнейшем противопоставить одну женщину другой – падкую на грех благочестивой и мудрой, одну семью другой – несчастливую Павлову гармоничной Петровой, одно мировоззрение другому – нестойкое в вере, полуязыческое, христианскому. И неважно, о каком именно змее идет речь – о незримом искусителе или же о существе из плоти и крови, но суть одна – он враг, явившийся на готовую почву, по несчастные души. В любом случае это повод считать, что в семье Павла дела шли неважно.

«...Жены, повинуйтесь своим мужьям, чтобы те из них, которые не покоряются слову, житием жен своих без слова приобретаемы были, когда увидят ваше чистое, богобоязненное житие. Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом» (1 Петр. 3, 1 4).Апостол Петр определил идеал женщины в христианском понимании.

Но не такова Павлова жена. Она слишком земная женщина. И потому она уязвима. Князь – из дома, а она – в уныние и тоску. Многим из нас легко понять ее чувства. Скучно ведь вот так день за днем сидеть, косу заплетать и в слюдяное окошко поглядывать, когда там мил-друг из похода или еще с какого иного чисто мужского мероприятия воротится. Ну, бес – тут как тут… А блудные мысли одинаково греховны, что и дела. Самобытный русский писатель А.М. Ремизов (1877—1957) в своей повести «Петр и Феврония Муромские» – несколько вольной версии – метко это состояние подметил: «...огненный змей, известно, прилетает ко вдовам, но к мужней жене не слыхать было… Огненный змей летит на тоску».

Что-то мне с моим не до конца изжитым материалистическим сознанием никак не удается представить, что речь могла идти не о каком-либо греховном помысле, а о реальном существе из иного мира, неземном любовнике земной женщины. Но наши предки думали иначе. Например, в старинной книге «АБеВеГа русских суеверий», изданной в 1786 году, ее автор М.Д. Чулков (1744—1792) писал, что огненные змеи – это «дьяволы, которые летают и искушают женщин». Надо понимать – распаляют. Нам почему-то кажется, что мы просвещеннее и умнее наших предков, а мы всего лишь называем змеев иными именами.

Кому из нас не приходилось слышать по телевизору или читать в прессе «пахнущие жареным» исповеди экзальтированных дамочек о том, как к ним являются пришельцы из иных миров и вступают с ними в интимные отношения. Верить им или нет – каждый вправе решать сам. Но в высказанном по этому поводу мнении муромского краеведа А.А. Епанчина (1948—1998) есть, на мой взгляд, рациональное зерно:

«Увы, но многое в житиях святых нашему искаженному рациональному сознанию кажется сказкой, и посему вызывает снисходительную улыбку. Напрасно! Змей-оборотень, бес… – это все суть одного явления – проникновения в наш мир мира параллельного, носителя космического зла, мимикрирующего под представления конкретной эпохи о непонятном, не объяснимом рассудочно. Ныне мы их называем “гуманоиды”, “полтергейст”, “снежный человек” и т.д., а предки наши называли их настоящим именем – бесы!»

Словом, змей этот реален в той же степени, как реально зло, как реален сам дьявол. У него на прицеле оказалась христианская семья князя Павла, и он начал действовать через самое слабое звено – через женщину, через ее неудовлетворенность.

«Я умом моим служу закону Божию, а плотию закону греха» (Рим. 7, 25), – как будто о ней сказал святой апостол Павел. Наверняка христианская душа княгини страдала, хотя ее наполненное жизненными соками тело, быть может, чувствовало себя иначе. А.Н. Ужанков весьма интересно комментирует суть нападок на семью муромского князя Павла: «Автор указывает имя князя и подчеркивает, что был он самодержавным, то есть самовластным, никому не подчиняющимся князем. Хотя исторически так складывалось, что Муромское княжество зависело в конце XII—XIII веках от своих более могущественных соседей: Владимирского или Рязанского княжеств. Но автору важно было подчеркнуть, что Павел был независимым и благоверным князем – слугой Божиим, как и должно быть князю. Если княжеская власть от Бога, то и княжеское служение – мирское служение Богу: защита отечества, православной веры и народа своего. Препятствует этому служению искони ненавидящий добро и род человеческий дьявол. Не имея возможности уязвить самого князя(он – благоверный, т.е. пребывающий в вере), дьявол пытается действовать через его жену, его единую плоть, поскольку венчанные муж и жена являют собой одно целое… А потому, как когда-то в раю прельстил Адама через Еву, подослав к ней змея, и теперь посылает к жене князя Павла “неприязненного” летающего змея-оборотня – на блуд. Всем приходящим людям являлся он в образе князя Павла, и только перед женой его представал в своем естестве. Жена, как замечает автор, не утаила случившегося (это – не тайный порок!), но поведала обо всем, прежде всего, князю, как мужу своему. То есть, не мужу-князю, а самодержцу, правителю княжества, защитнику подданных, главе, а потом уже мужу!»