Где бы знатное выбрать родство —

то не нашего рода забота.

Нет наследства. И нет ничего,

кроме старого желтого фото.

Только глянешь – на сердце падет

безутешная тяжесть сиротства:

в наших лицах никто не найдет

даже самого малого сходства!

Эта древнего стойбища стать,

кочевая бесстрастность во взоре!..

В ваших лицах нельзя прочитать

ни волненья, ни счастья, ни горя.

О чужой, неразгаданный взгляд,

все с собою свое уносящий!

Так таежные звери глядят,

на мгновение выйдя из чащи.

И колхозы, и голод, и план —

все в себя утянули, впитали

эти черствые руки крестьян,

одинакие темные шали.

Что с того, что сама я не раз

в эти лица когда-то глядела,

за подолы цеплялась у вас,

на коленях беспечно сидела!

И как быстро вы в землю ушли,

не прося ни любви, ни награды!

Так с годами до сердца земли

утопают ненужные клады.

Что не жить, что не здравствовать мне

и чужие подхватывать трели!

Как младенец, умерший во сне,

ничего вы сказать не успели.

И отрезала вас немота

бессловесного, дальнего детства.

И живу я с пустого листа,

и свое сочиняю наследство.

2000

Достигало до самого дна,

растекалось волной по окраине —

там собака скулила одна

о недавно убитом хозяине.

Отгуляла поминки родня,

притупилась тоска неуемная.

Что ж ты воешь-то день изо дня,

да уймешься ли, шавка бездомная!

Всю утробушку вынула в нить,

в бессловесную песню дремучую.

Может, всех убиенных обвыть

ты решилась по этому случаю?

Сколько их по России таких —

не застонет, домой не попросится!

Знаю, молится кто-то за них,

но молитва – на небо уносится.

Вой, родная! Забейся в подвал,

в яму, в нору, в бурьяны погоста,

спрячься выть, чтоб никто не достал,

чтоб земля нарыдалася досыта!

Вдалеке по реке ледоход,

над полями – движение воздуха.

Сто дней плакать – и горе пройдет,

только плакать придется без роздыха.

Это наш, это русский секрет,

он не видится, не открывается.

И ему объяснения нет.

И цена его не называется.

2000

Прочь на равнину из душных стен —

где жизнь волну за волной катит,

где сверху донизу мир открыт,

и ветер в нем широко летит.

Летит, летит он, ничем не сжат,

и сразу видит весь белый свет:

на севере дальнем снега лежат,

на юге сирень набирает цвет.

Глубоко в пойму дубы ушли,

недвижна громада весенних сил.

И солнце светит для всей земли,

и белый сад над горой застыл.

Зачем нам небо, зачем трава,

мерцанье дальних ночных огней;

зачем и знать, что жизнь такова,

что разом все уместилось в ней?

И вот твой краткий век пролетел

в теснине, в склепе, в чужом дому,

и каждый видел себе предел,

тогда как предела нет ничему.

He для того ли нам жизнь дана,

чтоб всякий раз, как весна придет,

понимать, что душа создана

по подобью иных широт!

И ветер летит, и куст шелестит,

и все живет по своим местам.

И смерти нет, и Господь простит того,

кто об этом дознался сам.

2000

Знойное небо да тишь в ивняке.

Ни ветерка безутешному горю!

И василек поплывет по реке

к дальнему морю, холодному морю.

Нет ничего у меня впереди

после нежданного выстрела в спину.

А василек все плывет. Погляди,

как он беспечно ушел на стремнину!

Плавно и мощно струится река,

к жизни и смерти моей равнодушна.

Только и есть, что судьбу василька

оберегает теченье послушно.

Не остановишь движение вод,

вспять никогда оно не возвратится.

А василек все плывет и плывет,

неуправляемой силы частица.

Может, и нам суждено на века

знать, от бессилия изнемогая:

больно наотмашь ударит рука —

медленно вынесет к свету другая.

Правда, что холоден мир и жесток,

зябко в его бесприютном просторе.

Я не хотела, но мой василек

все-таки выплыл в открытое море.

2000

Облетает листва уходящего года,

все черней и мертвей полевая стерня,

и всему свой предел положила природа —

только ты никогда не забудешь меня.

Старый скарб унесли из пустынного дома,

и повсюду чужая царит беготня.

Изменило черты все, что было знакомо —

только ты никогда не забудешь меня.

Это грустный романс, это русская повесть

из учебников старых минувшего дня.

Как в озерах вода, успокоилась совесть —

только ты никогда не забудешь меня.

И остаток судьбы всяк себе разливая,

мы смеется и пьем, никого не виня.

Я по-прежнему есть. Я поныне живая,

только ты никогда не забудешь меня.

2000

Детство грубого помола,

камыши, туман и реки, сад,

а в нем родная школа —

вы остались в прошлом веке.

Счастье, вкус тоски сердечной,

платье легче водных лилий —

все исчезли вы навечно:

вы в прошедшем веке были.

Все, на чем душа держалась,

из чего лепила соты —

в прошлом веке все осталось

без присмотра и заботы.

Кто там сжалится над вами,

кто на вас не будет злиться,

кто придет и в Божьем храме

будет там за вас молиться?

Ты своей судьбой не правил,

не берег себя вовеки:

беззащитное оставил

за горою, в старом веке.

Вспомни, там мы рядом были,

значит, нас хулить, не славить.

На твоей простой могиле

ты велел креста не ставить.

Но сиял в мильон накала

новый век, алмазный лапоть.

Где тут плакать, я не знала.

Да и ты просил не плакать.

Счастье, вкус тоски сердечной,

платье легче водных лилий —

все исчезли вы навечно:

вы в прошедшем веке были.

Все, на чем душа держалась,

из чего лепила соты —

в прошлом веке все осталось

без присмотра и заботы.

Кто там сжалится над вами,

кто на вас не будет злиться,

кто придет и в Божьем храме

будет там за вас молиться?

Ты своей судьбой не правил,

не берег себя вовеки:

беззащитное оставил

за горою, в старом веке.

Вспомни, там мы рядом были,

значит, нас хулить, не славить.

На твоей простой могиле

ты велел креста не ставить.

Но сиял в мильон накала

новый век, алмазный лапоть.

Где тут плакать, я не знала.

Да и ты просил не плакать.

2001

Человек тридцати пяти лет,

проживавший похмельно и бедно,

потерялся в райцентре поэт —

просто сгинул бесследно.

А друзья его, сжав кулаки,

все шумели, доносы кропали —