Можно было при земных поклонах касаться лбом каждый раз нового кусочка шелка: сперва красного, потом синего... Бабка, однако, скоро распознала в таких поклонах забаву и принялась довольно сноровисто щелкать за это внука по затылку. Он попробовал объяснить: можно считать поклоны по шелковым кусочкам. Тогда и время пройдет незаметней. За это он получил лишний - особой хлесткости щелчок по затылку. Да еще мать, услыхав разговор, пообещала прибавить, чтобы до заговенья помнил. А свои обещания она всегда исполняла - не сегодня, так завтра.
      ...И вот за окном ликовал вымытый росой сад, а Грише надо было стоять рядом с бабушкой, слушать "святый крепкий, святый бессмертный" и отвешивать поясные и земные поклоны.
      Гриша кланялся неохотно, думая о своем: висят в углу венки из бессмертников, пахнут хорошо - полем, душистым сеном... Цветы эти крепкие и бессмертные.
      - Бог тебя простит, - вздыхая, говорит бабушка: - несмышлен еще. Ступай, я за тебя помолюсь.
      После неинтересной еды - пшенной каши с молоком - Гриша бежит к избе лесника. Ян ждет его на пороге. В руках у него суковатая палка и большой кусок ржаного хлеба.
      - А ты принес?
      Гриша побагровел: забыл! Ни слова не говоря, он кинулся назад, домой.
      - Баба, можно мне хлеба? Я худо ел нынче.
      Бабушка кончила молиться. С великой бережностью, стараясь не уронить ни крошки, она отрезала от каравая ровный ломоть.
      - Смотри не сори хлебом: грех тяжкий.
      Ян оглядел Гришин кусок и одобрил:
      - Теперь нам хватит надолго.
      Мальчики вышли из усадьбы в поле. В какую ж идти сторону?
      - Лесные братья, - сказал Гриша, - всегда идут прямой дорогой, никуда не сворачивают.
      - Это верно, - глядя серьезно своими большими синими глазами, подтвердил Ян.
      - Давай и мы пойдем прямо. Видишь, вон, далеко, - крыша. К ней и пойдем.
      Крыша, что виднелась в поле, была необыкновенная: высокая, розовая, труба на ней черная.
      - Кто там живет? - спросил Ян.
      - Не знаю. Может быть, там никто не живет. Может, это старая крепость.
      Гриша немножко слукавил: эту крышу он узнал. В прошлом году отец возил его в Ребенишки, и тогда они проезжали мимо высокого дома с черепичной крышей. Сложенный из огромных серых камней, дом этот не походил, однако, на помещичьи хоромы. В его стенах были прорезаны узкие, как бойницы, окна, а двери обиты железом. В розовой черепице чернели проломы. И кругом не было ни деревца.
      - Корчма, - коротко ответил отец на Гришин вопрос.
      Когда они уже отъехали версты две, им повстречался маленький старик с серебряными кудрями, выбившимися из-под шапки, с длинной белой бородой; под мышкой он нес продолговатый сверток, закрытый черным платком.
      Он отошел к краю дороги и вопросительно поглядел на Шумовых. Отец приподнял картуз, и старик поклонился в ответ неторопливо, достойно.
      - А это Исаак, - сказал отец, когда карлик уже скрылся позади в клубах жаркой дорожной пыли. - Он и живет в этой корчме. Да еще сын с ним, да внуки.
      - В корчме пьянствуют, - решил поделиться Гриша своими познаниями.
      Отец усмехнулся:
      - Кому пьянствовать-то? - Он помолчал, вздохнул, обернулся в сторону корчмы: - Нищая жизнь!
      И рассказал про старого Исаака. Когда-то бывала в корчме и гульба, случались пьяные драки. В соседних деревнях до сих пор помнят, как Исаак, сам ростом с ребенка, разнял двух здоровенных пильщиков, схватившихся после штофа вина за топоры. Крохотный старик стал между двумя великанами и бесстрашно взял их за руки. Это было ни на что не похоже, пьяные начали хохотать над ним. Посмеявшись, они помирились.
      А еще известен в окружности Исаак тем, что лучше всех играет на скрипке; играет он и у латышей и у русских - на свадьбах, на крестинах. И на ярмарках.
      Вспомнив отцовский рассказ и вчерашний вечер, Гриша сказал Яну:
      - В таком доме жил один старик, которого народ схоронил от "черного барона", как Даугава хоронит невод.
      Ян ничего не понял и поглядел на Гришу с уважением. Потом сказал:
      - Я знаю Даугаву. Мы жили у самой Даугавы, в деревне. Там мой батька убил бешеную собаку.
      - А где это - Даугава?
      - Там, - махнул Ян в сторону, - далеко. Ну, Даугава, по-вашему Двина.
      Гриша отвел глаза в сторону. Ян-то, оказывается, так же ловок выдумывать, как и он.
      - Говори по-латышски, - предложил он: - я пойму все. Винца песню пел по-латышски, по-русски у него выходило хуже.
      И Ян стал рассказывать по-латышски. Бешеная собака бежала с поля в деревню. У нее морда была вся в слюне, глаза - в крови. И все в деревне попрятались в избы. Осталась только девочка посреди улицы; она была совсем маленькая, еще не умела ходить как следует. Собака бежала прямо на нее. Отец Яна увидел это, вышел с большим острым колом на улицу и стал ждать бешеного пса.
      Когда тот подбежал ближе, отец с размаху всадил ему кол в самую глотку. И пес издох. А потом мать девочки вышила отцу красными и синими крестами праздничную рубаху. Вчера он целый день ходил в этой рубахе, все видели.
      Грише рассказ понравился. Он даже посоветовал дружески:
      - Пусть только это будет другой, а не твой батька. Пусть это будет богатырь. Или старик, которого укрыла Даугава.
      - Нет, это был мой батька, - упрямо сказал Ян.
      Тогда и Гриша рассказал ему - про Железный ручей. Много лет ищут этот ручей, не могут найти. Говорят, он ушел под землю. А настанет время выйдет ручей наружу, и каждый сможет пить волшебную воду и будет сильным и смелым, кроме черных злодеев: для них та вода станет отравой.
      Разговаривая, незаметно подошли они к высокому дому с розовой крышей. У раскрытых дверей, рядом с кучей мусора, ползали двое ребятишек в рваных рубашонках, кудрявые, черноглазые, очень похожие друг на друга. А нрава они были, видно, разного. Один доверчиво сиял навстречу мальчишкам большими блестящими глазами, а другой испугался, готовился зареветь. Одинокая курица бродила около, с унылым вниманием поглядывая на кучу мусора. Какое-то запустение было вокруг: сухая земля - в трещинах, только кое-где желтела еще не совсем вытоптанная трава... Мальчики подошли ближе.
      Один из ползунков наконец собрался с духом - заорал. Из раскрытых дверей вышла девочка лет восьми, сердито посмотрела на путешественников и схватила плачущего брата; это, конечно, был ее брат, а все они вместе, должно быть, приходились внуками бесстрашному Исааку.
      - Кумагер, кумагер! Иди сюда! - на всякий случай позвал Гриша.
      Но девочка в ответ взяла за руку и другого братца, радостно удивленного, и увела обоих, с трудом притворив за собой тяжелую дверь.
      - Если мы обойдем кругом этот дом, - сказал Гриша, - это не значит что мы свернули со своей дороги. Мы его обогнем, а потом опять пойдем прямо.
      - Ладно.
      За домом было картофельное поле с прямыми бороздами, по ним и пошли путники. А впереди виден был огромный дуб, за ним синел лес. Ясно, что к этому дубу и надо было держать путь.
      Но тут им предстояло первое испытание. К ним бежала по полю большая черная собака; правда, бежала она деловитой рысцой, озабоченно, загнув колечком пушистый хвост и вывалив изо рта розовый язык, но все же кто ее знает, что у нее на уме.
      Проще было б уйти от греха - свернуть в сторону.
      Ян прошептал:
      - Вот такая ж была та, которую убил мой батька.
      Мальчики остановились. Собака увидела их и тоже остановилась; спрятала язык, подозрительно повела носом, потом с враждебным выдохом "ввух, ввух" бросилась в сторону, не успев второпях залаять.
      - Собаке, главное, надо показать, что ты ничего на свете не боишься, - сказал Гриша, у которого еще билось тревожно сердце.
      - Это не бешеная. А раз не бешеная, чего ее бояться?
      4
      Дуб рос у большой дороги. Когда мальчики подошли к нему, на дороге показалось облако пыли, и из этого облака лился лихой звон бубенцов. Пришлось остановиться: надо же поглядеть, кто едет.
      - Если тройка - исправник, - сказал Гриша.
      Нет, это была не тройка. Это бойко катилась одноконная тележка. Маленькая лошадка поматывала головой от слепней, и на дуге у нее, повизгивая, метался один-единственный бубенец. Ну, тогда это Лещов. Только он и ездил на одной лошади с таким звоном. Звон он завел не для форса, а затем, чтобы в деревнях бабы издали его слышали и несли ему кто продажный лен, кто полотно, а кто и лукошко яиц.
      Лещов был прасолом. Гриша долго не знал, что значит это слово. А звучало оно вкусно: как услышишь его, почему-то сразу вспомнятся свежепросоленные огурцы. А потом оказалось, что прасол - это то же, что скупщик. Слово скучное, серое. Скупщик ездит повсюду, собирает для города деревенские товары, с этого и живет.
      А вот уже видны стали белый картуз, черная борода. Гриша узнал толстого, как бочка, Лещова: тот не один раз ездил в усадьбу к Перфильевне - приторговывал у нее яблоки, у Пшечинских закупал овес.
      Рядом с Лещовым сидел смуглый мальчик в голубой нарядной рубашке.
      Прасол придержал лошадь:
      - Да вы, ребята никак, из "Затишья"? Ты парнишка Шумова, садовника? Ну да, я тебя сразу признал. Вылитый папашка.
      Он поглядел на мальчиков:
      - Возьмите моего сынишку в компанию? А то он мне только мешать будет в "Затишье". Вернетесь в усадьбу вместе. Я до вечера там пробуду - дела.
      Мальчики застенчиво промолчали.
      - Ну, как же?
      - Мы, может, и не вернемся вовсе, - несмело сказал Гриша.
      - Вас брюхо вернет! - захохотал Лещов. - Оно вас доведет до дому к обеду.
      Мальчики молчали переглядываясь.
      - Слезай, Евлаша. Поиграйся с ребятами.
      Евлаша глянул на мальчиков хитрыми узкими глазами.
      - А ну их! - сказал он скороговоркой. - Это латыши.
      - Ты латышами кормишься, дурень! И какой же Шумов латыш?
      - Ну, вон тот, другой, латыш. Ишь, голова как сметаной обмазана!
      - Слазь, дурак! - рассердился Лещов. - Вот уж у дурака что на уме, то и на языке! Слазь! А то будешь у меня весь день под ногами путаться...
      Евлаша слез неохотно. И мальчики увидели на сыне прасола великолепные сапоги. Это были настоящие большие сапоги - с чуть порыжевшими носками, со слежавшимися гармошкой складками внизу голенищ, а голенища были до самых колен. Именно о таких сапогах и мечтал вот уже два года Гриша Шумов. И лаковый пояс, сияя черным глянцем, ловко стягивал голубую Евлашину рубашку. Пока мальчики разглядывали все это великолепие, Лещов-отец кивнул головой, хлестнул вожжой по лошади. Гремя бубенцом, тележка покатила дальше.
      - Вы чего тут делаете? - спросил Евлампий свысока.
      - В лес идем... - начал было Гриша.
      Но Ян толкнул его локтем и пробормотал:
      - Держи при себе.
      - Чего "держи при себе", чего "держи при себе"? - оживился Евлаша и забегал по лицам своих новых знакомых быстрым взглядом узеньких глаз. Ну, чего, чего?
      Гриша тоже толкнул Яна и проговорил:
      - Идем туда, где Железный ручей.
      Евлаша сразу же ответил, не задумываясь:
      - Такого нет.
      - Как это так - нет? Почем ты знаешь?
      - Знаю. Такого ручья нету.
      Ян с Гришей переглянулись: нет, этот парень им не подходил.
      - Ну, тогда мы пойдем вдвоем. А ты оставайся.
      - Не, и я с вами!
      - А мы тебя не возьмем. Тебе с нами нельзя: мы идем прямой дорогой.
      - Ну-к что ж, и я с вами!
      - По дороге встретится болото - куда ты в своих сапогах? А мы сворачивать не можем, мы все прямо, все прямо...
      - Эко дело - болото! Да я сапоги скину, босым пойду. А бросить меня вы не смеете - я один дороги не найду.
      Так, перекоряясь, выбрались они через глубокую канаву в поле и пошли дальше - горбатой межой, заросшей клевером и богородицыной травкой, и молодая рожь кланялась им с обеих сторон.
      Вот и лес начался - ивняком, ельником, молодыми березками.
      У березок листва была еще клейкая.
      После березок пошли сосенки - всё выше и выше ростом, - и начался настоящий бор. Особенная тишина царила здесь, под высокими сводами, даже птиц не было слышно, и покоились эти своды на могучих колоннах, темно-сизых, будто чугунных внизу, бронзовых посередине и нежно-восковых наверху. Кое-где у восковых веток, у зеленой крыши, проглядывали голубые лоскутки неба. Сухая хвоя, сыпучий песок скрипели под ногами, да протяжно шумели верхушки сосен. Мальчики замолчали.
      Только Евлаша сказал подавленно:
      - Такой лес я не люблю. У нас в роще под Ребенишками веселей: народ гуляет... по праздникам оркестр вольно-пожарной дружины...
      Никто ему не ответил, и он замолчал.
      Казалось, не будет конца этому бору. И вдруг раздвинулись стволы сосен, и радостным привольем сверкнула поляна, заросшая некошеной травой и цветами. И светлый ручей, выбегая из леса, лежал извилиной среди этой поляны, пахнувшей медом.
      Нет, это не был Железный ручей: узенькая тропка бежала к нему, пропадала в воде и снова выбегала на другой его берег. Значит, здесь тайны не было: ручей был ведом многим.
      И все ж мальчики кинулись к нему бегом - к обыкновенному ручью, в котором еще издали было видно желтое песчаное дно.
      Они разделись и долго плавали, старались нырнуть и тыкались макушками в отглаженный водою песок. Потом лежали на чуть колючей и все-таки ласковой траве - лежали под солнцем, пока не начала гореть кожа.
      После купания так захотелось есть, что Гриша с Яном, не сговариваясь, разом вынули свои запасы хлеба, отделили от них ровно половину и половину эту разделили на три равные части. А другую половину опять спрятали.
      Евлаша ухмыльнулся:
      - Небогато живете. Я пряники люблю. Ну, уж бедно-бедно - мы едим дома ситный. А тут на тебе - черный хлеб!
      - А ты и не ешь, коли неохота.
      Ян достал из тряпочки серую соль, круто посолил свой кусок: эх, и вкусно!
      У Евлампия потекли слюнки:
      - Ну-кась, дай уж и мне, все одно...
      Ему дали хлеба, он начал жевать, морщась и разглядывая серую соль.
      - Небогато живете.
      - Вот если б нам ружье, - сказал Гриша, - настреляли б птиц всяких... Развели б костер, ох ты-и! На неделю еды хватило б.
      - "Бы б", "бы б"! Если бы б, да кабы б, да росли б во рту грибы б, скороговоркой откликнулся Евлампий.
      - И чего ты за нами увязался! - рассердился Гриша.
      Евлампий открыл рот, хотел что-то выпалить, да, видно, побоялся: не бросили б его одного среди леса, - промолчал.
      Поев, мальчики по тропке, что выбегала из ручья на другой берег, зашагали дальше.
      Полянка кончилась. И теперь уже пошли елки, от них стало темней в лесу. Старые деревья стояли тесно - ствол к стволу, - и зеленый сумрак лежал между ними. Даже трава тут не росла, только бледный папоротник кое-где поднимал кверху резные свои листья.
      Где-то в стороне послышались людские голоса. Послышались - и стихли.
      Прячась за огромными стволами - отовсюду можно было ждать опасности, - Гриша с Яном пошли вперед. За ними с вытянувшимся, тревожным лицом шагал Евлампий.
      Так шли они молча несколько минут.
      За вековой елью, далеко раскинувшей шатер огромных ветвей, открылась прогалинка. На прогалинке стоял необыкновенно нарядный мальчик: в желтых башмачках, в зеленых чулках до колен, в бархатной курточке с большими перламутровыми пуговицами. А на голове у него была смешная шляпа с куриным перышком на боку. Лицо у нарядного мальчика было неподвижное и невиданно белое, будто оклеенное бумагой. Он уставился на Гришу бледно-голубыми, какими-то линялыми глазами.
      Гриша подошел ближе: откуда в лесу такой франт?
      В это время нарядный мальчик выпятил нижнюю губу, топнул ногой в желтом башмачке и спросил надменно:
      - Ты кто такой?
      Мальчишка был, видно, задира и драчун.
      Гриша сказал осердясь:
      - А ты кто такой? - и тоже топнул босой ногой.
      - Я барон Альфред фон Тизенгаузен, - ответил мальчик совершенно серьезно и даже порозовел слегка - от гордости за себя.
      Гриша оглянулся. Верный Ян был тут, позади, а Евлаши что-то не было видно. Нет, вон и Евлаша - видна его голубая рубашка за темным еловым стволом.
      - Ты барон? - ухмыльнулся Гриша. - Ну, а я граф. Слыхал про такого?
      Мальчик оглядел Гришу бледными своими глазами, мельком скользнул взглядом по Яну (Евлампия он не заметил) и сказал убежденно:
      - Нет, вы оба мужики. Графы босиком не ходят. Вы мужики. Уходите из нашего леса!
      Гриша шагнул вперед - Альфред Тизенгаузен раскрыл рот и оглянулся беспокойно. Гриша показал ему кулак: "Видал? Смертью пахнет!"
      Тизенгаузен отскочил и закричал пронзительно:
      - Викентий! Викентий!
      Из-за деревьев показался человек; Гриша прежде всего увидел огромные, круто поднятые вверх военные усы. А одет этот человек был неважно - в старенький пиджак; и жокейский картузик на нем был с лопнувшим наискось козырьком. Лицо у Викентия было плаксивое, совсем не подходящее к таким геройским усам. За плечом у него торчало дуло охотничьего ружья.
      - Возьмите ваше ружье, Викентий, - старательно выговаривая каждое слово, произнес маленький барон, - и выстрелите. Сперва в воздух.
      Викентий кисло усмехнулся. Однако снял с плеча ружье. "Двустволка центрального боя", - успел с уважением подумать Гриша; дело-то повертывалось неладно.
      - Вы можете стрелять, - проговорил Альфред, - это будет законно.
      Гриша не знал что делать. Против ружья, конечно, не пойдешь...
      Он закричал Альфреду Тизенгаузену:
      - Ты с чего разошелся-то?
      Вид у Гриши, должно быть, был решительный. Барон спрятался за спину Викентия.
      Викентий опять усмехнулся - так кисло, будто у него болели зубы - и вдруг, свирепо вытаращив глаза, заорал:
      - А ну, брысь!
      И поднял двустволку.
      Гриша с Яном бежали. Они бежали долго, до самой опушки леса. И только тут начали кричать:
      - Немец-перец!
      - Эй, немец-перец, колбаса!
      - Немец-перец, колбаса, купил лошадь без хвоста!
      Эхо гулко откликнулось из глубины леса: "Са! Ста!"
      Гриша сказал, передохнув немножко:
      - Я ни капельки не испугался.
      - Если бы у нас было ружье, я не убежал бы, - ответил Ян.
      - Эх, надо нам достать ружье! Надо! И пороху. И потом еще - кинжал.
      В разговорах об оружии - самых увлекательных для мальчишек - они незаметно шагали дальше, не разбирая теперь дороги и успев забыть про Евлампия. Но он сам напомнил о себе: неожиданно появился из-за ельника, спокойный и презрительный. Ловко сплевывая в сторону, он объяснил, что нашел дорогу легко - по крикам. Они кричали про колбасу, а он шел на их голоса.
      - Здрасте! - закричал Гриша с досадой. - Явился!
      - Здрасте, здрасте! - ответил Евлаша и прибавил нахально: - Здрасте, давно не видали ослов вашей масти!
      - Давай побьем его, - предложил Грише Ян.
      - Я шутейно, - сказал Евлаша. - Ну все-таки вы ослами себя показали. Это ж молодой барон Тизенгаузен. Его отца, говорят, сам царь знает.
      - Наплевать на него! - ответил Гриша.
      - Э, брат, не наплюешь. Вот он на тебя может наплевать. Или, скажем, даже на меня, хоть я и не простой мужик. - Евлампий оглядел свою новую рубашку, сапоги и кинул взгляд на Гришины ноги. - Все равно и на меня он может плюнуть, ничего не сделаешь. А я на него не могу, потому что Тизенгаузены - первые богачи.
      - Чего ты к нам привязался? - закричал Гриша в отчаянии. - Так было хорошо без тебя!
      Евлампий испугался и забормотал:
      - Не смеете! Не смеете меня кинуть тут, я папашке своему нажалуюсь!
      - Иди за нами на десять шагов сзади, - велел ему Гриша. - И вот что я тебе скажу: мы в усадьбу-то, может, и совсем не вернемся.
      Давно не езженная, густо заросшая подорожником лесная просека, ровная, как стрела, открылась перед ними. Она уходила вдаль и кончилась где-то у холма, на котором рядами высились молодые сосенки, и то, что они росли ровными рядами, было необычно в этом лесу.
      - Сбегаем посмотрим, что там, - предложил Гриша Яну, - а потом опять пойдем по прямой дороге.
      - Вы норовите убежать от меня, - откликнулся сзади Евлаша, - а я от вас все равно не отстану!
      Гриша с Яном бежали недолго, скоро остановились: на холме среди сосенок белели кресты. Кладбище! Это, пожалуй, было пострашнее Викентьевой двустволки. Гриша никогда не видал мертвецов, а разговора про них боялся пуще всего.
      5
      Но кладбище не было безлюдным... Из-за сосенки вышел человек, и Гриша узнал его: это был Кирюшка Комлев из деревни Савны. А за Кирюшкой показался латыш с длинными волосами, в синей рубахе. Этот был незнакомый. Кирюшка сказал весело:
      - Свои!
      - Дяденька Кирюша, что ты тут делаешь? - спросил Гриша.
      - Караулю.
      - Кого ж ты караулишь?
      - А вот погоди... Увидишь.
      Гриша вгляделся: по кладбищу ходили люди, но говора не было слышно. Немного погодя раздалось заунывное пение: "О, Ерусалим, Ерусалим!" Этот псалом Гриша слышал от Винцы. И Тэкля иногда его напевала - по воскресеньям.
      - Дядя Кирюша, это латышские похороны! - догадался Гриша. - А ты зачем тут? Ты ж старовер.
      - Я маловер, а не старовер, - весело оскалил белые зубы Кирюшка: мне можно и сюда - по-соседски. - Он поглядел на длинноволосого латыша и подмигнул ему: - Верно, Кейнин?
      Латыш подумал и улыбнулся:
      - Можно мы пойдем туда, поглядим? - спросил Гриша.
      - Можно.
      Мальчики пошли к холму, а Кирюшка с незнакомцем остались на прежнем месте, за сосной.
      На кладбище стояли мужчины и женщины и пели протяжно. Среди домотканых сермяг резко выделялся черный сюртук пастора.
      Пастор сосредоточенно, не отрываясь, глядел в раскрытую маленькую книжку; потому, видно, начал прислушиваться, оглянулся. Пение стало громче, и люди подняли головы.
      - "Слезами залит мир безбрежный!.."
      Гриша еще с прошлого года знал эту песню. Одно время ее пели повсюду. Потом перестали. Пробовала ее петь и Тэкля, но Перфильевна, услыхав, закричала на нее:
      - Белены, девка, объелась?
      Почему так рассердилась Перфидьевна - из-за песни?
      Гриша пристал к отцу с расспросами. Тот ответил не сразу, после раздумья:
      - Ну, там про горе поется, про слезы людские, про то, как народ страдает. Потому и не велят петь: это песня революционная... Э, да ты и слова этого еще не знаешь!..
      Нет, плохо понимают ребят взрослые. А вот и знал Гриша это слово. Чудилось ему в нем что-то и светлое и грозное одновременно... Как в блистании молнии. Он рано узнал это слово!
      Сейчас революционную песню пела толпа крестьян...
      Гриша загляделся на седую латышку. Она стояла, вскинув широко раскрытые глаза к небу.
      Пастор захлопнул евангелие, поспешно пробрался сквозь толпу, исчез что-то уж очень скоро.
      И тогда вышел вперед маленький старик с длинной бородой и серебряными кудрями, развернул черный платок, вынул скрипку и начал играть в лад песне.
      Гриша узнал его. Это был Исаак.
      А позади у сосны стояли без шапок Кирюшка и молодой латыш и тоже пели:
      Слезами залит мир безбрежный,
      Вся наша жизнь - тяжелый труд.
      Но день настанет неизбежный
      Неумолимый грозный суд!
      Они пели по-русски...
      Гриша увидел влажные синие глаза Яна. Совершалось что-то необычайное.
      - Для чего они собрались тут? - спросил он вполголоса Яна.
      Тот ответил, как всегда, не сразу, подумав:
      - Они клянутся.
      - В чем?
      - Они клянутся быть верными.
      Песня становилась громче и как бы быстрей. И летела - все выше...
      Над миром наше знамя веет...
      Оно горит и ярко рдеет:
      То наша кровь горит огнем,
      То кровь работников на нем!
      Так это лесные братья! А Кирюшка? И откуда тут столько женщин?
      Женщины расступились, и Гриша увидел могилу. Это был горб рыжей глины. Две девушки подошли к могиле и положили на нее венки из лесных и полевых цветов - колокольчиков, ромашек, васильков. Толпа медленно рядами пошла с кладбища вниз по просеке.
      У сосны по-прежнему стояли Кирюшка и молодой латыш. Они подождали, когда все вышли на просеку, и тогда латыш высоко поднял руку и сказал громким голосом:
      - Друзья! Когда кончится лес, не идите рядами. Мы еще пойдем с вами тесными рядами, но не наступило это время.
      Кирюшка схватил Гришу сзади за плечи:
      - Ты мне еще не рассказал, как вы сюда попали.
      - Мы... мы ушли.
      - Да что ты! А я думал - уехали!
      В это время к ним подошел Евлаша.
      - Кого хоронили? - спросил он Кирюшку деловито и зорко оглядел его одежду.
      На том все было поношенное, но очень ладное. Бережно залатанный пиджак он носил накинув на одно плечо, и в этом было даже что-то удалое. Из-под выцветшего картуза выбивались черные кудри. Мелкие рябинки на щеках не портили его, не на них хотелось глядеть. Смелые карие глаза, круглые, как у сокола, были всего заметней на Кирюшкином лице.
      Гриша слыхал от деревенских ребят: в кулачном бою Кирюшка, несмотря на свою сухощавость, всегда бывал впереди.
      Кирюшка поглядел внимательно на Евлампия и спросил Гришу:
      - Это кто? Дружок твой?
      - Лещова парнишка, прасола. Знаешь?
      - А-а, - протянул Кирюшка и отвернулся, - знаю. Ну, вот что, ребята: похороны, ну они и есть похороны. Что про них толковать? День сегодня воскресный, веселый, птицы, и те радуются...
      - Это латышские похороны, - проговорил Евлаша, оглядывая всех узенькими глазами.
      - Да, видно, латышские, - согласился Кирюшка. - Я-то сюда попал ненароком. Как и вы, мимо шел. Мне похороны ни к чему, я и русских-то погребений не люблю.
      Лес кончился. Открылось просторное овсяное поле. Вдали стлалась широкая лента большака, и там, подымая пыль, скакал верховой.
      Кирюшка обернулся, поискал кого-то глазами среди шагавших по проселку крестьян и крикнул:
      - Эй, Кейнин! Кейнин! Уходи скорей! Увидимся на зеленом балу... Ступай и Исаака уведи!
      Молодой латыш тряхнул длинными прямыми волосами и свернул с проселка в лес. Старого Исаака не было видно. Остальные разбились кучками и шагали не спеша. Девушки отошли к канаве, заросшей травой и цветами, стали вить венки.
      - А я домой не пойду, - сказал Гриша Кириллу.
      - Здорово живешь! Это почему же?
      - Далеко, - решил схитрить Гриша.
      - Вона! - удивился Кирюшка. - Выйдем на большак, а там леском ну с полверсты, вот тебе и "Заутишь".
      Он называл усадьбу Перфильевны на латышский лад: "Заутишь" вместо "Затишье".
      Гриша и Ян переглянулись: шли-шли, сколько земли обошли, а усадьба, оказывается, близко! Значит, была у них все-таки не прямая дорога. Если б шли они прямо, были б теперь далеко, в неизвестных местах.
      Верховой, скакавший по большаку, придержал коня, а потом и вовсе остановился. Теперь уже было видно: это Мефодий Павлыч, урядник. Он сидел в седле, чуть ссутулясь, держа плеть в левой руке. Гнедая его лошадка беспрерывно кланялась - отгоняла слепней.
      Крестьяне с проселка вышли на большак. Двое нерешительно сняли шапки перед урядником; он приложил два пальца к козырьку форменной фуражки. Из всей толпы - только двое! Он грузно сидел в седле, ждал. И когда все уже прошли мимо, крикнул Кирюшке:
      - А ты сюда с какой радости попал? Или веру переменил?
      Кирюшка оглянулся.
      - Куды мне! - ответил он посмеиваясь. - Я малограмотный.
      - Сма-атри, Комлев, - начальственно прохрипел урядник, - ты у меня на заметке! С какой стати на латышском кладбище был? Сборище?! Открыто нельзя стало собираться, так под видом похорон сходки устраивать? Вон они, голубчики: и латыши и русские - все вместе! Опять бунтовать? Сма-атри, Комлев!
      - Да куды там мне! Я цветочки собирал, лесным воздухом дышал.
      И, не глядя больше на урядника, Комлев обнял Гришу за плечи:
      - Пойдем-ка, брат, домой! И мне в "Заутишь". Там сегодня много гостей соберется.
      Потом, когда уже отошли шагов на пятнадцать, Комлев остановился и крикнул уряднику:
      - Обязательного постановления не читал? Или не успел еще?
      Урядник просипел что-то - не разобрать. Кирюшка крикнул еще громче:
      - Прочитай-ка, прочитай! Обязательное для всех!..
      К Кирюшке подошел пожилой крестьянин и, глядя хмуро, сказал по-латышски:
      - Зачем урядника дразнишь? Пользы от этого не будет.
      - Пользы не будет, это верно...
      Кирюшка шел теперь рядом с ребятами, обняв одной рукой Гришу, другой - Яна.
      А Евлампия он спросил:
      - Так ты Лещов? Знаю, знаю твоего папашку. Ох, я и жалею его!
      - За что ж его жалеть то? - Евлаша заранее смеялся, угадывая шутку.
      - Да есть людишки толстые... А он, сирота, не пролезет в ворота. Вот за это и жалею: трудно ему.
      - Дяденька, а про какое ты обязательное постановление кричал? спросил Евлаша.
      - Есть такое. Тебе это знать незачем: иного будешь знать, рано состаришься.
      - Ну и пусть состарюсь.
      - Э, да ты в папаню: тот тоже за словом в карман не полезет.
      Большак повернул к лесу. На повороте густо стояли побеленные каменные столбики. Гриша стал уже примечать знакомые места: за леском будет низина, а дальше, на горе, - "Затишье".
      6
      ...Они еще подходили к усадьбе, видны были только крыши из-за сада, а уже слышался какой-то неясный и тревожный гул. Изредка взлаивал Собакевич и затихал.
      Но вот открылся за изгородью и широкий круг перед помещичьим домом. Под каштанами стояли люди... Много людей!
      - Э, да тут и савенские, и пеньянские, и заозерские! - воскликнул с веселым возбуждением Кирюшка. - Видал, Гриш? Я говорил тебе - будут гости!
      Да, тут были и бритые латыши из Заозерья и русские бородачи из Савен.
      Народу становилось все больше... Стали подходить и те, кого видел сегодня Гриша на латышском кладбище.
      В стороне стоял Гришин отец. Он поглядел на сына и как будто не увидал его - ничего не сказал.
      На крыльцо вышла Перфильевна. Шум на минуту стал еще громче, а потом все стихло.
      Но дальше ничего Грише увидеть не удалось: к нему подошла мать и, не говоря ни слова, увела домой.