Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Стихотворения

ModernLib.Net / Поэзия / Киплинг Редьярд Джозеф / Стихотворения - Чтение (стр. 1)
Автор: Киплинг Редьярд Джозеф
Жанр: Поэзия

 

 


Если

О, если разум сохранить сумеешь,

Когда вокруг безумие и ложь,

Поверить в правоту свою — посмеешь,

И мужество признать вину — найдешь,

И если будешь жить, не отвечая

На клевету друзей обидой злой,

Горящий взор врага гасить, встречая,

Улыбкой глаз и речи прямотой,

И если сможешь избежать сомненья,

В тумане дум воздвигнув цель-маяк…

ГОМЕР ВСЕ НА СВЕТЕ ЛЕГЕНДЫ ЗНАЛ...

Перевод А. Щербакова

Гомер все на свете легенды знал,

И все подходящее из старья

Он, не церемонясь, перенимал,

Но с блеском, — и так же делаю я.

А девки с базара да люд простой

И все знатоки из морской братвы

Смекали: новинки-то с бородой, —

Но слушали тихо — так же, как вы.

Гомер был уверен: не попрекнут

За это при встрече возле корчмы,

А разве что дружески подмигнут,

И он подмигнет — ну так же, как мы.

ОБЩИЙ ИТОГ

Перевод К. Симонова

Далеко ушли едва ли

Мы от тех, что попирали

Пяткой ледниковые холмы.

Тот, кто лучший лук носил, —

Всех других поработил,

Точно так же, как сегодня мы.

Тот, кто первый в их роду

Мамонта убил на льду,

Стал хозяином звериных троп.

Он украл чужой челнок,

Он сожрал чужой чеснок,

Умер — и зацапал лучший гроб.

А когда какой-то гость

Изукрасил резьбой кость —

Эту кость у гостя выкрал он,

Отдал вице-королю,

И король сказал: «Хвалю!»

Был уже тогда такой закон.

Как у нас — все шито-крыто,

Жулики и фавориты

Ели из казенного корыта.

И секрет, что был закрыт

У подножья пирамид,

Только в том и состоит,

Что подрядчик, хотя он

Уважал весьма закон,

Облегчил Хеопса на мильон.

А Иосиф тоже был

Жуликом по мере сил.

Зря, что ль, провиантом ведал он?

Так что все, что я спою

Вам про Индию мою,

Тыщу лет не удивляет никого —

Так уж сделан человек.

Ныне, присно и вовек

Царствует над миром воровство.

Серые глаза — рассвет…

Перевод К. Симонова

Серые глаза — рассвет,

Пароходная сирена,

Дождь, разлука, серый след

За винтом бегущей пены.

Черные глаза — жара,

В море сонных звезд скольженье,

И у борта до утра

Поцелуев отраженье.

Синие глаза — луна,

Вальса белое молчанье,

Ежедневная стена

Неизбежного прощанья.

Карие глаза — песок,

Осень, волчья степь, охота,

Скачка, вся на волосок

От паденья и полета.

Нет, я не судья для них,

Просто без суждений вздорных

Я четырежды должник

Синих, серых, карих, черных.

Как четыре стороны

Одного того же света,

Я люблю — в том нет вины —

Все четыре этих цвета.

LA NUIT BLANCHE*

Перевод М. Фромана

* Бессонная ночь (фр.)

Словно в зареве пожара

Я увидел на заре,

Как прошла богиня Тара,

Вся сияя, по горе.

Изменяясь, как виденья,

Отступали горы прочь.

Было ль то землетрясенье,

Страшный суд, хмельная ночь?

В утра свежем дуновенье

Видел я — верблюд ко мне

Вне законов тяготенья

Подымался по стене,

И каминная задвижка

Пела с пьявками, дрожа,

Распаленная мартышка

Сквернословила, визжа.

С криком несся в дикой скачке

Весь багровый, голый гном,

Говорили о горячке

И давали в ложке бром,

А потом загнали в нишу

С мышкой, красной как луна,

Я просил: «Снимите крышу,

Давит голову она!»

Я молил, ломая руки, —

Врач сидел как истукан, —

Что меня спасти от муки

Может только океан.

Он плескался подо мною,

Пену на берег гоня,

И понадобились трое,

Чтобы сбросить вниз меня.

И шампанским зашипели,

Закружились надо мной

Семь небес, как карусели,

И опять возник покой;

Но осталась, чуть мигая,

Вкось прибитая звезда,

Я просил сестру, рыдая,

Выпрямить ее тогда.

Но молчанье раскололось,

И в мой угол донесло,

Как диктует дикий голос

Бесконечное число

И рассказ: «Она сказала,

Он сказал, и я сказал…»

А луну, что мне сияла,

В голове я отыскал.

И слепец какой-то, плача,

Слез не в силах удержать,

Укорял меня, что прячу

Где-то я луну опять.

Стало жаль его немного,

Но он свистнул у стены.

И пресек мою дорогу

Черный Город Сатаны.

И на месте, спотыкаясь,

Я бежал, бежал года,

Занавеска, раздуваясь,

Не пускала никуда.

Рев возник и рос до стона

Погибающих миров —

И упал, почти до звона

Телеграфных проводов.

Лишь одна звезда светила

В напряженной тишине

И, хихикая, язвила

И подмигивала мне.

Звезды с высоты надменной

Ждали, кто бы мне помог.

От презренья всей вселенной

Я ничем спастись не мог.

Но живительным дыханьем

День вошел и засиял,

Понял я — конец страданьям,

И я к Господу воззвал.

Но, забыв, о чем молиться,

Я заплакал, как дитя,

И смежил мне сном ресницы

Ветер утренний, шутя.

ДУРАК

Перевод К. Симонова

Жил-был дурак. Он молился всерьез

(Впрочем, как Вы и Я)

Тряпкам, костям и пучку волос —

Все это пустою бабой звалось,

Но дурак ее звал Королевой Роз

(Впрочем, как Вы и Я).

О, года, что ушли в никуда, что ушли,

Головы и рук наших труд —

Все съела она, не хотевшая знать

(А теперь-то мы знаем — не умевшая знать),

Ни черта не понявшая тут.

Что дурак растранжирил, всего и не счесть

(Впрочем, как Вы и Я) —

Будущность, веру, деньги и честь.

Но леди вдвое могла бы съесть,

А дурак —на то он дурак и есть

(Впрочем, как Вы и Я).

О, труды, что ушли, их плоды, что ушли,

И мечты, что вновь не придут, —

Все съела она, не хотевшая знать

(А теперь-то мы знаем — не умевшая знать),

Ни черта не понявшая тут.

Когда леди ему отставку дала

(Впрочем, как Вам и Мне),

Видит Бог! Она сделала все, что могла!

Но дурак не приставил к виску ствола.

Он жив. Хотя жизнь ему не мила.

(Впрочем, как Вам и Мне.)

В этот раз не стыд его спас, не стыд,

Не упреки, которые жгут, —

Он просто узнал, что не знает она,

Что не знала она и что знать она

Ни черта не могла тут.

БАЛЛАДА О ЦАРСКОЙ ШУТКЕ

Перевод А. Оношкович-Яцына

Когда в пустыне весна цветет,

Караваны идут сквозь Хайберский проход.

Верблюды худы, но корзины тучны,

Вьюки переполнены, пусты мошны,

Засыпаны снегом, долгие дни

Спускаются с Севера в город они.

Была бирюзовой и хрупкой тьма,

Караван отдыхал у подножья холма

Над кухней стоял синеватый дымок,

И о гвозди палатки стучал молоток,

И косматые кони кое-где

Тянули веревки свои к еде,

И верблюды, глухой издавая звук,

Растянулись на четверть мили на Юг,

И персидские кошки сквозь сизый мрак

Фыркали злобно с тюков на собак,

Торопили обед то там, то тут,

И мерцали огни у форта Джемруд.

И несся на крыльях ночных ветров

Запах верблюдов, курений, ковров,

Дым, голоса и звук копыт,

Говоря, что Хайберский торг не спит.

Громко кипел мясной котел.

Отточили ножи — и я пришел

К погонщику мулов Магбуб-Али,

Который уздечки чинил вдали

И полон был сплетен со всей земли.

Добрый Магбуб-Али говорит:

«Лучше беседа, когда ты сыт».

Опустили мы руки, как мудрецы,

В коричневый соус из жирной овцы,

И тот, кто не ел из того котла,

Не умеет добра отличить от зла.

Мы сняли с бород бараний жир,

Легли на ковры, и наполнил нас мир,

На Север скользил разговор и на Юг,

И дым ему вслед посылал чубук.

Великие вещи, все, как одна:

Женщины, Лошади, Власть и Война.

О войне мы сказали немало слов,

Я слышал вести с русских постов:

Наточенный меч, а речи что мед,

Часовой в шинели средь тихих болот.

И Магбуб-Али глаза опустил,

Как тот, кто намерен басни плести,

И молвил: «О русских что скажешь, друг?

Когда ночь идет, все серо вокруг.

Но мы ждем, чтобы сумрак ночи исчез

В утреннем зареве алых небес.

Прилично ли, мудро ли, так повторю,

О врагах Царя говорить Царю?

Мы знаем, что скрыли Небо и Ад,

Но в душу Царя не проникнет взгляд.

Незваного друга проклял бог,

Вали Дад подтвердить бы это мог».

Был отец его щедр на слова и дела,

Кудахчущей курицей мать была,

И младенец рос среди стариков

И наследовал горе несчетных слов

И с ним безумье, — и вот дерзнул

Ждать, что его почтит Кабул.

Побывал далеко честолюбец тот,

На границе, где серых шинелей взвод.

Я тоже там был, но я счастлив,

Ничего не видал, молчал — и жив.

Как дыханье, ловил он молвы полет,

Что «этот знает», что «молвил тот»,

Басни, что мчались из уст к устам,

О серых шинелях, идущих к нам,

Я слышал тоже, но эта молва

Исчезает весной, как сухая трава.

Богом забыт, нетерпеньем объят,

Обратно в столицу скакал Вали Дад,

В полный Дурбар, где был весь двор,

И с Вождем Войны Царь вел разговор.

Густую толпу растолкал он плечом

И, о чем слыхал, рассказал о том.

Красный Вождь улыбнулс я — ни дать ни взять

Так на лепет сына смеется мать,

Но тот, кто б смеялся, смеялся зря

Перед темным, как смерть, лицом Царя.

Нехорошо, придя в Дурбар,

Голосить о войне, как будто пожар.

К цветущей айве на старый вал

Его он отвел и там сказал

«Будут хвалить тебя вновь и вновь,

Доколе за сталью следует кровь

Русский идет с войной впереди.

Ты осторожен. Так ты и жди!

Смотри, чтоб на дереве ты не заснул,

Будет недолгим твой караул.

Русский идет, говоришь ты, на нас.

Будет, наверно, он здесь через час.

Жди, карауль! А завидишь гостей,

Громче зови моих людей».

Прилично ли, мудро ли, так повторю,

О его врагах говорить Царю?

Стража, чтоб он не сбежал, стерегла,

Двадцать штыков — вокруг ствола.

И сыпался цвет, как снежинки, бел,

Когда, содрогаясь, он вниз глядел.

И волею бога — велик он один! —

Семь дней над судьбою он был господин.

Потом обезумел; со слов людей,

Он прыгал медведем среди ветвей,

И ленивцем потом, и сорвался вниз,

И, стеная, летучей мышью повис.

Развязалась веревка вокруг руки,

Он упал, и поймали его штыки.

Прилично ли, мудро ли, так повторю,

О врагах Царя говорить Царю?

Мы знаем, что скрыли Небо и Ад,

Но в душу Царя не проникнет взгляд.

Кто слышал о серых шинелях, друг?

Когда ночь идет, все серо вокруг.

Великие вещи, две, как одна:

Во-первых — Любовь, во-вторых — Война,

Но конец Войны затерялся в крови —

Мое сердце, давай говорить о Любви!

СТИХИ О ТРЕХ КОТИКОЛОВАХ

Перевод В. и М. Гаспаровых

В японских землях, где горят

бумажные фонари,

У Бладстрит Джо на всех языках

болтают и пьют до зари.

Над городом веет портовый шум,

и не скажешь бризу, не дуй!

От Иокогамы уходит отлив,

на буй бросая буй.

А в харчевне Циско вновь и вновь

говорят сквозь водочный дух

Про скрытый бой у скрытых скал,

Где шел «Сполох» и «Балтику» гнал,

а «Штральзунд» стоял против двух.

Свинцом и сталью подтвержден, закон Сибири скор.

Не смейте котиков стрелять у русских Командор!

Где хмурое море ползет в залив меж береговых кряжей,

Где бродит голубой песец, там матки ведут голышей.

Ярясь от похоти, секачи ревут до сентября,

А после неведомой тропой уходят опять в моря.

Скалы голы, звери черны, льдом покрылась мель,

И пазори играют в ночи, пока шумит метель.

Ломая айсберги, лед круша, слышит угрюмый бог,

Как плачет лис и северный вихрь трубит в свой снежный рог.

Но бабы любят щеголять и платят без помех,

И вот браконьеры из года в год идут по запретный мех.

Японец медведя русского рвет, и британец не хуже рвет,

Но даст американец-вор им сто очков вперед.

Под русским флагом шел «Сполох», а звездный лежал в запас,

И вместо пушки труба через борт — пугнуть врага в добрый час.

(Они давно известны всем — «Балтика», «Штральзунд», «Сполох»,

Они триедины, как сам Господь, и надо петь о всех трех.)

Сегодня «Балтика» впереди — команда котиков бьет,

И котик, чуя смертный час, в отчаянье ревет.

Пятнадцать тысяч отменных шкур — ей-богу, куш не плох,

Но, выставив пушкой трубу через борт, из тумана вышел «Сполох».

Горько бросить корабль и груз — пусть забирает черт! —

Но горше плестись на верную смерть во Владивостокский порт

Забывши стыд, как кролик в кусты, «Балтика» скрыла снасть,

И со «Сполоха» лодки идут, чтоб краденое красть.

Но не успели они забрать и часть добычи с земли,

Как крейсер, бел, как будто мел, увидели вдали:

На фоке плещет трехцветный флаг, нацелен пушечный ствол,

От соли была труба бела, но дым из нее не шел.

Некогда было травить якоря — да и канат-то плох,

И, канат обрубив, прямо в отлив гусем летит «Сполох».

(Ибо русский закон суров — лучше пуле подставить грудь,

Чем заживо кости сгноить в рудниках, где роют свинец и ртуть)

«Сполох» не проплыл и полных двух миль, и не было залпа вслед;

Вдруг шкипер хлопнул себя по бедру и рявкнул в белый свет:

«Нас взяли на пушку, поймали на блеф — или я не Том Холл!

Здесь вор у вора дубинку украл и вора вор провел!

Нам платит деньги Орегон, а мачты ставит Мэн,

Но нынче нас прибрал к рукам собака Рубен Пэн!

Он шхуну смолил, он шхуну белил, за пушки сошли два бревна,

Но знаю я «Штральзунд» его наизусть — по обводам это она!

Встречались раз в Балтиморе мы, нас с ним дважды видал

Бостон, Но на Командоры в свой худший день явился сегодня он —

В тот день, когда решился он отсюда нам дать отбой, —

С липовыми пушками, с брезентовою трубой!

Летим же скорей за «Балтикой», спешим назад во весь дух,

И пусть сыграет Рубен Пэн — в одиночку против двух!»

И загудел морской сигнал, завыл браконьерский рог,

И мрачную «Балтику» воротил, что в тумане шла на восток.

Вслепую ползли обратно в залив меж водоворотов и скал,

И вот услыхали: скрежещет цепь — «Штральзунд» якорь свой выбирал.

И бросили зов, ничком у бортов, с ружьями на прицел.

«Будешь сражаться, Рубен Пэн, или начнем раздел?»

Осклабился в смехе Рубен Пэн, достав свежевальный нож

«Да, шкуру отдам и шкуру сдеру — вот вам мой дележ!

Шесть тысяч в Иеддо я везу товаров меховых,

А божий закон и людской закон — не северней сороковых!

Ступайте с миром в пустые моря — нечего было лезть!

За вас, так и быть, буду котиков брать, сколько их ни на есть».

Затворы щелкнули в ответ, пальцы легли на курки —

Но складками добрый пополз туман на безжалостные зрачки.

По невидимой цели гремел огонь, схватка была слепа,

Не птичьей дробью котиков бьют — от бортов летела щепа.

Свинцовый туман нависал пластом, тяжелела его синева —

Но на «Балтике» было убито три и на «Штральзунде» два.

Увидишь, как, где скрылся враг, коль не видно собственных рук?

Но, услышав стон, угадав, где он, били они на звук.

Кто Господа звал, кто Господа клял, кто Деву, кто черта молил —

Но из тумана удар наугад обоих навек мирил.

На взводе ухо, на взводе глаз, рот скважиной на лице,

Дуло на борт, ноги в упор, чтобы не сбить прицел.

А когда затихала пальба на миг — руль скрипел в тишине,

И каждый думал «Если вздохну — первая пуля мне».

И вот они услыхали хрип — он шел, туман скребя, —

То насмерть раненный Рубен Пэн оплакивал себя.

«Прилив пройдет сквозь Фанди Рейс, проплещет налегке,

А я не пройду, не увижу следов на темном сыром песке.

И не увижу я волны, и тралеров, тронутых ей,

И не увижу в проливе огней на мачтах кораблей.

Гибель мою в морском бою, увы, я нынче нашел,

Но есть божий закон и людской закон, и вздернут тебя, Том Холл!»

Том Холл стоял, опершись на брус: «Ты сам твердить привык:

Божий закон и людской закон — не северней сороковых!

Предстань теперь пред божий суд — тебе и это честь!

А я утешу твоих вдов, сколько их ни на есть».

Но заговоренное ружье вслепую со «Штральзунда» бьет,

И сквозь мутный туман разрывной жакан ударил Тома в живот.

И ухватился Том Холл за шкот, и всем телом повис на нем,

Уронивши с губ: «Подожди меня, Руб, — нас дьявол зовет вдвоем.

Дьявол вместе зовет нас, Руб, на убойное поле зовет,

И пред Господом Гнева предстанем мы, как котик-голыш предстает.

Ребята, бросьте ружья к чертям, было время счеты свести.

Мы отвоевали свое. Дайте нам уйти! Эй, на корме, прекратить огонь! «Балтика», задний ход!

Все вы подряд отправитесь в ад, но мы с Рубом пройдем вперед!»

Качались суда, струилась вода, клубился туманный кров,

И было слышно, как капала кровь, но не было слышно слов.

И было слышно, как борта терлись шов о шов,

Скула к скуле во влажной мгле, но не было слышно слов.

Испуская дух, крикнул Рубен Пэн: «Затем ли я тридцать лет

Море пахал, чтобы встретить смерть во мгле, где просвета нет?

Проклятье той работе морской, что мне давала хлеб, —

Я смерть вместо хлеба от моря беру, но зачем же конец мой слеп?

Чертов туман! Хоть бы ветер дохнул сдуть у меня с груди

Облачный пар, чтобы я сумел увидеть синь впереди!»

И добрый туман отозвался на крик: как парус, лопнул по шву,

И открылись котики на камнях и солнечный блеск на плаву.

Из серебряной мглы шли стальные валы на серый уклон песков,

И туману вслед в наставший свет три команды бледнели с бортов.

И красной радугой била кровь, пузырясь по палубам вширь,

И золото гильз среди мертвецов стучало о планширь,

И качка едва ворочала тяжесть недвижных тел, —

И увидели вдруг дела своих рук все, как им бог велел.

Легкий бриз в парусах повис между высоких рей,

Но никто не стоял там, где штурвал, легли три судна в дрейф.

И Рубен в последний раз захрипел хрипом уже чужим.

«Уже отошел? — спросил Том Холл. — Пора и мне за ним».

Глаза налились свинцовым сном и по дальнему дому тоской,

И он твердил, как твердят в бреду, зажимая рану рукой:

«Западный ветер, недобрый гость, солнце сдувает в ночь.

Красные палубы отмыть, шкуры грузить — и прочь!

«Балтика», «Штральзунд» и «Сполох», шкуры делить на троих!

Вы увидите землю и Толстый Мыс, но Том не увидит их.

На земле и в морях он погряз в грехах, черен был его путь,

Но дело швах, после долгих вахт он хочет лечь и уснуть.

Ползти он готов из моря трудов, просоленный до души, —

На убойное поле ляжет он, куда идут голыши.

Плывите на запад, а после на юг — не я штурвал кручу!

И пусть есиварские девки за Тома поставят свечу.

И пусть не привяжут мне груз к ногам, не бросят тонуть в волнах —

На отмели заройте меня, как Беринга, в песках.

А рядом пусть ляжет Рубен Пэн — он честно дрался, ей-ей, —

И нас оставьте поговорить о грехах наших прошлых дней!..»

Ход наугад, лот вперехват, без солнца в небесах.

Из тьмы во тьму, по одному, как Беринг — на парусах.

Путь будет прост лишь при свете звезд для опытных пловцов:

С норда на вест, где Западный Крест, и курс на Близнецов.

Свет этих вех ясен для всех, а браконьерам вдвойне

В пору, когда секачи ведут стаю среди камней.

В небо торос, брызги до звезд, черных китов плеск,

Котик ревет — сумерки рвет, кроет ледовый треск.

Мчит ураган, и снежный буран воет русской пургой —

Георгий Святой с одной стороны и Павел Святой — с другой!

Так в шквалах плывет охотничий флот вдали от берегов,

Где браконьеры из года в год идут на опасный лов.

А в Иокогам е сквозь чад твердят,

сквозь водочный дух вслух

Про скрытый бой у скрытых скал,

Где шел «Сполох» и «Балтику» гнал,

а «Штральзунд» стоял против двух.

МИРОВАЯ С МЕДВЕДЕМ

Перевод А. Оношкович-Яцына

Ежегодно, схватив винтовки, белые люди идут

Маттианским проходом в долины поохотиться там и тут.

Ежегодно сопровождает беспечных белых людей

Матун, ужасный нищий, забинтованный до бровей.

Беззубый, безгубый, безносый, с разбитой речью, без глаз,

Прося у ворот подаянье, бормочет он свой рассказ —

Снова и снова все то же с утра до глубокой тьмы:

«Не заключайте мировой с Медведем, что ходит, как мы».

«Кремень был в моей винтовке, был порох насыпая в ствол

Когда я шел на медведя, на Адам-зада я шел.

Был последним мой взгляд на деревья, был последним на снег мой взгляд,

Когда я шел на медведя полвека тому назад.

Я знал его время и пору, он — мой; и дерзок, и смел,

Он ночью в маисовом поле мой хлеб преспокойно ел.

Я знал его хитрость и силу, он — мой; и тихонько брал

Овец из моей овчарни, пока я крепко спал.

Из каменной пещеры, где гордых сосен ряд,

Тяжелый от обеда, бежал медведь Адам-зад,

Ворча, рыча, бушуя, вдоль голых диких скал.

Два перехода на север — и я его догнал.

Два перехода на север — к концу второго дня

Был мной настигнут Адам-зад, бегущий от меня.

Был заряд у меня в винтовке, был курок заранее взведен

Как человек, надо мною внезапно поднялся он.

Лапы сложив на молитву, чудовищен, страшен, космат,

Как будто меня умоляя, стоял медведь Адам-зад.

Я взглянул на тяжелое брюхо, и мне показался теперь

Каким-то ужасно жалким громадный, молящий зверь.

Чудесной жалостью тронут, не выстрелил я… С тех пор

Я не смотрел на женщин, с друзьями не вел разговор.

Подходил он все ближе и ближе, умоляющ, жалок и стар,

От лба и до подбородка распорол мне лицо удар…

Внезапно, безмолвно, дико железною лапой смят,

Перед ним я упал, безликий, полвека тому назад.

Я слышал его ворчанье, я слышал хруст ветвей,

Он темным годам оставил меня и жалости людей.

С ружьями новой системы идете вы, господа,

Я щупал, как их заряжают, они попадают всегда.

Удача — винтовкам белых, они приносят смерть,

Заплатите, и я покажу вам, что может сделать Медведь.

Мясо, как головешка, в морщинах, в шрамах, в узлах —

Матун, ужасный нищий, угощает на совесть и страх.

«Заберитесь в полдень в кустарник, его подымите там, —

Пусть он бушует и злится, идите за ним по пятам!

(Заплатите — надену повязку.) Наступает страшный миг,

Когда на дыбы он встанет, шатаясь, словно старик,

Когда на дыбы он встанет, человек и зверь зараз,

Когда он прикроет ярость и злобу свинячьих глаз,

Когда он сложит лапы, с поникшей головой.

Вот это минута смерти, минута Мировой».

Беззубый, безгубый, безносый, прося прохожих подать,

Матун, ужасный нищий, повторяет все то же опять.

Зажав меж колен винтовки, руки держа над огнем,

Беспечные белые люди заняты завтрашним днем.

Снова и снова все то же твердит он до поздней тьмы:

«Не заключайте мировой с Медведем, что ходит, как мы.»

«МЭРИ ГЛОСТЕР»

Перевод А. Оношкович-Яцына и Г. Фиша

Я платил за твои капризы, не запрещал ничего.

Дик! Твой отец умирает, ты выслушать должен его.

Доктора говорят — две недели. Врут твои доктора,

Завтра утром меня не будет… и… скажи, чтоб вышла сестра.

Не видывал смерти, Дикки? Учись, как кончаем мы,

Тебе нечего будет вспомнить на пороге вечной тьмы.

Кроме судов, и завода, и верфей, и десятин,

Я создал себя и мильоны, но я проклят — ты мне не сын!

Капитан в двадцать два года, в двадцать три женат,

Десять тысяч людей на службе, сорок судов прокат.

Пять десятков средь них я прожил и сражался немало лет,

И вот я, сэр Антони Глостер, умираю — баронет!

Я бывал у его высочества, в газетах была статья:

«Один из властителей рынка» — ты слышишь, Дик, это — я!

Я начал не с просьб и жалоб. Я смело взялся за труд.

Я хватался за случай, и это — удачей теперь зовут.

Что за судами я правил! Гниль и на щели щель!

Как было приказано, точно, я топил и сажал их на мель.

Жратва, от которой шалеют! С командой не совладать!

И жирный куш страховки, чтоб рейса риск оправдать.

Другие, те не решались — мол, жизнь у нас одна.

(Они у меня шкиперами.) Я шел, и со мной жена.

Женатый в двадцать три года, и передышки ни дня,

А мать твоя деньги копила, выводила в люди меня.

Я гордился, что стал капитаном, но матери было видней,

Она хваталась за случай, я следовал слепо за ней.

Она уломала взять денег, рассчитан был каждый шаг,

Мы купили дешевых акций и подняли собственный флаг.

В долг забирали уголь, нам нечего было есть,

«Красный бык» был наш первый клипер, теперь их тридцать шесть!

То было клиперов время, блестящие были дела,

Но в Макассарском проливе Мэри моя умерла.

У Малого Патерностера спит она в синей воде,

На глубине в сто футов. Я отметил на карте — где.

Нашим собственным было судно, на котором скончалась она,

И звалось в честь нее «Мэри Глостер»: я молод был в те времена.

Я запил, минуя Яву, и чуть не разбился у скал,

Но мне твоя мать явилась — в рот спиртного с тех пор я не брал.

Я цепко держался за дело, не покладая рук,

Копил (так она велела), а пили другие вокруг.

Я в Лондоне встретил Мак-Кулло (пятьсот было в кассе моей),

Основали сталелитейный — три кузницы, двадцать людей.

Дешевый ремонт дешевки. Я платил, и дело росло,

Патент на станок приобрел я, и здесь мне опять повезло,

Я сказал: «Нам выйдет дешевле, если сделает их наш завод»,

Но Мак-Кулло на разговоры потратил почти что год.

Пароходства как раз рождались — работа пошла сама,

Коглы мы ставили прочно, машины были — дома!

Мак-Кулло хотел, чтоб в каютах были мрамор и всякий там клен,

Брюссельский и утрехтский бархат, ванны и общий салон,

Водопроводы в клозетах и слишком легкий каркас,

Но он умер в шестидесятых, а я — умираю сейчас…

Я знал — шла стройка «Байфлита», — я знал уже в те времена

(Они возились с железом), я знал — только сталь годна

И сталь себя оправдала. И мы спустили тогда,

За шиворот взяв торговлю, девятиузловые суда.

Мне задавали вопросы, по Писанью был мой ответ:

«Тако да воссияет перед людьми ваш свет».

В чем могли, они подражали, но им мыслей моих не украсть —

Я их всех позади оставил потеть и списывать всласть.

Пошли на броню контракты, здесь был Мак-Кулло силен,

Он был мастер в литейном деле, но лучше, что умер он.

Я прочел все его заметки, их понял бы новичок,

И я не дурак, чтоб не кончить там, где мне дан толчок.

(Помню, вдова сердилась.) А я чертежи разобрал.

Шестьдесят процентов, не меньше, приносил мне прокатный вал.

Шестьдесят процентов с браковкой, вдвое больше, чем дало б литье,

Четверть мильона кредита — и все это будет твое.

Мне казалось — но это неважно, — что ты очень походишь на мать,

Но тебе уже скоро сорок, и тебя я успел узнать.

Харроу и Тринити-колледж. А надо б отправить в моря!


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7