I.

Въ св?тлый и теплый день апр?ля м?сяца 183* года, въ начал? 3-го часа, Невскій проспектъ суетился толпами п?шеходцевъ, грем?лъ скачущиии экипажами и чопорно красовался вывозною мишурностью своего убранства, на которое гляд?ло гордое солнце, съ истинно-русскою щедростью разсыпая золото лучей своихъ. Пестрота, переливъ красокъ, произительные крики форейторовъ, карканье разнозчиковъ, стукъ колесъ, хлопанье бичей, громъ барабана и пискъ флсйты, возв?щавшіе окончаніе развода, – все это съ перваго взгляда очаровывало зр?ніе и пріятно отзывалось въ ушахъ новопрі?зжаго провинціала, было такъ привычно слуху безсм?ннаго жителя столицы…

«Пади! пади!» – грозно кричалъ плечистый и длиннобородый кучеръ, ловко управлявшій парою статныхъ коней, запряженныхъ въ щегольски отд?ланную коляску… «Пади!» повторялъ онъ; но молодой челов?къ, къ которому относилось это громозвучное пади, будто окамен?лый, стоялъ посреди улицы. Стремительный б?гъ коней угрожалъ ему р?шительной гибелью, – одна минута – и онъ былъ бы раздавленъ, какъ вдругъ кто-то сзади схватилъ его за руку и оттащилъ въ сторону. Онъ обернулся. То былъ адъютантъ съ плутовскимъ взглядомъ, съ ироническою улыбкою и съ блестящимъ аксельбантомъ.

– Что съ тобои, Громекинъ? тебя, милый, раздавятъ, – сказалъ онъ дружески молодому челов?ку, подводя его къ тротуару. – Безпечно мечтать можно только въ своемъ кабинет?.

Тотъ будто очнулся отъ сновид?нія, протеръ глаза, взглянулъ на своего избавителя, не произнесъ ни слова, кр?пко сжалъ ему руку и исчезъ въ толп?…

Съ перваго взгляда этотъ молодой челов?къ не былъ зам?чателенъ. Довольно м?шковатая одежда его придавала ему странный, даже, если хотите, см?шной видъ, а шляпа съ широкими полями бросала грубую т?нь на лицо. Походка его была скора, связана неловкостью и не разсчитана модою. Но если бы вы взглянули на него въ ту минуту, когда онъ, проб?жавъ до своей скромной квартиры, на углу Итальянской улицы, съ быстротою пом?шаннаго, усталый, кинулся на диванъ, сбросивъ свою шляпу, – о! васъ в?рно поразили бы благородныя и привлекательныя черты его, несмотря на то, что он? выражали какое-то необыкновенное разстроиство и были напряжены усталостью.

– Это опять она! – произнесъ онъ съ энергическимъ восторгомъ, съ дикою радостью, какъ челов?къ, долго искавшій чего-то и наконецъ нашедшій желанное.

– Это опять она! – повторялъ онъ – и черные глаза его сверкали осл?пительнымъ заревомъ страсти, и длинныя кудри темныхъ волосъ его распадались въ завидномъ безпорядк?….

Ему было не бол?е 20-ти л?тъ!..

Читатели в?рно не удивятся, если узнаютъ, что поразило его до такого окамен?нія и едва не подвергло безвременной смерти. То была, говоря изобр?тательнымъ языкомъ св?тскаго челов?ка, очаровательная, какъ поц?луй, соблазнительная, какъ гр?хъ, задумчивая, какъ мечта, головка женщины, едва от?ненная легкою блондою шляпки и граціозно высунувшаяся изъ окна богатой кареты, которую мчала четверня. Головка, которая уже въ третій разъ являлась юнош?, какъ роскошное сновид?ніе, и которая такъ жестоко вскружила ему голову!..

Въ мучительномъ и отрадномъ волненіи провелъ онъ весь этотъ день; а ночь утопалъ въ волнистой, усладительной грез? или вздрагивая отъ страшнаго замиранія сердца… То передъ нимъ разстилался необозримый садъ съ невиданноіо роскошью цв?товъ, между коими была вс?хъ привлекательн?е, вс?хъ душист?е пышная роза. Онъ хот?лъ сорвать эту розу, но стебелекъ ея вырывался изъ рукъ его, а роза росла, росла, – и вдругъ сладострастно раскидывалась передъ нимъ чудною незнакомкою, идеаломъ души его… То бурное море плескало у ногъ его съ воплемъ гибели – и изъ своей бездонной челюсти выкидывало трунъ женщины. И эта женщина была все она, она, далекая отъ него, не в?давшая объ немъ, но такъ давно знакомая его распалявшемуся воображенію! она, – поэтическая греза его фантазіи, вырывавшейся на свободу. Она, – божество, передъ которымъ, кол?нопреклоненный, онъ залепеталъ первую гармоническую молитву!..

Но мы оставимъ до времени разложеніе внутренняго быта героя нашей пов?сти и перейдемъ къ наружному, въ нетерп?ніи короче познакомить съ нимъ нашихъ читателей.

Викторъ Громскій почти не зналъ своихъ родителей. Онъ лишился ихъ въ такіе годы, когда не могутъ чувствовать вполн? муки этой потери. Порой, какъ сквозь фату сновид?нія, мелькалъ передъ нимъ легкой т?нью образъ его матери, простиравшей къ нему съ любовью руки; порой съ неизъяснимою прелестью рисовались передъ нимъ сцены изъ его д?тской жизни: старая его няня съ очками на носу, съ платкомъ на голов?, скрывавшимъ ея с?дые волосы, съ чулкомъ въ рукахъ, съ чудною сказкою въ устахъ, прерываемой брюзгливымъ ворчаніемъ при спусканіи петель; портретъ Кульнева съ длинными страшными усами, украшавшій обитыя пестрыми обоями ст?ны гостиной, вм?ст? съ какими-то другими портретами, портретъ, который бол?е вс?хъ впечатл?лся въ памяти юноши, потому что имъ пугали его д?тское воображеніе, стараясь предупредить отъ шалостей, и который зам?нялъ ему стращанье трубочистомъ. Но воспоминаніе обо всемъ этомъ безотчетно и прихотливо проб?гало по струнамъ его сердца, не извлекая полнаго потрясающаго аккорда. Онъ не зналъ даже, что эти наивныя сцены первыхъ беззаботныхъ сознаній его бытія разыгрывались въ небольшомъ домик? небольшой деревни его матери, въ одномъ изъ у?здовъ П** губерніи. Ему передали объ этомъ посл?. Яркая, благод?тельная, часто неумолимая память вполн? начала осв?щать его только съ пребыванія въ Петербург?. Его привезли туда 9-ти л?тъ для того, чтобы опред?лить въ казенное заведеніе учиться, а учиться для того, чтобы, не препинаясь чиномъ титулярнаго сов?тника въ силу Указа, прямо быть произведену въ коллежскіе асессора, безъ рокового экзамена на 40-л?тнемъ возраст? жизни; къ тому же, какія удивительння привилегіи: прямо чинъ 10-го класса при вступленіи въ службу!.. Это необъемлемо роскошная мысль для провинціальнаго чиновника.

Время отъ складовъ азбуки до окончанія полнаго курса наукъ по аттестату казалось другимъ в?чностію, ему – мгновеніемъ. Въ 16 л?тъ, при гром? музыки, при многочисленномъ собраніи пос?тителей, ему вручили аттестатъ – и распахнули передъ нимъ широкую парадную дверь, за которой манила его свобода и роскошно соблазняла своими объятіями.

Пансіонскія занятія его были слишкомъ ограничены для полнаго дарованія. Онъ стремился въ даль, онъ жаждалъ познаній и, неудовлетворенный, часто наказанный за опрометчивость, пристыженный товарищами, которые называли его выскочкой, – онъ горько плакалъ!..

Одно изъ укорительныхъ словъ, неразлучно связывавшихся съ его именемъ – было поэтъ. Такъ величали его школьпые товарищи съ насм?шливой улыбкой, потому что порой заставали молодого челов?ка задумавшагося надъ клочкомъ бумаги съ сверкающими очами, съ восторгомъ самозабвенія въ выразительныхъ чертахъ лица!

– Что, у кого укралъ? у кого выписалъ? – съ хохотомъ кричали школьники, вырывая у него этотъ клочокъ, который онъ готовъ былъ защищать, какъ свое единственное сокровище.

Шумъ, громъ, неистовыя забавы д?тства никогда не запутывали его въ т?сный кружокъ свой. Отъ этого онъ былъ нелюбимъ большею частію своихъ товарищей. – Льстюха! – дразнили его н?которые, – трусъ! – кричали другіе… – Да онъ фискалъ! – съ таинственностью прибавляли третьи.

Громскій не оскорблялся вс?ми этими титлами, которыми такъ щедро награждало его безразсудное и беззав?тное д?тство. Онъ былъ выше ничтожныхъ и неотразимыхъ мелочей ученическаго быта. Онъ уже тогда начиналъ жить въ другомъ мір?, въ заманчивомъ мір? воображенія, который онъ населилъ по своей прихоти очаровательными въ поэзіи, несбыточными въ существенности, образами. Съ этими образами онъ любовно сжился – и думалъ всегда роскошно лел?ять ихъ у своего горячаго сердца. На нихъ онъ создалъ впосл?дствіи см?шное и шаткое, высокое и прекрасное понятіе объ обществ?!..