Трактир жизни
ModernLib.Net / Поэзия / Иннокентий Федорович Анненский / Трактир жизни - Чтение
(Ознакомительный отрывок)
(стр. 1)
Иннокентий Федорович Анненский
Трактир жизни
Трактир жизни
Вкруг белеющей Психеи Те же фикусы торчат, Те же грустные лакеи, Тот же гам и тот же чад… Муть вина, нагие кости, Пепел стынущих сигар, На губах – отрава злости, В сердце – скуки перегар… Ночь давно снега одела, Но уйти ты не спешишь; Как в кошмаре, то и дело: «Алкоголь или гашиш?» А в сенях, поди, не жарко: Там, поднявши воротник, У плывущего огарка Счеты сводит гробовщик. Автобиография
Как большинство людей моего поколения, если они, как я, выросли в литературных и даже точнее – литераторских традициях, я рано начал писать. Мой брат Н.Ф. Анненский и его жена А.Н. Анненская, которым я всецело обязан моим «интеллигентным» бытием, принадлежали к поколению 60-х годов. Но я все-таки писал только стихи, и так как в те годы (70-е) еще не знали слова «символист», то был мистиком в поэзии и бредил религиозным жанром Мурильо, который и старался «оформлять словами». Черт знает что! Мои приятели, теперь покойные лирики, Николай Кобылин и Анатолий Вигилянский (Вий), уже брали штурмом несколько редакций из тех, что поскромнее, и покойный Шеллер, вздыхая, капитулировал иногда перед их дранг'ом[1]. Но я твердо держался глубоко запавших мне в душу слов моего брата Николая Федоровича: «До тридцати лет не надо печататься» – и довольствовался тем, что знакомые девицы переписывали мои стихи и даже (ну, как было тут не сделаться феминистом!) учили эту чепуху наизусть.
В университете – как отрезало со стихами. Я влюбился в филологию и ничего не писал, кроме диссертаций. Потом я стал учителем, но – увы! – до тридцати лет не дождался – стишонки опять прокинулись, – слава Богу, только они не были напечатаны. Зато соблазнил меня на научные рецензии покойный Леонид Николаевич Майков, который дал мне написанную по-польски и только что тогда увидевшую свет грамматику Малецкого. Это и была моя первая печатная работа, напечатанная в журнале Министерства народного просвещения, а сколько именно лет тому назад, не помню.
С моим дебютом соединяется у меня два воспоминания: во-первых, Л. Н. Майков не изменил ни слова в моей статейке – добрая душа был покойный; во-вторых, ее отметил в «Аrchiv fer Slawische Philologie» [2] Ягич, тогда еще профессор нашего университета, теперь австрийский барон и академик. Статейка была хотя и невинная, но полемическая, а я – уж как это вышло, не помню – ее не подписал. И вот суровый славист отметил ее лишь двумя словами: «Wаrum anonym?» [3]
Упрек не прошел мимо. С тех пор ни одной полемической статьи я больше не написал, а анонимно напечатал за всю мою жизнь одну только, и то хвалебную заметку.
Иннокентий Анненский
Тихие песни
Из заветного фиала
В эти песни пролита,
Но увы! не красота…
Только мука идеала.
Никто[4]
Поэзия
Над высью пламенной Синая Любить туман Ее лучей, Молиться Ей, Ее не зная, Тем безнадежно горячей, Но из лазури фимиама, От лилий праздного венца, Бежать… презрев гордыню храма И славословие жреца, Чтоб в океане мутных далей, В безумном чаяньи святынь, Искать следов Ее сандалий Между заносами пустынь. «Девиз Таинственной похож…»
Девиз Таинственной похож На опрокинутое 8: Она – отраднейшая ложь Из всех, что мы в сознаньи носим. В кругу эмалевых минут Ее свершаются обеты, А в сумрак звездами блеснут Иль ветром полночи пропеты. Но где светил погасших лик Остановил для нас теченье, Там Бесконечность – только миг, Дробимый молнией мученья. У гроба
В квартире прибрано. Белеют зеркала. Как конь попоною, одет рояль забытый: На консультации вчера здесь Смерть была И дверь после себя оставила открытой. Давно с календаря не обрывались дни, Но тикают еще часы его с комода, А из угла глядит, свидетель агоний, С рожком для синих губ подушка кислорода. В недоумении открыл я мертвеца… Сказать, что это я… весь этот ужас тела… Иль Тайна бытия уж населить успела Приют покинутый всем чуждого лица? Двойник
Не я, и не он, и не ты, И то же, что я, и не то же: Так были мы где-то похожи, Что наши смешались черты. В сомненьи кипит еще спор, Но, слиты незримой четою, Одной мы живем и мечтою, Мечтою разлуки с тех пор. Горячешный сон волновал Обманом вторых очертаний, Но чем я глядел неустанней, Тем ярче себя ж узнавал. Лишь полога ночи немой Порой отразит колыханье Мое и другое дыханье, Бой сердца и мой и не мой… И в мутном круженьи годин Все чаще вопрос меня мучит: Когда наконец нас разлучат, Каким же я буду один? Который?
Когда на бессонное ложе Рассыплются бреда цветы, Какая отвага, о Боже, Какие победы мечты!.. Откинув докучную маску, Не чувствуя уз бытия, В какую волшебную сказку Вольется свободное я! Там все, что на сердце годами Пугливо таил я от всех, Рассыплется ярко звездами, Прорвется, как дерзостный смех… Там в дымных топазах запястий Так тихо мне Ночь говорит; Нездешней мучительной страсти Огнем она черным горит… Но я… безучастен пред нею И нем, и недвижим лежу… . . . . . . . . . . . . На сердце ее я, бледнея, За розовой раной слежу, За розовой раной тумана, И пьяный от призраков взор Читает там дерзость обмана И сдавшейся мысли позор. . . . . . . . . . . . . . О царь Недоступного Света, Отец моего бытия, Открой же хоть сердцу поэта, Которое создал ты, я. На пороге
(Тринадцать строк)
Дыханье дав моим устам, Она на факел свой дохнула, И целый мир на Здесь и Там В тот миг безумья разомкнула, Ушла – и холодом пахнуло По древожизненным листам. С тех пор Незримая, года Мои сжигая без следа, Желанье жить все ярче будит, Но нас никто и никогда Не примирит и не рассудит, И верю: вновь за мной когда Она придет – меня не будет. Листы
На белом небе все тусклей Златится горняя лампада, И в доцветании аллей Дрожат зигзаги листопада. Кружатся нежные листы И не хотят коснуться праха… О, неужели это ты, Все то же наше чувство страха? Иль над обманом бытия Творца веленье не звучало: И нет конца, и нет начала Тебе, тоскующее я? В открытые окна
Бывает час в преддверьи сна, Когда беседа умолкает, Нас тянет сердца глубина, А голос собственный пугает. И в нарастающей тени – Через отворенные окна, Как жерла, светятся одни, Свиваясь, рыжие волокна. Не Скуки ль там Циклоп залег, От золотого зноя хмелен, Что, розовея, уголек В закрытый глаз его нацелен? Идеал
Тупые звуки вспышек газа Над мертвой яркостью голов, И скуки черная зараза От покидаемых столов, И там, среди зеленолицых, Тоску привычки затая, Решать на выцветших страницах Постылый ребус бытия. Май
Так нежно небо зацвело, А майский день уж тихо тает, И только тусклое стекло Пожаром запада блистает. К нему прильнув из полутьмы, В минутном млеет позлащеньи Тот мир, которым были мы… Иль будем, в вечном превращеньи? И разлучить не можешь глаз Ты с пыльно-зыбкой позолотой, Но в гамму вечера влилась Она тоскующею нотой Над миром, что, златым огнем, Сейчас умрет, не понимая, Что счастье искрилось не в нем, А в золотом обмане мая, Что безвозвратно синева, Его златившая, поблекла… Что только зарево едва Коробит розовые стекла. Июль
Сонет
1
Когда весь день свои костры Июль палит над рожью спелой, Не свежий лес с своей капеллой Нас тешат: демонской игры За тучей разом потемнелой Раскатно-гулкие шары; И то оранжевый, то белый Лишь миг живущие миры; И цвета старого червонца Пары сгоняющее солнце С небес омыто-голубых. И для ожившего дыханья Возможность пить благоуханья Из чаши ливней золотых. 2
Палимая огнем недвижного светила, Проклятый свой урок отлязгала кирьга И спящих грабаров с землею сколотила, Как ливень черные осенние стога. Каких-то диких сил последнее решенье, Луча отвесного неслышный людям зов, И абрис ног худых меж чадного смешенья Всклокоченных бород и рваных картузов. Не страшно ль иногда становится на свете? Не хочется ль бежать, укрыться поскорей? Подумай: на руках у матерей Все это были розовые дети. 1900 Август
1
Хризантема
Облака плывут так низко, Но в тумане все нежней Пламя пурпурного диска Без лучей и без теней. Тихо траурные кони Поднимают яркий гнет, Что-то чуткое в короне То померкнет, то блеснет… …Это было поздним летом Меж ракит и на песке, Перед бледно-желтым цветом В увядающем венке, И казалось мне, что нежной Хризантема головой Припадает безнадежно К яркой крышке гробовой… И что два ее свитые Лепестка на сходнях дрог – Это кольца золотые Ею сброшенных серег.
2
Электрический свет в аллее
О, не зови меня, не мучь! Скользя бесцельно, утомленно, Зачем у ночи вырвал луч, Засыпав блеском, ветку клена? Ее пьянит зеленый чад, И дум ей жаль разоблаченных, И слезы осени дрожат В ее листах раззолоченных, – А свод так сладостно дремуч, Так миротворно слиты звенья… И сна, и мрака, и забвенья… О, не зови меня, не мучь! Сентябрь
Раззолоченные, но чахлые сады С соблазном пурпура на медленных недугах, И солнца поздний пыл в его коротких дугах, Невластный вылиться в душистые плоды. И желтый шелк ковров, и грубые следы, И понятая ложь последнего свиданья, И парков черные, бездонные пруды, Давно готовые для спелого страданья… Но сердцу чудится лишь красота утрат, Лишь упоение в завороженной силе; И тех, которые уж лотоса вкусили, Волнует вкрадчивый осенний аромат. Ноябрь
Сонет
Как тускло пурпурное пламя, Как мертвы желтые утра! Как сеть ветвей в оконной раме Все та ж сегодня, что вчера… Одна утеха, что местами Налет белил и серебра Мягчит пушистыми чертами Работу тонкую пера… В тумане солнце, как в неволе… Скорей бы сани, сумрак, поле, Следить круженье облаков, – Да, упиваясь медным свистом, В безбрежной зыбкости снегов Скользить по линиям волнистым… Ветер
Люблю его, когда сердит, Он поле ржи задернет флёром Иль нежным лётом бороздит Волну по розовым озерам; Когда грозит он кораблю И паруса свивает в жгутья; И шум зеленый я люблю, И облаков люблю лоскутья… Но мне милей в глуши садов Тот ветер теплый и игривый, Что хлещет жгучею крапивой По шапкам розовым дедов. Ненужные строфы
Сонет
Нет, не жемчужины, рожденные страданьем, Из жерла черного металла глубина: Тем до рожденья их отверженным созданьям Мне одному, увы! известна лишь цена… Как чахлая листва пестрима увяданьем И безнадежностью небес позлащена, Они полны еще неясным ожиданьем, Но погребальная свеча уж зажжена. Без лиц и без речей разыгранная драма: Огонь под розами мучительно храним, И светозарный Бог из черной ниши храма… Он улыбается, он руки тянет к ним, И дети бледные Сомненья и Тревоги Идут к нему приять пурпуровые тоги. В дороге
Перестал холодный дождь, Сизый пар по небу вьется, Но на пятна нив и рощ Точно блеск молочный льется. В этом чаяньи утра И предчувствии мороза, Как у черного костра, Мертвы линии обоза! Жеребячий дробный бег, Пробы первых свистов птичьих, И кошмары снов мужичьих Под рогожами телег. Тошно сердцу моему От одних намеков шума: Все бы молча в полутьму Уводила думу дума. Не сошла и тень с земли, Уж в дыму овины тонут, И с бадьями журавли, Выпрямляясь, тихо стонут. Дед идет с сумой и бос, Нищета заводит повесть: О, мучительный вопрос! Наша совесть… Наша совесть… Среди нахлынувших воспоминаний
1
Перед закатом
Гаснет небо голубое, На губах застыло слово, Каждым нервом жду отбоя Тихой музыки былого. Но помедли, день, врачуя Это сердце от разлада! Все глазами взять хочу я Из темнеющего сада… Щетку желтую газона, На гряде цветок забытый, Разоренного балкона Остов, зеленью увитый. Топора обиды злые, Всё, чего уже не стало… Чтобы сердце, сны былые Узнавая, трепетало… 2
Под новой крышей
Сквозь листву просвет оконный Синью жгучею залит, И тихонько ветер сонный Волоса мне шевелит… Не доделан новый кокон, Точно трудные стихи: Ни дверей, ни даже окон Нет у пасынка стихий, Но зато по клетям сруба, В темной зелени садов Сапожищи жизни грубо Не оставили следов, И жилец докучным шумом Мшистых стен не осквернил: Хорошо здесь тихим думам Литься в капельки чернил. . . . . . . . . . . . . . Схоронили пепелище Лунной ночью в забытье… Здравствуй, правнуков жилище, – И мое, и не мое! Конец осенней сказки
Из воспоминаний современников
В 1906 году…пятиклассником, я был уволен из казенной гимназии за «политическую неблагонадежность» с волчьим паспортом, то есть без права поступления в другое казенное среднее учебное заведение. Пройдя последние классы в «вольной» частной гимназии Столбцова, я вынужден был держать выпускные экзамены, в 1908 году, при учебном округе, иначе говоря, в присутствии попечителя учебного округа. Этот пост в Петербурге занимал тогда поэт Иннокентий Анненский. Он терпеливо присутствовал при всех испытаниях по всем предметам (нас было больше сорока учеников). За мои ответы по теоретической арифметике, которую я как-то не заметил в течение учебного года, экзаменаторы присудили мне единицу, что делало невозможным получение аттестата зрелости и переход в высшее учебное заведение, то есть для меня – в Петербургский университет, куда я так стремился, что еще до экзаменов уже приобрел серую студенческую тужурку и, конечно, фуражку.
Но через день подоспел экзамен по латинскому языку. Я увлекался латынью и даже перевел для себя в стихах несколько отрывков из Горация, Овидия, Вергилия. В этом возрасте все пишут стихи. И вот случилось невероятное: на мою долю выпал на экзамене разбор овидиевского «Орфея», принадлежавшего именно к числу этих отрывков. Я читал латинский текст почти наизусть…
Когда я прочитал последние строки:
«Если ж судьба не вернет ее к жизни, останусь я с нею! Нет мне отсюда возврата. Так радуйтесь смерти Орфея!» – экзаменатор недоуменно посмотрел на попечителя учебного округа. Анненский, улыбнувшись впервые за дни экзаменов, произнес, посмотрев на меня:
– Перевод, молодой человек, страдает неточностью: у Овидия, как вы знаете, рифм нет…
Затем, обернувшись к сидевшему рядом с ним директору гимназии, он спросил вполголоса, не тот ли я ученик, который получил единицу по теоретической арифметике? Директор утвердительно кивнул головой.
На другой день директор вызвал меня в свой кабинет.
– Начальник учебного округа, – сказал он, – переделал вчера вашу арифметическую единицу на тройку с минусом, заявив, что математика вам, по-видимому, в жизни не пригодится. Аттестат зрелости вам обеспечен.
Двери университета, о котором я так мечтал, раскрылись передо мной. Но я не догадался даже послать Анненскому благодарственное письмо. На следующий год Анненский умер.
Юрий Анненков
Там[5]
Ровно в полночь гонг унылый Свел их тени в черной зале, Где белел Эрот бескрылый Меж искусственных азалий. Там, качаяся, лампады Пламя трепетное лили, Душным ладаном услады Там кадили чаши лилий. Тварь единая живая Там тянула к брашну жало, Там отрава огневая В кубки медные бежала. На оскала смех застылый Тени ночи наползали, Бесконечный и унылый Длился ужин в черной зале. ?
Пусть для ваших открытых сердец До сих пор это – светлая фея С упоительной лирой Орфея, Для меня это – старый мудрец. По лицу его тяжко проходит Бороздой Вековая Мечта, И для мира немые уста Только бледной улыбкой поводит. Первый фортепьянный сонет
Есть книга чудная, где с каждою страницей Галлюцинации таинственно свиты: Там полон старый сад луной и небылицей, Там клен бумажные заворожил листы, Там в очертаниях тревожной пустоты, Упившись чарами луны зеленолицей, Менады белою мятутся вереницей, И десять реет их по клавишам мечты. Но, изумрудами запястий залитая, Меня волнует дев мучительная стая: Кристально чистые так бешено горды. И я порвать хочу серебряные звенья… Но нет разлуки нам, ни мира, ни забвенья, И режут сердце мне их узкие следы… Еще один
И пылок был, и грозен День, И в знамя верил голубое, Но ночь пришла, и нежно тень Берет усталого без боя. Как мало их! Еще один В лучах слабеющей Надежды Уходит гордый паладин: От золотой его одежды Осталась бурая кайма Да горький чад… воспоминанья . . . . . . . . . . . . . Как обгорелого письма Неповторимое признанье. 1903 С четырех сторон чаши
Нежным баловнем мамаши То большиться, то шалить… И рассеянно из чаши Пену пить, а влагу лить… Сил и дней гордясь избытком, Мимоходом, на лету Хмельно-розовым напитком Усыплять свою мечту. Увидав, что невозможно Ни вернуться, ни забыть… Пить поспешно, пить тревожно, Рядом с сыном, может быть, Под наплывом лет согнуться, Но, забыв и вкус вина… По привычке все тянуться К чаше, выпитой до дна. Villa Nazionale[6]
Смычка заслушавшись, тоскливо Волна горит, а луч померк, – И в тени душные залива Вот-вот ворвется фейерверк. Но в мутном чаяньи испуга, В истоме прерванного сна, Не угадать Царице юга Тот миг шальной, когда она Развяжет, разоймет, расщиплет Золотоцветный свой букет, И звезды робкие рассыплет Огнями дерзкими ракет. Опять в дороге
Когда высоко под дугою Звенело солнце для меня, Я жил унылою мечтою, Минуты светлые гоня… Они пугливо отлетали, Но вот прибился мой звонок: И где же вы, златые дали? В тумане – юг, погас восток… А там стена, к закату ближе, Такая страшная на взгляд… Она всё выше… Мы всё ниже… «Постой-ка, дядя!» – «Не велят». На воде
То луга ли, скажи, облака ли, вода ль Околдована желтой луною; Серебристая гладь, серебристая даль Надо мной, предо мною, за мною… Ни о чем не жалеть… Ничего не желать… Только б маска колдуньи светилась Да клубком ее сказка катилась В серебристую даль, на сребристую гладь. 1900 Конец осенней сказки
Сонет
Неустанно ночи длинной Сказка черная лилась, И багровый над долиной Загорелся поздно глаз; Видит: радуг паутина Почернела, порвалась, В малахиты только тина Пышно так разубралась. Видит: пар белесоватый И ползет, и вьется ватой, Да из черного куста Там и сям сочатся грозди И краснеют… точно гвозди После снятого Христа. Утро
Эта ночь бесконечна была, Я не смел, я боялся уснуть: Два мучительно-черных крыла Тяжело мне ложились на грудь. На призывы ж тех крыльев в ответ Трепетал, замирая, птенец, И не знал я, придет ли рассвет Или это уж полный конец… О, смелее… Кошмар позади, Его страшное царство прошло; Вещих птиц на груди и в груди Отшумело до завтра крыло… Облака еще плачут, гудя, Но светлеет и нехотя тень, И банальный, за сетью дождя, Улыбнуться попробовал День. Ванька-ключник в тюрьме
Крутясь-мутясь да сбилися Желты пески с волной, Часочек мы любилися, Да с мужнею женой. Ой, цветики садовые, Да некому полить! Ой, прянички медовые Да с кем же вас делить? А уж на что уважены: Проси – не улечу, У стеночки посажены, Да не плечо к плечу. Цепочечку позванивать Продели у ноги, Позванивать, подманивать: «А ну-тка убеги!» А мимо птицей мычется Злодей – моя тоска… Такая-то добытчица; Да не найти крюка?! Свечка гаснет
В темном пламени свечи Зароившись, как живые, Мигом гибнут огневые Брызги в трепетной ночи, Но с мольбою голубые Долго теплятся лучи В темном пламени свечи. Эх, заснуть бы спозаранья, Да страшат набеги сна, Как безумного желанья Тихий берег умиранья Захлестнувшая волна. Свечка гаснет. Ночь душна… Эх, заснуть бы спозаранья… Декорация
Это – лунная ночь невозможного сна, Так уныла, желта… и больна В облаках театральных луна, Свет полос запыленно-зеленых На бумажных колеблется кленах. Это – лунная ночь невозможной мечты… Но недвижны и странны черты: – Это маска твоя или ты? Вот чуть-чуть шевельнулись ресницы… Дальше… вырваны дальше страницы. Бессонницы
1
Бессонница ребенка
От душной копоти земли Погасла точка огневая, И плавно тени потекли, Контуры странные сливая. И знал, что спать я не могу: Пока уста мои молились, Те, неотвязные, в мозгу Опять слова зашевелились. И я лежал, а тени шли, Наверно зная и скрывая, Как гриб выходит из земли И ходит стрелка часовая. 2
«Парки – бабье лепетанье»
Сонет
Я ночи знал. Мечта и труд Их наполняли трепетаньем, – Туда, к надлунным очертаньям, Бывало, мысль они зовут. Томя и нежа ожиданьем, Они, бывало, промелькнут, Как цепи розовых минут Между запиской и свиданьем. Но мая белого ночей Давно страницы пожелтели… Теперь я слышу у постели Веретено – и, как ручей, Задавлен камнями обвала, Оно уж лепет обрывало… 3
Далеко… далеко…
Когда умирает для уха Железа мучительный гром, Мне тихо по коже старуха Водить начинает пером. Перо ее так бородато, Так плотно засело в руке… Не им ли я кляксу когда-то На розовом сделал листке? Я помню – слеза в ней блистала, Другая ползла по лицу: Давно под часами усталый Стихи выводил я отцу… Но жаркая стынет подушка,
Страницы: 1, 2
|
|