Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Из записок о 1812 годе (Очерки Бородинского сражения)

ModernLib.Net / История / Глинка С. / Из записок о 1812 годе (Очерки Бородинского сражения) - Чтение (стр. 5)
Автор: Глинка С.
Жанр: История

 

 


      В русских "Военных известиях" от июля шестого из Полоцка сказано: "После изложенных успехов, первая армия следует быстро левым флангом к Полоцку, соображая действия свои с движениями неприятеля. Происшествия с тех пор не представляют никакой перемены со стороны военного положения обеих армий".
      Военное положение армий час от часу более устремлялось к цели своей. Армии сближались, граф Витгенштейн защищал псковскую дорогу.
      Простой взгляд на печатные известия о военных действиях российской армии против французов 1812 года представит важное событие. Бури нашествия бушевали в России около семи месяцев, а известия о том едва ли не целой половиной превосходят известия о военных действиях. 1813 и 1814 годов. На триста тридцати шести страницах стесненной печати предложены семимесячные известия о военных действиях внутри России. Так много и в такой короткий срок завоеватель девятнадцатого столетия, скажем без оговорок, дал труда и работы и войску и всему русскому народу и всему нашему Отечеству.
      Заметим также, что в наших известиях (как увидим далее) явно и откровенно объяснялись и о главной цели движения русских войск и о причине уклонения их от главной битвы. Весьма вероятно, что все известия, помещаемые у нас в различных ведомостях, были и в руках Наполеона и в руках его полководцев. Весьма вероятно,. что ему могли в точности переводить наши известия: отчего же он не верил им и отчего не предпринимал надежных мер к ниспровержению заранее предпринятых и соображенных движений и действий русских войск? Об этом было выше упомянуто в обозрении полководца-Бонапарта, затерявшегося в Наполеоне-завоевателе.
      ВОЙСКО И НАРОД. ГЛАВНЫЕ ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ ДО ИЮЛЯ ПЯТНАДЦАТОГО
      От июля девятого снова повещено было, что соединение армий есть главнейший предмет всех движений. Государь был в пути к победам над сердцами народа; полки русские мужественно сражались и непоколебимо стояли там, где должно было или стоять или умирать, чтобы совокупными душами огромлять и разрушать нашествие. Дивен был полет духа полководцев русских Июля девятого Раевский из Бобруйской крепости вышел с тринадцатью тысячами; десятого числа встретился при Дашковке с первыми неприятельскими войсками, напал и отразил на семь верст до деревни Султановки. Тут стеклось до сорока тысяч неприятелей, защищенных речкой и лесом, а к этой твердыне пролегала только большая дорога, огражденная по сторонам деревьями, и обороняемая батареями. Бестрепетной мыслью сообразя очевидную опасность, Раевский извещает о том князя Багратиона. Приказ от него: "Нападать!" Под тучею пуль и картечи русские идут по большой дороге на явную смерть. Раевский и Васильчиков быстро бросаются с лошадей. Они в рядах под огромлением полков наших. Неприятель усиливает напор свой. Раевский хватает за руки двух юных сынов своих и восклицает: "Вперед, ребята! Я и дети мои откроем вам путь!"
      Посвящая одному из юных сынов Раевского своего "Кавказского пленника", Пушкин сказал:
      "В поля кровавыя, под тучи вражьих стрел. Младенец избранный, ты гордо полетел; Отечество тебя ласкало с умиленьем Как жертву милую, надежды верный цвет"
      Полки Раевского, одушевленные отцовским его самоотречением, пролагают Платову путь к Смоленску для соединения с первой армией.
      В то же почти время, то есть июля тринадцатого, граф Остерман, за болезнию графа Шувалова приняв в начальство свое четвертый корпус, отряжен был для нападения при Островне на два соединенные французские корпуса, предводимые Мюратом и принцем Евгением Богарне. Нужно было прикрыть движение главной армии и облегчить соединение ее с армией Багратиона. Яростно гремела неприятельская артиллерия и вырывала целые ряды храбрых полков русских. Трудно было перевозить наши пушки, заряды расстрелялись, они смолкли. Спрашивают графа: "Что делать?"-"Ничего,- отвечает он,-стоять и умирать!"
      Русские стояли непоколебимо и отстояли новый путь к соединению армий.
      Часть войск неприятельских порывалась на корпус Дохтурова, стоявший для наблюдения около Бешковичей. Хотя быстрыми движениями Дохтуров замедлял ход его, но корпусу надлежало перейти Двину, чтобы соединиться с армией при Витебске на левом берегу реки. Необходимость требовала задержать и удержать неприятеля там, где накануне сражался граф Остерман. Дивизия Коновницына сменила корпус графа Остермана. Целый день горел бой упорный, и тринадцатое июля слилось с четырнадцатым июля в день нераздельный, день нового мужественного подвига полков русских. Получив приказание, Коновницын ночью двинулся на то место, где предложено было дать главное сражение.
      ДЕЙСТВИЯ ДУХА НАРОДНОГО. МОСКВА, ТВЕРЬ, НОВГОРОД, ПЕТЕРБУРГ
      До устроения еще общего ополчения Екатерина Павловна изъявила желание вооружить дружину на берегах Волги. А июля пятнадцатого в один день, в один час, и на берегах Москвы-реки и на берегах Волхова и на берегах Невы гремел единодушный голос: "Отдадим все! Готовы идти поголовно!"
      Того же июля пятнадцатого, когда Россия на родных полях своих восстала за Россию, Тормасов разбил сильный отряд саксонских войск и вытеснил его из Кобрина, где за двенадцать лет перед тем отдыхал Суворов от итальянского и альпийского своего похода и где, страдая на одре болезни, сказал: "Семьдесят лет гонялся я за славою: мечта! Покой души у престола всемогущего!"
      ПРИЧИНЫ, ПОЧЕМУ ГЛАВНАЯ БИТВА НЕ СОСТОЯЛАСЬ ПОД ВИТЕБСКОМ
      Невзирая на частные успехи полков русских, для общего охранения войска князь Багратион по занятии Могилева, переменя прежнее направление на Оршу, двинулся на Мстиславль и Смоленск. А Барклай-де-Толли отменил главную битву под Витебском и решился идти к Смоленску, куда маршал Даву мог устремиться со всеми силами своими. Первая армия двинулась в тот самый час, когда арьергард был в жарком сражении и совершала движение свое перед лицом неприятеля. Прикрывая отступление, граф Пален каждый шаг ознаменовывал мужеством, прозорливостью и блистательным искусством. Сильный, упорный бой кипел на берегах речки Лугесы, главное войско в стройной безопасности продолжало путь свой.
      ТРЕХДНЕВНАЯ БИТВА НА ДВИНЕ 18, 19 И 20 ИЮЛЯ
      Барклай-де-Толли вел полки свои на берега Днепра, а на берегах Двины загремели битвы трехдневные. Из недр нашествия тысяча восемьсот двенадцатого года в имени одного из французских полководцев как будто бы возрождался тысяча семьсот девяносто девятый год с великими своими напоминаниями; тот полководец- Макдональд. На полях Италии, на берегах Требии, громкой именем Ганнибала-Карфагенского, Макдональд три дня боролся с Суворовым. До битвы трехдневной спешил он на помощь Моро и-не поспел, вождь полков северных предупредил его. На берегах Двины, по показанию пленных, Макдональд спешил соединиться с Удино и - не поспел. Одинаковые события проявились в различные времена. Но где Требия и где Двина? У завоевателя свой объем и размер земного мира: мир земной был в одной его мысли, в мысли всесветного обладания. Нил, Иордан, Рейн, Неман для него-перелет мысли. Мыслью его убыстрялся и ход его полководцев. Слышно было, будто бы Удино сказал Наполеону: "Поздравьте меня! Вы не дойдете еще до Москвы, а я в Петербурге буду". Мысль о Неве исчезла на берегах Двины. Три дня кипели битвы кровопролитные.
      Бежал Удино, заслоняя бегство свое лесами и сжигая мосты на речках. А в полках русских на второй день Двинской битвы трехдневной пал незабвенный Кульнев. Сказывают, что за миг до смерти своей, опасаясь, чтобы труп его не был захвачен в плен, он сорвал с шеи Георгия и бросил в руки храброго полка своего. Грозен был он в боях, но в дни мирные был кроток, как добродетель. Грозно было лицо его, затемненное густыми усами, но в груди его билось сердце, дышавшее всеми нежнейшими ощущениями души человеческой. Под знойным небом Турции и на громадах льдов Балтийских, везде побеждал он и саблей и любовью. Он воспитывался в Сухопутном кадетском корпусе при графе Ангальте и по выходе оттуда обрек себя доблести и стоической жизни Суворова. В чине еще майора в Сумском гусарском полку он был душою полка. Нежный сын матери, обремененной семейством, он уделял ей половину своего жалованья: не жизнь, смерть высказала эту тайну. Когда сослуживцы назывались к нему на солдатский обед, он говорил: "Горшок щей и горшок каши готовы, а серебряные ложки берите с собой". В бытность мою в Сумском уезде, я, сочувственник Кульневу по корпусному воспитанию, коротко ознакомился и с полетом его мыслей и с полетом прекрасной его души. Окинувшись плащом современным его службе и летая на простой повозке, он парил в веках с Плутархом и Тацитом: творения их были неразлучными его спутниками. Не Рим, окованный цепями роскоши всемирной, но Рим земледельческий, Рим Цинцинатов и Фабрициев призраком радужным витал перед мысленными его очами. Называя бедность древнего Рима величием Рима, он прибавлял: "Я умру в величии древних римских времен". И он умер в величии времен, в величии самоотречения духа русского. Поэт говорит:
      "Где колыбель его была, Там днесь его могила".
      Но сажень родной могилы приняла в себя пол-Кульнева, обезноженного ядром роковым. К нему можно применить то, что сказано было о полководце Ранцо: "du corps du grand Rantzo tu ne vois qu'un depart".
      "Здесь храброго Ранцо ты видишь половину: Другую зреть ступай на Марсову равнину" (перевод Захарова). "Заслуги в гробе созревают" (Державин).
      Кульнев был в гробу, а память о добродетелях его цвела и созревала. В восьмидневные ночные поиски за Двиною, Кульнев взял в плен раненого французского генерала Сен-Жение. Услыша о смерти Кульнева, пленный генерал пролил слезы и сказал: "Русские лишились человеколюбивого героя, он платком своим и собственной рукой перевязал рану мою".
      По необычайному сближению двух двенадцатых годов, то есть 1612 и 1812, англичане первые вызывались в союзники русским. В первый двенадцатый год предки наши не приняли двадцати тысяч англичан, приплывших в Архангельск. Тогда Россия теснее была в пределах своих и приморье Балтийское не было еще присоединено к ней. Наш двенадцатый год требовал сугубой обороны: и на суше и на волнах. 1812 года в июле месяце, когда в России бушевало нашествие, а Россия ополчалась против нашествия, англичане, призывая к такому же подвигу и другие области европейские, говорили и мечтали: "Англия и Швеция, соединенные твердым союзом, при сильном ополчении русских, могли бы ободрить унылых жителей немецкого края. Швеция подкрепит их войсками, Англия оружием, деньгами и огнестрельными запасами. Мы не могли помочь Пруссии 1806 года при Иенском сражении, но теперь Балтийское море открыто".
      1812 года море не оглашалось громами военными. Но на реке Ае, по распоряжению Ессена, действовали шесть английских ботов под начальством капитана Стюарта и канонерские и бомбардирские лодки под начальством русского капитана 1-го ранга Развозова. Совокупными их действиями вытесняем был неприятель из занятых им местечек и уничтожались береговые его батареи.
      Между тем голод, сумрачный предвестник гибели вооруженного человечества, распространял грозное свое владычество в рядах нашествия. Для отыскания продовольствия, устремлялись конные неприятельские отряды на дороги, ведущие к Северной столице. Носилась молва, будто бы Наполеон туда же был намерен устремить войска свои, но то была одна молва, чтобы огромить страхом места дальние. С главными силами своими завоеватель стоял еще у Витебска.
      О битвах, происходивших в краю Литовском, где в числе разноплеменных войск, находился и корпус князя Шварценберга, генерал Тормасов от августа второго из селения Новоселок доносил государю пространным известием о сшибках и упорных сражениях. Несколько полных страниц об отдельных действиях отдельной армии как будто бы представляют объем целой отдельной войны. А в семь или шесть месяцев 1812 года сколько было в России таких войн отдельных, войн беспримерных в летописях военных! В войну 1799 года военные действия французов в один день гремели от истока Рейна до впадения его в море, но то было действием мимолетным. А сколько было таких исполинских дней 1812 года на пространствах, которые и быстрейшая мысль едва успевала обнимать? "Неприятель,-сказано в известиях генерала Тормасова,-защищался отчаянно и в укреплениях, и за каменной стеной монастырской, и на подъемном мосту в самом городе на реке Муховце". Завоеватель не мог жаловаться на слабость оружия полков разноплеменных. В пределах России они были его полками. Не они его оставили, его оставила счастливая его звезда.
      Августа пятого накануне того дня, когда на берегах Днепра решалась судьба Смоленска, граф Витгенштейн выдерживал бой четырнадцать часов против маршала Удино, подкрепленного и усиленного новыми войсками. Неприятеля было втрое более русских, сила русских умножалась видом и голосом родной страны. Гремел бой под Полоцком, гремел и на стогнах градских. Темнота ночи глубокой прекратила бой упорный и кровопролитный.
      ОСТАВЛЕНИЕ СМОЛЕНСКА
      Выше сказано было о мужественной обороне Смоленска Раевским, Дохтуровым, Коновиицыным и другими. Достопамятно и отступление генерала Неверовского, который с юными и малочисленными полками выдерживал и выдержал сильный и порывистый напор Мюратовой конницы. Судьба и до 1812 года обрекала Смоленск первою жертвою за Отечество. Митрополит Платон за несколько лет до нашествия, проезжая через Смоленск в Киев, сказал: "Древние стены Смоленска достаточны были в свое время к обороне города, но по нынешним обстоятельствам им нужны новые укрепления". Проницательный взор Платона на стенах Смоленска прочитал будущий его жребий. Не содрогнулась Россия, но сильной была поражена скорбью, когда заветные ее врата распахнулись в даль России. Жалостью кипели сердца русские, уступая пожарные развалины родного города. Но от стен Смоленска до стен Москвы, час от часу более, пролегались могильные пути нашествию. Пламя горящих селений сливалось с ночными огнями сторожевыми, и каждый поселянин и каждый сын России вооружался к защите родного края.
      ТРЕТИЙ ПЕРИОД 1812 ГОДА. ПРИБЫТИЕ КУТУЗОВА К ВОЙСКУ, БИТВА БОРОДИНСКАЯ И
      УСТУПЛЕНИЕ МОСКВЫ
      Напечатал я в моей "Истории жизни Александра Первого", что благовременное прибытие Кутузова к войску было общим торжеством. На гибель нашествия уступали ему пространство земли, но в тех быстролетящих обстоятельствах трудно было обозревать и соображать цель великих пожертвований. На героя отступления, на право-душного вождя, который в стройной непоколебимости вел, охранял и сдал русские полки Кутузову, сильное восставало негодование. Но в ясной душе своей герой отступления крепился совестью и богом. Полагают, что мысль Барклая-де-Толли была та, чтобы затянуть нашествие на берега Волги; слышно было, что уже и отправлены были туда чиновники для заготовления всего нужного. Пишу об этом предположительно. Но из соображения тогдашних обстоятельств явствует, что главное дело состояло в том, чтобы скрыть от Наполеона, каким путем пойдет русское войско по оставлении Москвы. Ибо и при первом шаге и до нашествия Москва стояла обреченною жертвою за Отечество. А к заслонению ею военного пути, как выше упомянуто, приняты были предварительные меры: по отдельной ли своей мысли или по сношению с мыслью предместника своего? Все равно. Главное то, что Казанская или Владимирская дорога и Волга заполонили на несколько дней мысли завоевателя глубоким неведением о русском войске. Если б Барклай-де-Толли и вовсе в этом не участвовал, то, снова повторяю, и тогда бы не мог никто оспорить ни одной ветки из бессмертных его лавров. Обдуманным и стройным отступлением Барклай-де-Толли осекал порыв нашествия и побеждал его. Очевидец и сочинитель книги о походе Наполеона в Россию говорит: "Слепо доверяя Наполеоновым бюллетеням, мы воображали, что будто бы одна большая армия не пострадала. Но по всему течению Двины от Витебска до Риги и всем пространстве между верхним Неманом, Припятью и Днепром, везде остались горестные, несомненные памятники злоключения большой армии. Обольщая нас блеском мнимых побед, бюллетени разглашали, что наши дивные победы стоили нам малого числа людей, а это малое число и до Бородинской битвы простиралось до ста двадцати тысяч!"
      Приближаясь к Москве и готовясь к главной битве, вождь отступления писал к Милорадовичу: "Мы можем быть несчастливы, но мы русские, мы будем уметь умереть, и победа врагам нашим достанется плачевною". В день главной битвы, летая перед рядами полков на белом коне в полном мундире и в блеске всех почетных знаков, Барклай-де-Толли смотрел смерти в лицо и как будто бы вызывал ее. Но смерть, разя тысячи, обходила его.
      Вступая на землю московскую, дух русских воинов алкал, требовал битвы валовой перед Москвою и за Москву. Жизнь становилась им бременем тяжким; они горели нетерпением отдать ее за жизнь России; кровью своею порывались они искупить каждый шаг отступления.
      И запылал бой Бородинский! Гремел ад, но в душах русских воинов еще громче гремел голос: "За вами Москва!"
      С обеих сторон смерть пировала так, как не удавалось ей пировать со дней звучания жерл медных.
      Сказывают, что Наполеон перед битвой Бородинской, обращаясь к Нарбону, сказал: "Сегодня и мирному дипломату доведется блеснуть в эполетах. Сегодня будет бой. А что такое бой? Трагедия. Сперва выставка лиц, потом игра страстей, а, наконец, развязка". Но видя, что трагедия Бородинская в сильный пошла разгром, он прибавил: "Сегодня развязка затянулась".
      Сказывают, что на убийственное поле Бородинское Наполеон посылал Коленкура осмотреть, нет ли там и трупов воинов гвардейских полков? Коленкур донес, что из рядов гвардии пали русские воины. Eh, bien! l'armee Russe est a'sonagonie; marchong! "Войско русское,- вскричал Наполеон,-умирает, вперед!"
      НАПОЛЕОН В МОСКВЕ
      Кто его гонит? Наполеон внутренний гонит Наполеона внешнего, он раб самого себя, в нем урок вселенной.
      И Наполеон вогнал себя в Москву; зачем? Досмотреть неразыгранную трагедию Бородинскую.
      Он в Москве, и какое новое, сильное небывалое на лице земли ополчение встретило Наполеона и перед Москвой и в стенах Москвы; ополчение, не существовавшее со времени бытия столиц и великолепия человеческого: то грозное ополчение было-гробовое безмолвие исполинской столицы. В первый день Наполеон бежал от ополчения безмолвного: он прислушивался за заставой, что скажет древняя русская столица? Он ждал! Чего? Чтоб Россия поникла пред ним челом просительным, он мечтал, что вся Россия там, куда он торопил, куда он гнал себя. Наполеон в Москве, Наполеон в Кремле! И среди безмолвия гробового, на унылых стогнах московских, какой гремящий раздается глагол? Ужели для выезда завоевателя летит торжественная колесница? Уже ли громы пушечные и звучащие трубы приветствуют его при всемирных плесках народов земных? На что это все? Он из широкой груди своей выводит, вызывает свою победоносную вселенную; он сам себя приветствует в орлином парении мечтаний cвоих. На что ему видимое? Для него нет существенности. Он весь во всесветной мечте: и вот что изрекает из очаровательной области своей.
      "Солдаты! Каждый шаг ваш-торжество. В три месяца вы истребили три войска, собираемые неприятелем три года. Ваши головы поникли под бременем лавров. Победоносные ваши длани водрузили знамена на челе башен московских. Ваша беспримерная слава удивит потомство. Вы в столице России, где триста тысяч жителей умоляют вас о пощаде. Итак, ваш жребий - всегда побеждать! Здесь за подвиги ваши ожидала вас награда. Побежденные русские-жертвы ярости своей. Отвергая выгоды и не внемля рассудку, они летят на смерть неизбежную. Бывший московский градоначальник, враг французов, теперь присутствует в совете: он глава приверженцев Англии.
      Солдаты! Мы преодолеем все препоны. Россия будет побеждена. Я с вами. Вооружитесь мужеством, терпением и повиновением. Не забывайте, что вы победители Египта, Маренги, Сарагоссы, Иены, Аустерлица и Можайска. Уничижите гордыню мучителей морей, пятый раз соединившихся против нас с утеснителями Европы. От громоносных ваших ударов не восстанет страшная русская пехота. Войско русское бежит; оно рассеялось и не повинуется начальникам.
      Солдаты! Вы достигли до пределов той славы, которая увековечит имена ваши; в летописях французских прогремят ваши подвиги в даль веков..."
      Достопамятнее всего в этом воззвании то, что Наполеон ни слова не промолвил о мире. Нет также никакого намека о мире и в речи его перед битвой Бородинской.
      При бое барабанном, при звуках труб, едва появился Наполеон, загремело: "Vive L' Empereur!" "Это восторг Аустерлицкий,- воскликнул он,- читайте воззвание!" Вот оно.
      "Солдаты! Вот сражение, которое вы ожидали с таким нетерпением. Победа в руках ваших. Она доставит вам изобилие, хороший зимний постой и скорое возвращение в отечество. Будьте тем, чем вы были под Аустерлицем, Фридландом, Смоленском, и пусть отдаленнейшее потомство величается вашими новыми подвигами; пусть о каждом из вас скажут: "Он был в великой битве под стенами Москвы!"
      Летя в Москву в восторге аустерлицком, Наполеон воображал, что в чертоги кремлевские поспешат с берегов Невы послы с мольбой о мире. Но когда и Москва, тонувшая в огненном потопе, не вызвала мира, тогда поэт-завоеватель, у которого в воображении были неистощимые пособия вспомогательные, сам придумал необходимость мира для русских и для России; он сам хотел взять на себя посредничество в мире и быть спасителем России от нового и грозного нашествия татар. Спросят, как это и что это такое? Истина историческая мысли Наполеоновой; мысли дивного поэта-завоевателя. И эта мысль естественным образом родилась в плодовитом его воображении. В Испании он мельком взглянул на дух самоотречения; в России, увидя вполне самоотречение русских от всей вещественной собственности, он представил себе, он уверил себя, что не он воюет с Россией, но что русские на пожарное опустошение России сами накликали беду, призвав к себе на помощь татар, неукротимых своих врагов. Вот его слова:
      "При самом вступлении нашем в Россию русские призввали татар, и убийственные длани их простерлись к разорению прекрасного и обширного государства. Ни слезы, ни стоны москвитян не смягчали опустошителей. В несколько недель сожгли они более четырех тысяч деревень и пятьдесят городов. Татары утоляли древнюю свою ненависть к России, показывая, будто бы для того все предают огню, чтобы окружить нас пустыней"(Из речи, произнесенной Наполеоном в законодательном собрании). История Наполеона, история его мыслей. Как бы то ни было, но провидение в лице Наполеона, просящего в Москве мира, послало свету великий урок, урок смирения силы человеческой, и какой силы? Наполеоновой!
      Не запискам, не частной истории, но общей истории человечества предлежит решение вопросов. Во-первых, отчего в девятнадцатом столетии, отчего при блеске образования европейского Наполеону нельзя было дать мир?
      Во-вторых, отчего в мире политическом возникают обстоятельства, препятствующие давать мир? Это дело истории вековой.
      Но и в записках можно взглянуть на то, что способствовало Наполеону заполнить умы народа французского?
      Дюкло, живописец нравов восемнадцатого века, сказал: "Le Francais est L'enfant de L'Europe. Главный его недостаток-быть всегда юным. Для него нет зрелых лет, у него от юности шаг к старости". Отчего же существовало такое детство? "Кто не знает истории своего отечества,-говорит Цицерон,-тот живет в вечном ребячестве". Ужели французы XVIII века не знали своей истории? Вольтер отвечает: "Се que les Francais suvent le moins, l'est l'histoire de France". "Французы восемнадцатого века менее всего знали историю Франции".
      В том же упрекал и семнадцатое столетие Бальзак-старший. "В пресыщении,-говорил он,-недужного века мы не посетовали б, если б бездна времени поглотила подлинные истории: мы любим басни, сказки, мы гоняемся за погремушками воображения".
      Французы восемнадцатого столетия не знали и законов. 1790 года Деландин перед лицом целой Франции сказал: "Le dix-huitieme siecle a eclaire les sciences et les arts mais il n'a rien fait pour la legislation".
      "Восемнадцатое столетие озарило науки и искусства, но ничего не сделало для законодательства".
      Говоря о политиках восемнадцатого века, Даржансон, бывший иностранных дел министром 1755 года, сказал: "Наша политика сплетена из козней, изобретенных богинею раздора; она не ведает ни Реи, ни Астреи".
      Возмужали ль французы, "младенцы европейские"(Дюкло), от 1789 до 1804 года, когда пожизненный консул Бонапарт стал императором Наполеоном? Не вхожу об этом в исследование. Но они были тогда на той чреде, когда сильной руке всего удобнее владычествовать. Монтескье в книге своей о величии и падении Римской державы, сказал: "Властелин, которому достается в наследство республика, вместе с нею захватывает власть беспредельную".
      Под ничтожным управлением Директории республика, по тогдашнему мнению, перешла в армию. В мощную длань свою Наполеон захватил в армии республику ратную, превратил ее в подвижную ратную империю и очутился с нею в пределах России.
      До времени, от Наполеона, взглянем на величественное, единственное зрелище в летописях всемирных, взглянем на Отечество, которое с спокойным самоотречением трудится и работает для избавления России дланью ревностной и душой неутомимой.
      ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА СОБЫТИЯ ТЫСЯЧА ВОСЕМЬСОТ ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА
      Битва Бородинская - пир смерти и могила исполинская праха жертв нашествия и сынов России. Торжество Кутузова-переход через Москву за Москву, венец русского полководца - Тарутино, где, как увидим, обновилась двенадцатого года жизнь Отечества нашего.
      Но гробовое поле Бородинское и в наше время будет вызывать мысль человеческую на заветные равнины свои. Сын Альбиона, Джиферлей, три года сряду в летние месяцы навещал поле Бородинское. Приплыв к берегам Невы и не останавливаясь в северной столице, спешил на равнины Бородинские и Семеновские. Под открытым небом был ночлег его. Мысль его прислушивалась и к громам, оглашавшим те равнины, и к кликам и воплям народов нашествия, и к порывам духа русского. На поле Бородинском и под Семеновским писал он поэму "Битва Бородинская". Не знаю, вышла ли она в печать и жив ли поэт битвы Бородинской, знаю только, что года три тому назад доставил он ковры для помоста храма Христа-Спасителя, воздвигнутого, как упомянуто было, на батарее под Семеновским.
      Обходя равнины битвы и увлекаясь мечтами, я думал: "Под Семеновским, на левом крыле битвы исполинской, есть уже памятник священный, есть церковь и созидается обитель, откуда и ежедневно и ежечасно будут возноситься моления за сынов России, павших в день двадцать шестого августа. Что, если б и на правом крыле воздвигся храм во имя Адриана и Наталии, празднуемых в день битвы Бородинской, и если б по одну сторону его был странноприимный дом для убогих, а по другую для престарелых воинов с садом и другими привольями хозяйственными? Что, если б устроилась и часовня на том месте, где стоял кивот и где совершалось молебствие перед иконой Смоленской божьей матери, сопутствовавшей войску до выручения Смоленска из рук неприятельских?"
      Так мечтал я и в перелете мечтаний представлялся мне памятник у того рва, за теперешним садом общинной обители, где Наполеон, отуманенный недоумением, спрашивал у наших пленных чиновников: "Как идет у русских война с Турцией?"
      Повторяю об этом обстоятельстве с некоторыми подробностями.
      Когда русская гвардия выдержала и отразила троекратные усилия конных французских гренадер и кирасиров, названных Наполеоном "железным войском", и когда русская конница в очередь свою угрожала левому крылу его, тогда Наполеон громаду войск своих опрокинул на середину русских полков, стоявших на кургане. Граф
      Остерман-Толстой вступил в первые ряды. Гвардия двинулась ближе и к смерти и к пагубе врагов. Валовой напор устремляется на укрепление, где начальствовал генерал Лихачев в отсутствие раненого Ермолова. Отражен первый порыв. Гуще стесняет Наполеон ряды свои и яростнее нападает. По трупам павших его полков летят новые: укрепление захвачено. Лихачев, обагренный кровью, текущей из ран, с потерей укрепления, отбросив от себя жизнь, ворвался в ряды неприятельские на явную смерть. Он захвачен в плен и представлен Наполеону. Но в России и на поле Бородинском и везде, даже и мимолетные удачи обращались к огромлению его мыслей. Спрашивая Лихачева о войне русских с Турцией, он узнает, что война уже кончена и что полки русские из пределов Турции выступили в Россию.
      Наполеон и не знал и не верил этому! Какой переход от всеведения к недоумению! И какой переход быстрый! Казалось, что в первых числах июня 1812 года политическая судьба областей европейских была в мощной руке его; едва промелькнули два месяца и где великий ум великого политика?
      Неприязнь человеческая останавливается у могилы странников мира, перешедших в лоно земли, в лоно общей нашей матери. И так, мне представлялось, что у того рва, где так разительно проявилось политическое недоумение исполина нашего века, возносится памятник с надписью: "Мир праху двадцати народов нашествия тысяча восемьсот двенадцатого года!"
      Мир! и да будут равнины Бородинские и Семеновские примирением человечества европейского! На лице, их по неисповедимым судьбам провидения, в один день, в один час и на одном месте, почти все народы европейские испытывали силы и борьбу мужества с мужеством: пусть же после опыта кровавого равнины битвы Бородинской будут уравнением взаимного уважения народов и да исчезнут тщеславные прения о превосходстве сил вещественных! Русский полководец поле битвы Бородинской назвал "местом гладким". Тут ни холмы, ни вершины гор не заслоняли полков сопротивников; все смотрели в лицо друг друга и в лицо смерти! Тут негде и некогда было действовать ни хитростям, ни уверткам военным; тут была борьба явная, открытая; тут шумел дождь ядер и картечей убийственных тут порывались на взаимный перехват батарей, как будто бы на взятие крепостей, отверзающих путь в области обширные. Тут был пир смерти! И нигде и никогда не была она так упитана с тех дней, когда человечество узнало порох и медяные жерла, в громах своих заглушающие вопли жертв пораженных.
      Равнины битвы Бородинской гладки, как ток, на котором из уложенных снопов вымолачивают питание человечества, а по лицу их и по узким расщелинам у кустарников разлетелся пепел девяноста тысяч воинов!
      Батареи, бренные нагромождения земли мертвой, кажется, пережили дни целых веков. Целые поколения воинственного человечества при переходе с берегов Нары и с берегов Москвы-реки до берегов Сены перешли в сон могильный.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14