Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Великий Гэтсби

ModernLib.Net / Фицжеральд Френсис / Великий Гэтсби - Чтение (Ознакомительный отрывок) (Весь текст)
Автор: Фицжеральд Френсис
Жанр:

 

 


Фицжеральд Френсис Скотт
Великий Гэтсби

      ФРЭНСИС СКОТТ ФИЦЖЕРАЛЬД
      ВЕЛИКИЙ ГЭТСБИ
      ГЛАВА I
      В юношеские годы, когда человек особенно восприимчив, я как-то получил от отца совет, надолго запавший мне в память. - Если тебе вдруг захочется осудить кого то, - сказал он, - вспомни, что не все люди на свете обладают теми преимуществами, которыми обладал ты. К этому он ничего не добавил, но мы с ним всегда прекрасно понимали друг друга без лишних слов, и мне было ясно, что думал он гораздо больше, чем сказал. Вот откуда взялась у меня привычка к сдержанности в суждениях - привычка, которая часто служила мне ключом к самым сложным натурам и еще чаще делала меня жертвой матерых надоед. Нездоровый ум всегда сразу чует эту сдержанность, если она проявляется в обыкновенном, нормальном человеке, и спешит за нее уцепиться; еще в колледже меня незаслуженно обвиняли в политиканстве, потому что самые нелюдимые и замкнутые студенты поверяли мне свои тайные горе ста. Я вовсе не искал подобного доверия сколько раз, заметив некоторые симптомы, предвещающие очередное интимное признание, я принимался сонно зевать, спешил уткнуться в книгу или напускал на себя задорно-легкомысленный тон; ведь интимные признания молодых людей, по крайней мере та словесная форма, в которую они облечены, представляют собой, как правило, плагиат и к тому же страдают явными недомолвками. Сдержанность в суждениях - залог неиссякаемой надежды. Я до сих пор опасаюсь упустить что-то, если позабуду, что (как не без снобизм? говорил мой отец и не без снобизма повторяю за ним я) чутье к основным нравственным ценностям отпущено природой не всем в одинаковой мере. А теперь, похвалившись своей терпимостью, я должен сознаться, что эта терпимость имеет пределы. Поведение человека может иметь под собой разную почву - твердый гранит или вязкую трясину; но в какой-то момент мне становится наплевать, какая там под ним почва. Когда я прошлой осенью вернулся из Нью-Йорка, мне хотелось, чтобы весь мир был морально затянут в мундир и держался по стойке "смирно". Я больше не стремился к увлекательным вылазкам с привилегией заглядывать в человеческие души. Только для Гэтсби, человека, чьим именем названа эта книга, я делал исключение, - Гэтсби, казалось, воплощавшего собой все, что я искренне презирал и презираю. Если мерить личность ее умением себя проявлять, то в этом человеке было поистине нечто великолепное, какая-то повышенная чувствительность ко всем посулам жизни, словно он был частью одного из тех сложных приборов, которые регистрируют подземные толчки где-то за десятки тысяч миль. Эта способность к мгновенному отклику не имела ничего общего с дряблой впечатлительностью, пышно именуемой "артистическим темпераментом", - это был редкостный дар надежды, романтический запал, какого я ни в ком больше не встречал и, наверно, не встречу. Нет, Гэтсби себя оправдал под конец; не он, а то, что над ним тяготело, та ядовитая пыль, что вздымалась вокруг его мечты, - вот что заставило меня на время утратить всякий интерес к людским скоротечным печалям и радостям впопыхах.
      Я принадлежу к почтенному зажиточному семейству, вот уже в третьем поколении играющему видную роль в жизни нашего среднезападного городка. Каррауэи - это целый клан, и, по семейному преданию, он ведет свою родословную от герцогов Бэклу, но родоначальником нашей ветви нужно считать брата моего дедушки, того, что приехал сюда в 1851 году, послал за себя наемника в Федеральную армию и открыл собственное дело по оптовой торговле скобяным товаром, которое ныне возглавляет мой отец. Я никогда не видал этого своего предка, но считается, что я на него похож, чему будто бы служит доказательством довольно мрачный портрет, висящий у отца в конторе. Я окончил Йельский университет в 1915 году, ровно через четверть века после моего отца, а немного спустя я принял участие в Великой мировой войне - название, которое принято давать запоздалой миграции тевтонских племен. Контрнаступление настолько меня увлекло, что, вернувшись домой, я никак не мог найти себе покоя. Средний Запад казался мне теперь не кипучим центром мироздания, а скорее обтрепанным подолом вселенной; и в конце концов я решил уехать на Восток и заняться изучением кредитного дела. Все мои знакомые служили по кредитной части; так неужели там не найдется места еще для одного человека? Был созван весь семейный синклит, словно речь шла о выборе для меня подходящего учебного заведения; тетушки и дядюшки долго совещались, озабоченно. хмуря лбы, и наконец нерешительно выговорили: "Ну что-о ж..." Отец согласился в течение одного года оказывать мне финансовую поддержку, и вот, после долгих проволочек, весной 1922 года я приехал в Нью-Йорк, как мне в ту пору думалось - навсегда. Благоразумней было бы найти квартиру в самом Нью-Йорке, но дело шло к лету, а я еще не успел отвыкнуть от широких зеленых газонов и ласковой тени деревьев, и потому, когда один молодой сослуживец предложил поселиться вместе с ним где-нибудь в пригороде, мне эта идея очень понравилась. Он подыскал и дом - крытую толем хибарку за восемьдесят долларов в месяц, но в последнюю минуту фирма откомандировала его в Вашингтон, и мне пришлось устраиваться самому. Я завел собаку, - правда, она сбежала через несколько дней, - купил старенький "додж" и нанял пожилую финку, которая по утрам убирала мою постель и готовила завтрак на электрической плите, бормоча себе под нос какие-то финские премудрости. Поначалу я чувствовал себя одиноким, но на третье или четвертое утро меня остановил близ вокзала какой-то человек, видимо только что сошедший с поезда. - Не скажете ли, как попасть в Уэст-Эгг? - растерянно спросил он. Я объяснил. И когда я зашагал дальше, чувства одиночества как не бывало. Я был старожилом, первопоселенцем, указывателем дорог. Эта встреча освободила меня от невольной скованности пришельца. Солнце с каждым днем пригревало сильней, почки распускались прямо на глазах, как в кино при замедленной съемке, и во мне уже крепла знакомая, приходившая каждое лето уверенность, что жизнь начинается сызнова. Так много можно было прочесть книг, так много впитать животворных сил из напоенного свежестью воздуха. Я накупил учебников по экономике капиталовложений, по банковскому и кредитному делу, и, выстроившись на книжной полке, отливая червонным золотом, точно монеты новой чеканки, они сулили раскрыть передо мной сверкающие тайны, известные лишь Мидасу, Моргану и Меценату. Но я не намерен был ограничить себя чтением только этих книг. В колледже у меня обнаружились литературные склонности - я как-то написал серию весьма глубокомысленных и убедительных передовиц для "Йельского вестника", - и теперь я намерен был снова взяться за перо и снова стать самым узким из всех узких специалистов - так называемым человеком широкого кругозора. Это не парадокс парадокса ради; ведь, в конце концов, жизнь видишь лучше всего, когда наблюдаешь ее из единственного окна. Случаю угодно было сделать меня обитателем одного из самых своеобразных местечек Северной Америки. На длинном, прихотливой формы острове, протянувшемся к востоку от Нью-Йорка, есть среди прочих капризов природы два необычных почвенных образования. Милях в двадцати от города, на задворках пролива Лонг-Айленд, самого обжитого куска водного пространства во всем Западном полушарии, вдаются в воду два совершенно одинаковых мыса, разделенных лишь неширокой бухточкой. Каждый из них представляет собой почти правильный овал - только, подобно Колумбову яйцу, сплюснутый у основания; при этом они настолько повторяют друг друга очертаниями и размерами, что, вероятно, чайки, летая над ними, не перестают удивляться этому необыкновенному сходству. Что до бескрылых живых существ, то они могут наблюдать феномен еще более удивительный полное различие во всем, кроме очертаний и размеров. Я поселился в Уэст-Эгге, менее, - ну, скажем так: менее фешенебельном из двух поселков, хотя этот словесный ярлык далеко не выражает причудливого и даже несколько зловещего контраста, о котором идет речь. Мой домик стоял у самой оконечности мыса, в полусотне ярдов от берега, затиснутый между двумя роскошными виллами, из тех, за которые платят по двенадцать - пятнадцать тысяч в сезон. Особенно великолепна была вилла справа - точная копия какого-нибудь Hotel de Ville в Нормандии, с угловой башней, где новенькая кладка просвечивала сквозь редкую еще завесу плюща, с мраморным бассейном для плавания и садом в сорок с лишним акров земли. Я знал, что это усадьба Гэтсби. Точней, что она принадлежит кому-то по фамилии Гэтсби, так как больше я о нем ничего не знал. Мой домик был тут бельмом на глазу, но бельмом аким крошечным, что его и не замечал никто, и потому я имел возможность, помимо вида на море, наслаждаться еще видом на кусочек чужого сада и приятным сознанием непосредственного соседства миллионеров - все за восемьдесят долларов в месяц. На другой стороне бухты сверкали над водой белые дворцы фешенебельного Ист-Эгга, и, в сущности говоря, история этого лета начинается с того вечера, когда я сел в свой "додж" и поехал на ту сторону, к Бьюкененам в гости. Дэзи Бьюкенен приходилась мне троюродной сестрой, а Тома я знал еще по университету. И как-то, вскоре после войны, я два дня прогостил у них в Чикаго. Том, наделенный множеством физических совершенств - нью-хейвенские любители футбола не запомнят другого такого левого крайнего, - был фигурой, в своем роде характерной для Америки, одним из тех молодых людей, которые к двадцати одному году достигают в чем-то самых вершин, и потом, что бы они ни делали, все кажется спадом. Родители его были баснословно богаты, - уже в университете его манера сорить деньгами вызывала нарекания, - и теперь, вздумав перебраться из Чикаго на Восток, он сделал это с размахом поистине ошеломительным: привез, например, из Лейк-Форест целую конюшню пони для игры в поло. Трудно было представить себе, что у человека моего поколения может быть достаточно денег для подобных прихотей. Не знаю, что побудило их переселиться на Восток. Они прожили год во Франции, тоже без особых к тому причин, потом долго скитались по разным углам Европы, куда съезжаются богачи, чтобы вместе играть в поло и наслаждаться своим богатством. Теперь они решили прочно осесть на одном месте, сказала мне Дэзи по телефону. Я, впрочем, не слишком этому верил. Я не мог заглянуть в душу Дэзи, но Том, казалось мне, будет всю жизнь носиться с места на место в чуть тоскливой погоне за безвозвратно утраченной остротой ощущений футболиста. Вот как вышло, что теплым, но ветреным вечером я ехал в Ист-Эгг навестить двух старых друзей, которых, в сущности, почти не знал. Их резиденция оказалась еще изысканней, чем я рисовал себе. Веселый красный с белым дом в георгианско-колониальном стиле смотрел фасадом в сторону пролива. Зеленый газон начинался почти у самой воды, добрую четверть мили бежал к дому между клумб и дорожек, усыпанных кирпичной крошкой, и, наконец, перепрыгнув через солнечные часы, словно бы с разбегу взлетал по стене вьющимися виноградными лозами. Ряд высоких двустворчатых окон прорезал фасад по всей длине; сейчас они были распахнуты навстречу теплому вечернему ветру, и стекла пламенели отблесками золота, а в дверях, широко расставив ноги, стоял Том Бьюкенен в костюме для верховой езды. Он изменился с нью-хейвенских времен. Теперь это был плечистый тридцатилетний блондин с твердо очерченным ртом и довольно надменными манерами. Но в лице главным были глаза: от их блестящего дерзкого взгляда всегда казалось, будто он с угрозой подается вперед. Даже немного женственная элегантность его костюма для верховой езды не могла скрыть его физическую мощь; казалось, могучим икрам тесно в глянцевитых крагах, так что шнуровка вот-вот лопнет, а при малейшем движении плеча видно было, как под тонким сукном ходит плотный ком мускулов. Это было тело, полное сокрушительной силы, - жесткое тело. Он говорил резким, хрипловатым тенором, очень подходившим к тому впечатлению, которое он производил, - человека с норовом. И даже в разговоре с приятными ему людьми в голосе у него всегда слышалась нотка презрительной отеческой снисходительности, - в Нью-Хейвене многие его за это терпеть не могли. Казалось, он говорил: "Я, конечно, сильнее вас, и вообще я не вам чета, но все же можете не считать мое мнение непререкаемым". На старших курсах мы с ним состояли в одном студенческом обществе, и, хотя дружбы между нами никогда не было, мне всегда казалось, что я ему нравлюсь и что он по-своему, беспокойно, с вызовом, старается понравиться мне. Мы немного постояли на освещенном вечерним солнцем крыльце. - Недурное у меня тут пристанище, - сказал он, посверкивая глазами по сторонам. Слегка нажимая на мое плечо, чтобы заставить меня повернуться, он широким движением руки обвел открывающуюся с крыльца панораму, включая в нее итальянский, уступами расположенный сад, пол-акра пряно благоухающих роз и тупоносую моторную яхту, покачивающуюся в полосе прибоя. - Я купил эту усадьбу у Демэйна, нефтяника. - Он снова нажал на мое плечо, вежливо, но круто поворачивая меня к двери. - Ну, пойдем. Мы прошли через просторный холл и вступили в сияющее розовое пространство, едва закрепленное в стенах дома высокими окнами справа и слева. Окна были распахнуты и сверкали белизной на фоне зелени, как будто враставшей в дом. Легкий ветерок гулял по комнате, трепля занавеси на окнах, развевавшиеся, точно бледные флаги, - то вдувал их внутрь, то выдувал наружу, то вдруг вскидывал вверх, к потолку, похожему на свадебный пирог, облитый глазурью, а по винно-красному ковру рябью бежала тень, как по морской глади под бризом. Единственным неподвижным предметом в комнате была исполинская тахта, на которой, как на привязанном к якорю аэростате, укрылись две молодые женщины. Их белью платья подрагивали и колыхались, как будто они обе только что опустились здесь после полета по дому. Я, наверно, несколько мгновений простоял, слушая, как полощутся и хлопают занавеси и поскрипывает картина на стене. Потом что-то стукнуло - Том Бьюкенен затворил окна с одной стороны, - и попавшийся в западню ветер бессильно замер, а занавеси, и ковер, и обе молодые женщины на тахте постепенно опали и пришли в неподвижность. Младшая из двух женщин была мне незнакома. Она растянулась во весь рост на своем конце тахты и лежала не шевелясь, чуть закинув голову, как будто на подбородке у нее стоял какой-то предмет, который она с большим трудом удерживала в равновесии. Может быть, она и заметила меня краешком глаза, но виду не подала; и от растерянности я чуть было не забормотал извинений, что помешал ей своим приходом. Другая - это была Дэзи - сделала попытку встать: слегка подалась вперед с озабоченным выражением; но тут же засмеялась звенящим, обворожительно нелепым смехом, и я тоже засмеялся и шагнул к дивану. - На м-меня от радости столбняк нашел. Она опять засмеялась, словно сказала что-то в высшей степени остроумное, и на миг удержала мою руку, заглядывая мне в глаза с таким видом, будто у нее никогда не было более горячего желания, чем меня увидеть. Она умела так смотреть. Потом она шепотком назвала мне фамилию эквилибристки на другом конце дивана: Бейкер. (Злые языки утверждали, что шепоток Дэзи - уловка, цель которой заставить собеседника наклониться к ней поближе; бессмысленный навет, ничуть не лишающий эту манеру прелести.) Так или иначе, губы мисс Бейкер дрогнули, она едва заметно кивнула мне головой и тотчас же опять откинула ее назад - должно быть, предмет, стоявший у нее на подбородке, качнулся, и она испугалась, что он упадет. Мне снова неудержимо захотелось извиниться. Апломб и независимость, в чем бы они ни проявлялись, всегда действуют на меня ошеломляюще. Моя кузина стала задавать мне вопросы своим низким, волнующим голосом. Слушая такой голос, ловишь интонацию каждой фразы, как будто это музыка, которая больше никогда не прозвучит. Лицо Дэзи, миловидное и грустное, оживляли только яркие глаза и яркий чувственный рот, но в голосе было многое, чего не могли потом забыть любившие ее мужчины, - певучая властность, негромкий призыв "услышь", отзвук веселья и радостей, только что миновавших, и веселья и радостей, ожидающих впереди. Я рассказал, что по дороге в Нью-Йорк останавливался на день в Чикаго, и передал ей привет от десятка друзей. - Так обо мне там скучают? - ликуя воскликнула она. - Весь город безутешен. У всех машин левое заднее колесо выкрашено черной краской в знак траура, а берега озера всю ночь оглашаются плачем и стенаниями. - Какая прелесть! Давай вернемся. Том. Завтра же! - И без всякого перехода она добавила: - Посмотрел бы ты на нашу малышку! - Я бы очень хотел на нее посмотреть. - Она уже спит. Ей ведь три года. Ты ее никогда не видал? - Никогда. - Ну, если бы ты только на нее посмотрел... Она... Том Бьюкенен, беспокойно бродивший из угла в угол, остановился и положил мне руку на плечо. - Чем теперь занимаешься, Ник? - Кредитными операциями. - У кого? Я назвал. - Никогда не слыхал, - высокомерно уронил он. Меня задело. - Услышишь, - коротко возразил я. - Непременно услышишь, если думаешь обосноваться на Востоке. - О, насчет этого можешь быть спокоен, - сказал он, глянул на Дэзи и тотчас же снова перевел глаза на меня, будто готовясь к отпору. - Не такой я дурак, чтобы отсюда уехать. Тут мисс Бейкер сказала: "Факт!" - и я даже вздрогнул от неожиданности: это было первое слово, которое она произнесла за все время. По-видимому, ее самое это удивило не меньше, чем меня; она зевнула и два-три быстрых, ловких движения оказалась на ногах. - Я вся как деревяшка, - пожаловалась она. - Невозможно столько времени валяться на диване. - Пожалуйста, не смотри на меня, - отрезала Дэзи. - Я с самого утра пытаюсь вытащить тебя в Нью-Йорк. - Спасибо, нет, - сказала мисс Бейкер четырем бокалам с коктейлями, только что появившимся на столе. - Никогда не пью накануне. Хозяин дома с недоверием посмотрел на нее. - Уж будто! - Он залпом осушил свой бокал, словно там только и было что на донышке. - Как тебе что-то удается, для меня загадка. Я посмотрел на мисс Бейкер, стараясь угадать, что такое ей "удается". Смотреть на нее было приятно. Она была стройная, с маленькой грудью, с очень прямой спиной, что еще подчеркивала ее манера держаться - плечи назад, точно у мальчишки-кадета. Ее серые глаза с ответным любопытством щурились на меня с хорошенького, бледного, капризного личика. Мне вдруг показалось, что я уже видел ее где-то, может быть, на фотографии. - Вы живете в Уэст-Эгге? - протянула она несколько свысока. - У меня там есть знакомые. - А я там никого не... - Не может быть, чтоб вы не знали Гэтсби. - Гэтсби? - спросила Дэзи. - Какой это Гэтсби? Я хотел было сказать, что это мой ближайший сосед, но тут доложили, что кушать подано, и Том Бьюкенен, властно прижав мускулистой рукой мой локоть, вывел меня из комнаты, точно шахматную фигуру переставил с клетки на клетку. Томно, неторопливо, слегка придерживая платья на бедрах, обе молодые женщины шли впереди нас к столу, накрытому на розовой веранде, обращенной к закату. Четыре свечи горели на столе, затихающий ветер колебал их пламя. - Это еще зачем? - нахмурилась Дэзи и пальцами погасила все свечи. Через две недели будет самый долгий день в году. - Она обвела нас сияющим взглядом. - Случалось вам когда-нибудь ждать этого самого долгого дня - и потом спохватиться, что он уже миновал? Со мной это каждый год случается. - Давайте придумаем что-нибудь, - зевнула мисс Бейкер, усаживаясь за стол с таким видом, словно она укладывалась в постель. - Давайте, - сказала Дэзи. - Только что? - Она беспомощно оглянулась на меня. - Что вообще можно придумать? Не дожидаясь ответа, она вдруг с ужасом уставилась на свой мизинец. - Смотрите! - воскликнула она - Я ушибла палец. Мы все посмотрели сустав посинел и распух. - Это ты виноват, Том, - сказала она обиженно - Я знаю, ты не нарочно, но все-таки это ты. Так мне и надо, зачем выходила замуж за такую громадину, такого здоровенного, неуклюжего дылду. - Терпеть не могу это слово, - сердито перебил ее Том. - Не желаю, чтобы меня даже в шутку называли дылдой. - Дылда! - упрямо повторила Дэзи. Иногда она и мисс Бейкер вдруг принимались говорить разом, но в их насмешливой, бессодержательной болтовне не было легкости, она была холодной, как их белые платья, как их равнодушные глаза, не озаренные и проблеском желания. Они сидели за столом и терпели наше общество, мое и Тома, лишь из светской любезности, стараясь нас занимать или помогая нам занимать их. Они знали: скоро обед кончится, а там кончится и вечер, и можно будет небрежно смахнуть его в прошлое. Все это было совсем не так, как у нас на Западе, где всегда с волнением торопишь вечер, час за часом подгоняя его к концу, которого и ждешь и боишься. - Дэзи, рядом с тобой я перестаю чувствовать себя цивилизованным человеком, - пожаловался я после второго бокала легкого, но далеко не безобидного красного вина. - Давай заведем какой-нибудь доступный мне разговор, ну хоть о видах на урожай. Я сказал это не думая, просто так, но мои слова произвели неожиданный эффект. - Цивилизация идет насмарку, - со злостью выкрикнул Том. - Я теперь стал самым мрачным пессимистом. Читал ты книгу Годдарда "Цветные империи на подъеме"? - Нет, не приходилось, - ответил я, удивленный его тоном. - Великолепная книга, ее каждый должен прочесть. Там проводится такая идея. если мы не будем настороже, белая раса... ну, словом, ее поглотят цветные. Это не пустяки, там все научно доказано. - Том у нас становится мыслителем, - сказала Дэзи с неподдельной грустью. - Он читает разные умные книги с такими длиннющими словами. Том, какое это было слово, что мы никак... - Не просто книги, а научные труды, - возразил раздраженно Том - Этот Годдард развивает свою мысль до конца. От нас, от главенствующей расы, зависит не допустить, чтобы другие расы взяли верх. - Мы должны сокрушить их, - шепнула Дэзи, свирепо подмигивая в сторону солнца, пламеневшего над горизонтом. - Вот если б вы жили в Калифорнии... - начала мисс Бейкер, но Том прервал ее, шумно задвигавшись на своем стуле. - Суть в том, что мы - представители нордической расы. Я, и ты, и ты, и... - После мгновенного колебания он кивком головы включил и Дэзи, и она тотчас же снова подмигнула мне. - И все то, что составляет цивилизацию, создано нами - наука там, и искусство, и все прочее. Понятно? Было что-то патетическое в его настойчивости, как будто ему уже мало было упоения собственной личностью, с годами еще возросшего. Где-то в доме зазвонил телефон, лакей пошел ответить на звонок, и Дэзи, воспользовавшись минутным отвлечением, наклонилась ко мне. - Я тебе открою фамильную тайну, - оживленно зашептала она. - Про нос нашего лакея. Хочешь узнать тайну про нос нашего лакея? - Я только за тем и приехал. - Ну слушай: раньше он был не просто лакеем, он служил в одном доме в Нью-Йорке, где имелось столового серебра на двести персон, - так вот, он заведовал этим серебром. С утра до вечера он его чистил и чистил, и в конце концов у него от этого сделался насморк... - Дальше - хуже, - подсказала мисс Бейкер. - Верно. Дальше - хуже, и дошло до того, что ему пришлось отказаться от места. Заходящее солнце прощальной лаской коснулось порозовевшего лица Дэзи; я прислушивался к ее шепоту, невольно сдерживая дыхание и вытянув шею, но вот розовое сияние померкло, соскользнуло с ее лица, медленно, неохотно, как ребенок, которого наступивший вечер заставляет расстаться с весельем улицы и идти домой. Вернувшийся лакей сказал что-то почти на ухо Тому. Том нахмурился, отодвинул свой стул и, не произнеся ни слова, пошел в комнаты. У Дэзи словно что-то быстрее завертелось внутри, она снова наклонилась ко мне и сказала напевньм, льющимся голосом: - Ах, Ник, если б ты знал, как мне приятно видеть тебя за этим столом. Ты похож на... на розу. Ведь правда? - обратилась она к мисс Бейкер за подтверждением. - Он настоящая роза. Это был чистый вздор. Во мне нет ничего, даже отдаленно напоминающего розу. Она сболтнула первое, что пришло в голову, но от нее веяло лихорадочным теплом, как будто душа ее рвалась наружу под прикрытием этих неожиданных, огорошивающих слов. И вдруг она бросила салфетку на стол, попросила извинить ее и тоже ушла в комнаты. Мы с мисс Бейкер обменялись короткими, ничего не выражающими взглядами. Я было хотел заговорить, но она вся подобралась на стуле и предостерегающе цыкнула в мою сторону. Из-за двери глухо доносился чей-то взволнованный голос, и мисс Бейкер, вытянув шею, совершенно беззастенчиво вслушивалась. Голос задрожал где-то на грани внятности, упал почти до шепота, запальчиво вскинулся и совсем затих. - Этот мистер Гэтсби, о котором вы упоминали, он мой сосед... - начал я. - Молчите. Я хочу слышать, что там происходит. - А там что-то происходит? - простодушно спросил я. - Вы что же, ничего не знаете? - искренне удивилась мисс Бейкер. - Я была уверена, что все знают. - Я не знаю. - Ну, в общем ... - Она замялась. - У Тома есть какая-то особа в Нью-Йорке. - Какая-то особа? - растерянно повторил я. Мисс Бейкер кивнула. - Могла бы, между прочим, иметь каплю совести и не звонить ему домой в обеденное время. Верно? Пока я силился уразуметь смысл услышанного, в дверях зашелестело платье, скрипнули кожаные подошвы - и хозяева дома вернулись к столу. - Неотложное дело! - нарочито весело воскликнула Дэзи. Она уселась на свое место, метнула испытующий взгляд на мисс Бейкер, потом на меня и продолжала как ни в чем не бывало: - Я на минутку выглянула в сад, там сейчас все так романтично. В кустах поет птица, по-моему, это соловей - он, наверно, прибыл с последним трансатлантическим рейсом. И так поет, так поет... - Она и сама почти пела, не говорила. - Ну разве не романтично, Том, скажи? - Да, сплошная романтика, - сказал он и, словно ища спасенья, повернулся ко мне: - После обеда, если еще не совсем стемнеет, поведу тебя посмотреть лошадей. Опять затрещал телефонный звонок; Дэзи, глядя на Тома, решительно покачала головой, и разговор о лошадях, да и весь вообще разговор повис в воздухе. Среди осколков последних пяти минут, проведенных за столом, мне запомнились огоньки свечей - их почему-то опять зажгли - и мучившее меня желание в упор смотреть на всех остальных, но так, чтобы ни с кем не встретиться взглядом. Не знаю, о чем думали в это время Дэзи и Том, но даже мисс Бейкер с ее очевидной скептической закалкой едва ли удавалось не замечать трескучей стальной навязчивости этого пятого среди нас. Кому-нибудь другому вся ситуация могла показаться заманчиво пикантной, но у меня было такое чувство, что необходимо срочно вызвать полицию. Понятно само собой, что о лошадях больше и речи не было. Том и мисс Бейкер вернулись в библиотеку, словно бы для сумеречного бдения над невидимым, но вполне материальным покойником, а я, притворяясь светски оживленным и слегка тугим на ухо, шел вместе с Дэзи цепью сообщающихся балконов вокруг дома, пока эта прогулка не привела нас к центральной веранде, где было уже совсем темно. Там мы и уселись рядом на плетеном диванчике. Дэзи прижала обе ладони к лицу, словно проверяя на ощупь его точеный овал, а глазами все пристальней, все напряженней впивалась в бархатистый полумрак. Я видел ее волнение, с которым она не в силах была совладать, и попытался отвлечь ее расспросами о дочке. - Мы с тобой хоть и родственники, а мало знаем друг друга, Ник, неожиданно сказала она. - Ты даже на свадьбе у меня не был. - Я тогда еще не вернулся с войны. - Да, верно. - Она помолчала. - Знаешь, Ник, мне очень много пришлось пережить, и я теперь как-то ни во что не верю. Судя по всему, у нее для этого были основания. Я немного подождал, но продолжения не последовало, и тогда я довольно беспомощно ухватился опять за спасительную тему о дочке. - Она, должно быть, уже разговаривает, и... и ест, и все такое. - Ну, конечно. - Она рассеянно взглянула на меня. - А хочешь знать, что я сказала, когда она родилась, Ник? Интересно тебе? - Очень интересно. - Это тебе поможет понять... многое. Еще и часу не прошло, как она появилась на свет, - а где был Том, бог его знает. Я очнулась после наркоза, чувствуя себя всеми брошенной и забытой, и сразу же спросила акушерку: "Мальчик или девочка?" И когда услышала, что девочка, отвернулась и заплакала. А потом говорю: "Ну и пусть. Очень рада, что девочка. Дай только бог, чтобы она выросла дурой, потому что в нашей жизни для женщины самое лучшее быть хорошенькой дурочкой". - Я, видишь ли, думаю, что все равно на свете ничего хорошего нет, продолжала она убежденно. - И все так думают - даже самые умные, самые передовые люди. А я не только думаю, я {знаю}. Ведь я везде побывала, все видела, все попробовала. - Она вызывающе сверкнула глазами, совсем как Том, и рассмеялась звенящим, презрительным смехом. - Многоопытная и разочарованная, вот я какая. Но как только отзвучал ее голос, принуждавший меня слушать и верить, я сейчас же почувствовал неправду в ее словах. Мне стало не по себе, как будто весь этот вечер был рассчитан на то, чтобы через обман и хитрость заставить меня волноваться чужим волнением. Прошла минута, и в самом деле - на прелестном лице Дэзи появилась самодовольная улыбка, словно ей удалось доказать свое право на принадлежность к привилегированному тайному обществу, к которому принадлежал и Том. Алая комната цвела под зажженной лампой. Том сидел на одном конце длинной тахты, а мисс Бейкер, сидя на другом, читала ему вслух "Сатердей ивнинг пост" - в ее чтении все слова сливались в ровную убаюкивающую мелодию. Свет играл яркими бликами на ботинках Тома, тусклым золотом переливался в волосах мисс Бейкер, напоминавших цветом осеннюю листву, скользил по страницам, перевертываемым упругим движением сильных, мускулистых пальцев. Увидя нас, мисс Бейкер предостерегающе подняла руку. - "Продолжение в следующем номере", - дочитала она и отбросила журнал. Потом, дернув коленкой, самоуверенно выпрямилась и встала с тахты. Десять часов, - объявила она, поглядев, чтобы узнать это, на потолок. Девочке-паиньке пора в постельку. - У Джордан завтра состязания в Уэстчестере, - пояснила Дэзи. - Ей нужно ехать туда с самого утра. - Ах, так вы - Джордан Бейкер! Теперь я понял, почему мне знакомо ее лицо, - эта капризная гримаска достаточно часто мелькала на фотографиях, иллюстрирующих спортивную хронику Ашвилла, Хот-Спрингса и Палм-Бич. Я даже слышал о ней какую-то сплетню, довольно злую и неприглядную сплетню, но подробности давно вылетели у меня из головы. - Спокойной ночи, - проворковала она. - И пожалуйста, разбудите меня в восемь часов. - Ведь все равно не встанешь. - Встану. Спокойной ночи, мистер Каррауэй. Мы еще увидимся. - Конечно, увидитесь, - подтвердила Дэзи. - Я даже думаю, не сосватать ли вас. Приезжай почаще, Ник, я буду - как это говорится? - содействовать вашему сближению. Ну, знаешь, - то нечаянно запру вас вдвоем в чулане, то отправлю на лодке в открытое море, то еще что-нибудь. - Спокойной ночи! - крикнула уже с лестницы мисс Бейкер. - Я ничего не слыхала. - Джордан славная девушка, - сказал Том немного погодя. - Напрасно только ей разрешают вести такую бродячую жизнь. - А кто это может разрешить ей или не разрешить? - холодно спросила Дэзи. - Ну как кто, - ее родные. - Ее родные - это тетка, которой сто лет. Но теперь Ник приглядит за ней, правда, Ник? Она будет приезжать к нам каждую субботу. Я считаю, что атмосфера семейного дома должна оказать на нее благотворное влияние. Дэзи и Том молча посмотрели друг на друга. - Она из Нью-Йорка? - поспешно спросил я. - Из Луисвилла. Подруга моей юности. Моей счастливой, безмятежной юности. - Ты что, вела с Ником на веранде задушевные разговоры? - спросил вдруг Том. - Задушевные разговоры? - Она оглянулась на меня. - Не помню, но, кажется, мы беседовали о нордической расе. Да, да, именно об этом. Разговор возник как-то сам собой, мы даже не заметили. - Ты смотри, Ник, не верь всякой чепухе, - предостерег меня Том. Я беспечно сказал, что никакой чепухи я не слышал, и немного погодя стал прощаться. Они вышли меня проводить и, стоя рядышком в веселом прямоугольнике света, смотрели, как я усаживаюсь в машину. Я уже включил мотор, как вдруг Дэзи повелительно закричала: "Стой!" - Я забыла спросить одну важную вещь. Мы слышали, что у тебя Там, дома, есть невеста. - Да, да, - с готовностью подхватил Том. - Мы слышали, что у тебя есть невеста. - Клевета. Я слишком беден, чтобы жениться. - А мы слышали, - настаивала Дэзи; к моему удивлению, она опять словно вся расцвела. - Мы слышали от трех разных людей, значит, это правда. Я отлично знал, о чем идет речь, но дело в том, что у меня в самом деле не было никакой невесты. Дурацкие слухи о моей помолвке и были одной из причин, почему я решил уехать на Восток. Нельзя раззнакомиться со старой приятельницей из-за чьих-то досужих языков, но, с другой стороны, мне вовсе не хотелось, чтобы эти досужие языки довели меня до брачного обряда. Я был тронут радушным приемом Дэзи и Тома, даже их богатство теперь как будто меньше отдаляло их от меня, - но все же по дороге домой я не мог отделаться от какого-то неприятного осадка. Мне казалось, что Дэзи остается одно: схватить ребенка на руки и без оглядки бежать из этого дома, - но у нее, видно, и в мыслях ничего подобного не было. Что же касается Тома, то меня не так поразило известие о "какой-то особе в Нью-Йорке", как то, что его душевное равновесие могло быть нарушено книгой. Что-то побуждало его вгрызаться в корку черствых идей, как будто несокрушимое плотское самодовольство больше не насыщало эту властную душу. Уже совсем по-летнему разогрелись за день крыши придорожных закусочных и асфальт перед гаражами, где в лужицах света торчали новенькие красные бензоколонки. Вернувшись к себе в Уэст-Эгг, я поставил машину под навес и присел на заржавленную газонокосилку, валявшуюся за домом. Ветер утих, ночь сияла, полная звуков, - хлопали птичьи крылья в листве деревьев, органно гудели лягушки от избытка жизни, раздуваемой мощными мехами земли. Мимо черным силуэтом в голубизне прокралась кошка, я повернул голову ей вслед и вдруг увидел, что я не один - шагах в пятидесяти, отделившись от густой тени соседского дома, стоял человек и, заложив руки в карманы, смотрел на серебряные перчинки звезд. Непринужденное спокойствие его позы, уверенность, с которой его ноги приминали траву на газоне, подсказали мне, что это сам мистер Гэтсби вышел прикинуть, какая часть нашего уэст-эггского неба по праву причитается ему. Я решил окликнуть его. Сказать, что слышал о нем сегодня за обедом от мисс Бейкер, это послужит мне рекомендацией. Но я так его и не окликнул, потому что он вдруг ясно показал, насколько неуместно было бы нарушить его одиночество: он как-то странно протянул руку к темной воде, и, несмотря на расстояние между нами, мне показалось, что он весь дрожит. Невольно я посмотрел по направлению его взгляда, но ничего не увидел; только где-то далеко светился зеленый огонек, должно быть, сигнальный фонарь на краю причала. Я оглянулся, но Гэтсби уже исчез, и я снова был один в неспокойной темноте.
      ГЛАВА II Почти на полпути между Уэст-Эггом и Нью-Йорком шоссе подбегает к железной дороге и с четверть мили бежит с нею рядом, словно хочет обогнуть стороной угрюмый пустырь. Это настоящая Долина Шлака - призрачная нива, на которой шлак всходит как пшеница, громоздится холмами, сопками, раскидывается причудливыми садами; перед вами возникают шлаковые дома, трубы, дым, поднимающиеся к небу, и, наконец, если очень напряженно вглядеться, можно увидеть шлаково-серых человечков, которые словно расплываются в пыльном тумане. А то вдруг по невидимым рельсам выползет вереница серых вагонеток и с чудовищным лязгом остановится, и сейчас же шлаковые человечки закопошатся вокруг с лопатами и поднимут такую густую тучу пыли, что за ней уже не разглядеть, каким они там заняты таинственным делом. Но проходит минута-другая, и над этой безотрадной землей, над стелющимися над ней клубами серой пыли вы различаете глаза доктора Т. Дж. Эклберга. Глаза доктора Эклберга голубые и огромные - их радужная оболочка имеет метр в ширину. Они смотрят на вас не с человеческого лица, а просто сквозь гигантские очки в желтой оправе, сидящие на несуществующем носу. Должно быть, какой-то фантазер-окулист из Квинса установил их тут в надежде на расширение практики, а потом сам отошел в край вечной слепоты или переехал куда-нибудь, позабыв свою выдумку. Но глаза остались, и, хотя краска немного слиняла от дождя и солнца и давно уже не подновлялась, они и сейчас все так же грустно созерцают мрачную свалку. С одной стороны Долина Шлака упирается в сильно загаженную речонку, и, когда мост на ней разведен для пропуска барж, пассажирам местного поезда приходится иной раз битых полчаса любоваться унылым пейзажем. Задержка бывает здесь всегда, хотя бы на минуту, и благодаря этому я познакомился с любовницей Тома Бьюкенена. О том, что у него есть любовница, говорили с уверенностью всюду, где только его знали. Возмущенно рассказывали, что он появляется с нею в модных кафе и, оставив ее за столиком, расхаживает по всему залу, окликая знакомых. Мне было любопытно на нее посмотреть, но знакомиться с нею я вовсе не хотел - однако пришлось. Как-то мы с Томом вместе ехали поездом в Нью-Йорк, и, когда поезд остановился у шлаковых куч, Том вдруг вскочил и, схватив меня под руку, буквально вытащил из вагона. - Сойдем здесь, - настаивал он. - Я хочу познакомить тебя с моей приятельницей. Он, должно быть, изрядно хватил за завтраком и, вздумав провести день в моем обществе, готов был осуществить свое намерение хотя бы силой. Ему даже в голову не приходило, что у меня могут быть другие планы на воскресенье. Следуя за ним, я перебрался через невысокую беленую стену, ограждавшую железнодорожные пути, и под пристальным взглядом доктора Эклберга мы прошли шагов сто в обратную сторону. Кругом не было видно никаких признаков жилья, кроме трех кирпичных строений, вытянувшихся в ряд на краю пустыря, - этакая Главная улица в миниатюре, которая никуда не вела и ни с чем не пересекалась. В одном было торговое помещение, которое сейчас пустовало, в другом - ресторанчик, открытый круглые сутки, третье занимал гараж с вывеской: "Джордж Уилсон. Автомобили. Покупка, продажа и ремонт". Сюда мы и вошли. Внутри было голо и убого; только в полутемном углу приткнулся поломанный "форд". Мне вдруг представилось, что этот гараж без машин просто маскировка, отвод глаз, а над ним, должно быть, скрываются таинственные роскошные апартаменты; но тут из бокового закутка, служившего конторой, выглянул сам хозяин, вытирая ветошью руки. Это был рыхлый вялый блондин анемичной, но, в общем, довольно приятной внешности. При виде нас в его голубых глазах заиграл влажный отсвет надежды. - Привет, Уилсон, дружище, - сказал Том, весело хлопнув его по плечу. - Как делишки? - Жаловаться не могу, - отвечал Уилсон не слишком уверенным тоном. Когда же вы продадите мне ту машину? - На той неделе; мой шофер ее приводит в порядок. - Мне кажется, он не очень спешит. - А мне не кажется, - холодно отрезал Том - Если вы не хотите ждать, я, в конце концов, могу продать ее и в другом месте. - Нет, нет, что вы, - испугался Уилсон. - Вы меня не так поняли, я просто... Конец фразы как-то заглох. Том в это время нетерпеливо оглядывался по сторонам. На лестнице вдруг послышались шаги, и через минуту плотная женская фигура загородила свет, падавший из закутка. Женщина была лет тридцати пяти, с наклонностью к полноте, но она несла свое тело с той чувственной повадкой, которая свойственна некоторым полным женщинам. В лице, оттененном синим в горошек крепдешиновым платьем, не было ни одной красивой или хотя бы правильной черты, но от всего ее существа так и веяло энергией жизни, словно в каждой жилочке тлел готовый вспыхнуть огонь. Она неспешно улыбнулась и, пройдя мимо мужа, точно это был не человек, а тень, подошла к Тому и поздоровалась с ним за руку, глядя ему в глаза. Потом облизнула губы и, не поворачивая головы, сказала мужу грудным, хрипловатым голосом: - Принес бы хоть стулья, людям присесть негде. - Сейчас, сейчас. - Уилсон торопливо кинулся к своему закутку и сразу пропал на беловатом фоне стены. Налет шлаковой пыли выбелил его темный костюм и бесцветные волосы, как и все кругом, - только на женщине, стоявшей теперь совсем близко к Тому, не был заметен этот налет. - Ты мне нужна сегодня, - властно сказал Том. - Едем следующим поездом. - Хорошо. - Встретимся внизу, на перроне, у газетного киоска. Она кивнула и отошла - как раз в ту минуту, когда в дверях показался Уилсон, таща два стула. Мы подождали ее на шоссе, отойдя настолько, чтобы нас не было видно. Приближался праздник Четвертого июля, и тщедушный мальчишка-итальянец с серым лицом раскладывал вдоль железнодорожного полотна сигнальные петарды. - Ужасная дыра, верно? - сказал Том, неодобрительно переглянувшись с доктором Эклбергом. - Да, хуже не придумаешь. - Вот она и рада бывает проветриться. - А муж - ничего? - Уилсон? Считается, что она ездит в Нью-Йорк к сестре в гости. Да он такой олух, не замечает даже, что живет на свете. Так случилось, что Том Бьюкенен, его дама и я вместе отправились в Нью-Йорк, - впрочем, не совсем вместе: приличия ради мисс Уилсон ехала в другом вагоне. Со стороны Тома это была уступка щепетильности тех обитателей Уэст-Эгга, которые могли оказаться в поезде. Она переоделась, и на ней теперь было платье из коричневого в разводах муслина, туго натянувшееся на ее широковатых бедрах, когда Том помогал ей выйти из вагона на Пенсильванском вокзале. В газетном киоске она купила киножурнал и номер "Таун Тэттл", а у аптекарского прилавка - кольдкрем и флакончик духов. Наверху, в гулком полумраке крытого въезда, она пропустила четыре такси и остановила свой выбор только на пятом новеньком автомобиле цвета лаванды, с серой обивкой, который наконец вывез нас из громады вокзала на залитую солнцем улицу. Но не успели мы отъехать, как она, резко откинувшись от окна, застучала в стекло шоферу. - Хочу такую собачку, - потребовала она - Пусть у нас в квартирке живет собачка. Это так уютно. Шофер дал задний ход, и мы поравнялись с седым стариком, до нелепости похожим на Джона Д. Рокфеллера. На груди у него висела корзина, в которой копошилось с десяток новорожденных щенков неопределенной масти. - Это что за порода? - деловито осведомилась миссис Уилсон, как только старик подошел к машине. - Всякая есть. Вам какая требуется, мадам? - Мне бы хотелось немецкую овчарку. Такой у вас, наверно, нет? Старик с сомнением глянул в свою корзину, запустил туда руку и вытащил за загривок барахтающуюся собачонку. - Это не немецкая овчарка, - сказал Том. - Да, пожалуй что не совсем, - огорченно согласился старик. - Это скорее эрдельтерьер - Он провел рукой по коричневой, словно бобриковой спинке - Вы посмотрите, шерсть какая. Богатая шерсть. Уж эту собаку вам не придется лечить от простуды. - Она дуся! - восторженно объявила миссис Уилсон. - Сколько вы за нее хотите? - За эту собаку? - Он окинул щенка восхищенным взглядом - Эта собака вам обойдется в десять долларов. Эрдельтерьер - среди его предков, несомненно, был и эрдельтерьер, несмотря на подозрительно белые лапы, - перекочевал на колени к миссис Уилсон, которая с упоением принялась гладить морозоустойчивую шерсть. - А это мальчик или девочка? - деликатно осведомилась она. - Эта собака? Эта собака - мальчик. - Сука это, - уверенно сказал Том - Вот деньги, держите. Можете купить на них еще десяток щенков. Мы выехали на Пятую авеню, такую тихую, мирную, почти пасторально-идиллическую в этот теплый воскресный день, что я не удивился бы, если б из-за угла вдруг появилось стадо белых овечек. - Остановите-ка на минуту, - сказал я. - Здесь я вас должен покинуть. - Ну уж нет, - запротестовал Том - Миртл обидится, если ты не посмотришь ее квартирку. Правда, Миртл? - Поедемте с нами, - попросила миссис Уилсон. - Я позвоню Кэтрин. Это моя сестра, она красавица - так говорят люди понимающие. - Я бы с удовольствием, но.. Мы покатили дальше, пересекли парк и выехали к западным Сотым улицам. Вдоль Сто пятьдесят восьмой длинным белым пирогом протянулись одинаковые многоквартирные дома. У одного из ломтиков этого пирога мы остановились. Оглядевшись по сторонам с видом королевы, возвращающейся в родную столицу, миссис Уилсон подхватила щенка и прочие свои покупки и величественно проследовала в дом. - Позвоню Мак-Ки, пусть они тоже зайдут, - говорила она, пока мы поднимались в лифте. - И не забыть сразу же вызвать Кэтрин. Квартирка находилась под самой крышей - маленькая гостиная, маленькая столовая, маленькая спаленка и ванная комната. Гостиная была заставлена от двери до двери чересчур громоздкой для нее мебелью с гобеленовой обивкой, так что нельзя было ступить шагу, чтобы не наткнуться на группу прелестных дам, раскачивающихся на качелях в Версальском парке. Стены были голые, если не считать непомерно увеличенной фотографии, изображавшей, по-видимому, курицу на окутанной туманом скале. Стоило, впрочем, отойти подальше, как курица оказывалась вовсе не курицей, а шляпкой, из-под которой добродушно улыбалась почтенная старушка с пухленькими щечками. На столе валялись вперемешку старые номера "Таун Тэттл", томик, озаглавленный "Симон, называемый Петром", и несколько журнальчиков из тех, что питаются скандальной хроникой Бродвея. Миссис Уилсон, войдя, прежде всего занялась щенком. Мальчик-лифтер с явной неохотой отправился добывать ящик с соломой и молоко; к этому он, по собственной инициативе, добавил жестянку больших твердокаменных собачьих галет - одна такая галета потом до самого вечера уныло кисла в блюдечке с молоком. Пока шли все эти хлопоты, Том отпер дверцу секретера и извлек оттуда бутылку виски. Я только два раза в жизни напивался пьяным; это и был второй раз. Поэтому все происходящее после я видел сквозь мутную дымку, хотя квартира часов до восьми, по крайней мере, была залита солнцем. Миссис Уилсон, усевшись к Тому на колени, без конца звонила кому-то по телефону; потом выяснилось, что нечего курить, и я пошел купить сигареты. Когда я вернулся, в гостиной никого не было; я скромно уселся в уголке и прочел целую главу из "Симона, называемого Петром" - но одно из двух: или это страшная чушь, или в голове у меня путалось после выпитого виски, - во всяком случае, я ровно ничего не мог понять. Потом Том и Миртл (мы с миссис Уилсон после первой рюмки стали звать друг друга запросто по имени) вернулись в гостиную; вскоре появились и гости. Кэтрин, сестра хозяйки, оказалась стройной, видавшей виды девицей лет тридцати с напудренным до молочной белизны лицом под густой шапкой рыжих, коротко остриженных волос. Брови у нее были выщипаны дочиста и потом наведены снова под более залихватским углом; но стремление природы вернуться к первоначальному замыслу придавало некоторую расплывчатость ее чертам. Каждое ее движение сопровождалось позвякиванием многочисленных керамических браслетов, скользивших по обнаженным рукам. Она вошла в комнату таким быстрым, уверенным шагом и так по-хозяйски оглядела всю мебель, что я подумал, - может быть, она и живет здесь. Но когда я ее спросил об этом, она расхохоталась и неумеренно громко повторила вслух мой вопрос и потом сказала, что снимает номер в отеле, вдвоем с подругой. Мистер Мак-Ки, сосед снизу, был бледный женоподобный человек. Он, как видно, только что брился: на щеке у него засох клочок мыльной пены. Войдя, он долго и изысканно вежливо здоровался с каждым из присутствующих. Мне он объяснил, что принадлежит к "миру искусства"; как я узнал потом, он был фотографом, и это его творением был увеличенный портрет матери миссис Уилсон, точно астральное тело парившей на стене гостиной. Жена его была томная, красивая мегера с пронзительным голосом. Она гордо поведала мне, что со дня их свадьбы муж сфотографировал ее сто двадцать семь раз. Миссис Уилсон еще раньше успела переодеться - на ней теперь был очень нарядный туалет из кремового шифона, шелестевший, когда она расхаживала по комнате. Переменив платье, она и вся стала как будто другая. Та кипучая энергия жизни, которая днем, в гараже, так поразила меня, превратилась в назойливую спесь. Смех, жесты, разговор - все в ней с каждой минутой становилось жеманнее; казалось, гостиная уже не вмещает ее развернувшуюся особу, и в конце концов она словно бы закружилась в дымном пространстве на скрипучем, лязгающем стержне. - Ах, милая, - говорила она сестре, неестественно повысив голос, - вся эта публика только и смотрит, как бы тебя обобрать. У меня тут на прошлой неделе была женщина, приводила мне ноги в порядок, - так ты бы видела ее счет! Можно было подумать, что она мне удалила {аппендицит}. - А как ее фамилия, этой женщины? - спросила миссис Мак-Ки. - Миссис Эберхардт. Она ходит на дом приводить клиентам ноги в порядок. - Мне очень нравится ваше платье, - сказала миссис Мак-Ки. - Прелесть. Миссис Уилсон отклонила комплимент, презрительно подняв брови. - Это такое старье, - сказала она. - Я его еще иногда надеваю, ну просто, когда мне все равно, как я выгляжу. - Нет, как хотите, а оно вам очень идет, - не уступала миссис Мак-Ки. - Если бы Честер мог снять вас в такой позе, я уверена, это было бы нечто. Мы все молча уставились на миссис Уилсон, а она, откинув со лба выбившуюся прядь, отвечала нам ослепительной улыбкой. Мистер Мак-Ки внимательно посмотрел на нее, склонив голову набок, потом протянул руку вперед, убрал и опять протянул вперед. - Я бы только дал другое освещение, - сказал он, помолчав немного. Чтобы лучше выделить лепку лица. И я бы постарался, чтобы вся масса волос попала в кадр. - Вот уж нипочем бы не стала менять освещение! - воскликнула миссис Мак-Ки. - По-моему, это как раз... - Ш-шш! - одернул ее муж, и мы снова сосредоточились на своем объекте, но тут Том Бьюкенен, шумно зевнув, поднялся на ноги. - Вы бы лучше выпили чего-нибудь, почтенные супруги, - сказал он. Миртл, добавь льду и содовой, пока все тут у тебя не заснули. - Я уже приказала мальчишке насчет льда. - Миртл приподняла брови в знак своего возмущения нерадивостью черни. - Это такая публика! За ними просто нужно ходить следом. Она взглянула на меня и ни с того ни с сего засмеялась. Потом схватила щенка, восторженно чмокнула его и вышла на кухню с таким видом, словно дюжина поваров ожидала там ее распоряжений. - У меня на Лонг-Айленде кое-что неплохо получилось, - с апломбом произнес мистер Мак-Ки. Том недоуменно воззрился на него. - Две вещи даже висят у нас дома. - Какие вещи? - спросил Том. - Два этюда. Один я назвал "Мыс Монток. Чайки", а другой - "Мыс Монток. Море". Рыжая Кэтрин уселась на диван рядом со мной. - А вы тоже живете на Лонг-Айленде? - спросила она. - Я живу в Уэст-Эгге. - Да ну? Я там как-то раз была, с месяц тому назад. У некоего Гэтсби. Вы его не знаете? - Он мой сосед. - Говорят, он не то племянник, не то двоюродный брат кайзера Вильгельма. Вот откуда у него столько денег. Этим увлекательным сообщениям о моем соседе помешала миссис Мак-Ки, которая вдруг воскликнула, указывая на Кэтрин: - Честер, а ведь с ней бы у тебя тоже что-нибудь получилось! Но мистер Мак-Ки только рассеянно кивнул и снова повернулся к Тому: - Я бы охотно поработал еще на Лонг-Айленде, если бы представился случай. Мне бы только с чего-то начать, а там уже обойдусь без помощи. - Обратитесь к Миртл, - хохотнув, сказал Том; миссис Уилсон в эту минуту входила с подносом. - Она вам напишет рекомендательное письмо напишешь, Миртл? - Какое письмо? - Она явно была озадачена. - Рекомендательное письмо к твоему мужу, пусть мистер Мак-Ки сделает с него несколько этюдов. - Он пошевелил губами, придумывая - "Джорд Б. Уилсон у бензоколонки" или что-нибудь в этом роде. Кэтрин придвинулась ближе и шепнула мне на ухо: - Она так же ненавидит своего мужа, как Том - свою жену. - Да что вы! - Просто не-на-видит! - Она посмотрела сперва на Миртл, потом на Тома. - А я так считаю - зачем жить с человеком, которого ненавидишь? Добились бы каждый развода и потом поженились бы. Я бы, по крайней мере, так поступила на их месте. - Значит, она совсем не любит Уилсона? Ответ меня ошарашил. Ответила сама Миртл, услыхавшая мой вопрос, ответила резко и цинично. - Вот видите, - торжествующе сказала Кэтрин и потом снова перешла на полушепот: - Все дело в его жене. Она католичка, а католики не признают развода. Дэзи вовсе не была католичкой, и я подивился хитроумию этой лжи. - Когда они все-таки поженятся, - продолжала Кэтрин, - они уедут на Запад и там поживут, пока уляжется шум. - Уж тогда лучше уехать в Европу. - Ах, вы поклонник Европы? - неожиданно громко воскликнула Кэтрин. - Я совсем недавно вернулась из Монте-Карло. - Вот как? - Да, в прошлом году. Ездила вдвоем с подругой. - И долго пробыли? - Нет, мы только съездили в Монте-Карло и обратно. Через Марсель. У нас было с собой больше тысячи двухсот долларов, но за два дня в частных игорных залах нас обчистили до нитки. Как мы только домой добрались - даже вспомнить страшно. Господи, до чего ж я возненавидела этот город! На миг предвечернее небо в окне засинело медвяной лазурью Средиземного моря - но пронзительный голос миссис Мак-Ки тут же возвратил меня в тесную гостиную. - Я сама чуть не совершила такую ошибку, - во всеуслышание объявила она. - Чуть было не вышла за ничтожного человечка, который несколько лет ходил за мной как тень. А ведь знала, что он меня не стоит. И все мне говорили: "Люсиль, этот человек тебя не стоит!" Но, не повстречайся я с Честером, он бы меня в конце концов уломал. - Да, но послушайте, - сказала Миртл Уилсон, качая головой. - Все ж таки вы за него не вышли. - Как видите. - А я вышла, - многозначительно сказала Миртл. - Вот в чем разница между вашим случаем и моим. - А зачем было выходить, Миртл? - спросила Кэтрин - Никто тебя, кажется, не неволил. Миртл не сразу ответила. - Я за него вышла, потому что думала, что он джентльмен, - сказала она наконец. - Думала, он человек воспитанный, а на самом деле он мне и в подметки не годился. - Ты же по нем с ума сходила когда-то, - заметила Кэтрин. - Я сходила по нем с ума? - возмутилась Миртл. - Кто это тебе сказал? Я не больше сходила с ума по нем, чем вот по этому господину. Она ткнула пальцем в меня, и все посмотрели на меня с укоризной. Я постарался выразить всем своим видом, что ничуть не претендую на ее чувства. - Вот когда я действительно с ума спятила, это когда вышла за него замуж. Но я сразу поняла свою ошибку. Он взял у приятеля костюм, чтобы надеть на свадьбу, а мне про это и не заикнулся. Через несколько дней его как раз не было дома - приятель приходит и просит вернуть костюм. "Вот как, это ваш костюм? - говорю я. - Первый раз слышу". Но костюм все-таки отдала, а потом бросилась на постель и ревмя ревела до самой ночи. - Ей правда нужно уйти от него, - снова зашептала мне Кэтрин. Одиннадцать лет они так и живут над этим гаражом. А у нее даже ни одного дружка не было до Тома. Бутылка виски - уже вторая за этот вечер - переходила из рук в руки; только Кэтрин не проявляла к ней интереса, уверяя, что ей "и так весело". Том вызвал швейцара и послал его за какими-то знаменитыми сандвичами, которые могли заменить целый ужин. Я то и дело порывался уйти; мягкие сумерки манили меня, и хотелось прогуляться пешком до парка, но всякий раз я оказывался втянутым в очередной оголтелый спор, точно веревками привязывавший меня к креслу. А быть может, в это самое время какой-нибудь случайный прохожий смотрел с темнеющей улицы в вышину, на наши освещенные окна, и думал о том, какие человеческие тайны прячутся за их желтыми квадратами. И мне казалось, что я вижу этого прохожего, его поднятую голову, задумчивое лицо. Я был здесь, но я был и там тоже, завороженный и в то же время испуганный бесконечным разнообразием жизни. Миртл поставила себе кресло рядом со мной, и вместе с теплым дыханием на меня вдруг полился рассказ о ее первой встрече с Томом. - Мы сидели в вагоне друг против друга, на боковых местах у выхода, которые всегда занимают в последнюю очередь. Я ехала в Нью-Йорк к сестре и должна была у нее ночевать. Том был во фраке, в лаковых туфлях, я просто глаз не могла от него отвести, но как только встречусь с ним взглядом, сейчас же делаю вид, будто рассматриваю рекламный плакат у него над головой. Когда стали выходить из вагона, он очутился рядом со мной и так прижался крахмальной грудью к моему плечу, что я пригрозила позвать полицейского, да он мне, конечно, не поверил.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.

  • Страницы:
    1, 2