– Нет! – решительно ответил ему Светловой, подъехав к самой ладье, так что мог говорить с глиногорцем, не повышая голоса. – Князь Скородум такого не услышит. Когда камень станет плавать, а утиное перо тонуть, тогда Истир будет опасен для смолятических гостей и для всех добрых людей. Никто не смеет обвинять князя Велемога, что он не бережет покой в своей земле!

Старшина окинул Светловоя внимательным и холодным взглядом, приподнял брови в показном недоверии. Светловой вдруг ощутил неприязнь к этому человеку, который был ему обязан, быть может, жизнью, и внезапно усомнился: а стоило ли кидаться в чужую битву и подставлять под клинки голову, не разобравшись? А если разбираться некогда?

– Кто ты такой, удалой витязь, чтобы говорить от имени князя Велемога? – спросил тем временем глиногорец. – В битве ты удал, сами видели, и за помощь мы тебе еще отплатим. Но не много ли ты на себя берешь?

– Не много! – Светловой выпрямился в седле, стараясь не хмуриться от дергающей боли на лбу под повязкой. – Я сын князя Велемога. И я могу сказать от имени отца: никогда мы не допустим, чтобы Истир стал опасен для мирных гостей!

Его собеседник помолчал, прежде чем ответить, пристальным взглядом обшарил лицо Светловоя, словно искал что-то в его чертах.

– Вот оно что! – пробормотал он себе под нос. – Тогда прости мой вопрос, княжич Светловой, и прими еще раз мою благодарность! – громко сказал глиногорец. – Как буду в Славене, так князю Велемогу непременно скажу: сына он вырастил достойного. Ты дозволишь нам плыть дальше?

Светловой хотел кивнуть, но не решился, боясь головокружения.

– Плывите, – стараясь скрыть боль и не кривиться, ответил он. – Ваши ладьи не сильно повреждены? В Лебедине вам помогут – вы скоро его увидите.

– Мы думаем ночевать в Лебедине, – сказал старшина и кивнул в сторону пятерых раненых лиходеев, лежавших на песке. – Не лучше ли тебе будет отдать нам пленных? Нам на ладьях легче их довезти до князя Велемога. Они принадлежат тебе по праву, и я даю слово доставить их твоему отцу.

Светловой задумался ненадолго. Мало радости возиться с пленными, которые в придачу все имели тяжелые ранения и не смогли бы даже сидеть верхом, но отдавать их в чужие руки еще менее приятно. Это была первая битва и первый полон, взятый им, и хотелось довести дело до конца: самому привезти их домой и поставить перед грозным и взыскательным взором отца.

– Видал, какие проворные! – проворчал рядом Преждан. – Чужими руками…

– А больше им ничего не отдать? – осведомился Взорец.

– Спасибо за заботу! – ответил Светловой глиногорцу. – Мы сами взяли их и сами довезем до Славена.

Старшина помолчал, прежде чем продолжить разговор, и более ничем не выразил своего недовольства.

– А тебе не нужна ли помощь? – учтиво спросил он чуть погодя. – Ты ранен, а у меня есть умелый ведун.

– Нет, благодарю тебя, – ответил Светловой. – Назови мне твое имя, чтобы я знал, за кого получил эту рану.

Глиногорец снова помедлил, как будто прикидывал что-то про себя.

– Мое имя – Прочен, – ответил он наконец и добавил, пристально глядя на Светловоя: – Прочен из Глиногора. Думаю, твой отец меня сразу вспомнит.

– Да ты, может, его раньше меня увидишь. Ну, сохрани вас Велес и Попутник!

Поправив пострадавшие в битве снасти, смолятичи двинулись вниз по Истиру. Кое-где в рядах весел заметны были промежутки: купеческая дружина потеряла несколько человек убитыми и ранеными, но все же ладьи могли плыть. Славенцы остались возле места битвы. Здесь же на песке валялись тела убитых разбойников.

– Закопать бы! Не лежать же им тут! Упырями расползутся, – переговаривались кмети. – И откуда только взялись оборотни-то эти?

Расторопный Скоромет уже послал на ближайшее огнище. Тем временем кмети пытались расспросить пленных, но те отмалчивались. Под сорванными личинами обнаружились обычные человеческие лица, угрюмые и замкнутые, ожесточенные поражением, перекошенные болью ран. Двое лежали без памяти.

– Ну, будешь отвечать? Кто такие? Говори, пока добром спрашивают! – требовал Скоромет. Ни оружие, ни одежда пленников, лишенные украшений и племенных знаков, не говорили о них ничего.

– Да чего с ним! – Преждан грубо толкнул одного из сидящих на земле лиходеев. Покачнувшись, тот злобно выбранился сквозь зубы.

– Дрёмич! – прислушавшись к его брани, с видом знатока определил Взорец. – Точно тебе говорю, дрёмич это. По говору слышно.

– А что вам говорили? – сурово сказал Скоромет. – Держимир дрёмический только и ищет, где что плохо лежит. Вот, грабить взялся! На нашей земле!

– Не на земле и не на нашей! – возразил Миломир, кивнув на широкое пространство Истира.

Здесь, в нижнем течении, Ствол Мирового Дерева был так широк, что противоположный берег едва виднелся, и лес на нем рисовался неясной зеленой дымкой.

Но Миломира никто не услышал: дружина искала врага, и она его нашла.

– Ты погляди, собака! – Сжимая кулаки, Преждан остановился над одним из лежащих на песке разбойников.

Это оказался тот самый, что едва не погубил Светловоя, сушеная рысья морда валялась рядом с ним. Руки его были связаны, из раны на бедре сочилась кровь, и на песке темнела уже порядочная лужа.

– Перевяжите хоть как, а то кровью истечет, – велел Светловой.

– Вот еще чего! – Преждан топтался на месте, еле сдерживая желание ударить пленника сапогом. – Да он же, гад ползучий, на тебя…

Разбойник лежал лицом вниз, и видны были только его черные волосы, заплетенные в косу длиной до лопаток. Услышав, что говорят о нем, он изогнулся, с трудом приподнялся, видно не желая встречать спиной ни брань, ни удары, повернулся к княжичу и сел. Это оказался даже не дрёмич, а выходец из каких-то совсем далеких земель – смуглый, с большими темными глазами и крупным, резко выдающимся вперед носом с горбинкой. Выглядел он лет на двадцать, на молодом лице застыло замкнутое и враждебное выражение, а боли своей раны он словно бы не замечал. Черные глаза смотрели на Светловоя с такой неприязнью, что княжичу стало не по себе. На него глядел тот самый «темный глаз», от которого предостерегают ворожеи. «Ну, убей меня!» – почти требовал этот яростный взгляд.

Светловой отвернулся. Впервые в жизни он столкнулся с настоящей враждой и смертью. Кровь на песке так не вписывалась в образ сияющего весеннего дня, что хотелось просить прощения у Лады и Лели, хотелось, чтобы вся эта битва оказалась дурным сном.

– Не трогайте их, – хмурясь, велел княжич. – Сейчас ничего не добьешься, да и мало чести – увечных бить. В Славен отвезем, там и потолкуем.

– Вот это верно! – одобрили кмети. – Пусть сам князь потолкует – с ним-то не больно поупрямишься.

День клонился к вечеру, приходилось думать о ночлеге. Ближайший княжеский городок, Лебедин, остался далеко позади, и до темноты успеть добраться до него не удастся. Несколько тропок, в разных местах спускавшихся к Истиру, говорили о том, что поблизости есть жилье. Оставалось ждать, когда придут люди из ближних родов, и надеяться на их гостеприимство.

Светловой сидел на песке, весь переполненный впечатлениями от своей первой битвы. Осознавая произошедшее, он испытывал все большее разочарование. Усталость затмевала гордость победы, рана на лбу горела огнем, голова болела все сильнее. Так вот как добывается ратная слава! Чему тут радоваться? Пятнам крови на песке? Забитым лошадям с распоротым брюхом? Пленным? Ненавидящий взгляд «черного», как прозвал его мысленно Светловой, все еще стоял у него перед глазами и давил, как камень на груди. Было неловко и горько, будто бы он сам привел в этот сияющий весенний мир Морену-Смерть и позволил ей торжествовать во владениях Лады и Лели. Да и отец что-то еще скажет? Наверняка ведь найдет, что сын что-нибудь сделал не так! Но думать об этом сейчас не хотелось: на душе было слишком тяжело, а в мыслях смутно.

Поднявшись, Светловой сделал несколько шагов: несмотря на головную боль, решил поискать подорожник. И еще хотелось чистой холодной воды. Кровь на лице засохла и стягивала кожу. Где-то неподалеку ему мерещился звон ручейка, и Светловой направился туда.

– Да куда ты? – обеспокоенно окликнул его Скоромет. – Сиди, найдем мы тебе подорожник! Вот, Вихреца пошлю, он хоть папоротников цвет тебе найдет!

– Нет, я воды хочу, прямо из родника!

Отмахнувшись от Скоромета, Светловой пошел вверх по Истиру. Песня родника заманчиво журчала в ушах, и он осматривал берег, жмурясь от боли во лбу.

Родничок нашелся перестрелах в трех от места битвы. Прозрачная струя впадала в Истир, вытекая из овражка на опушке леса. Светловой перешагнул через ручеек, встал на колени, нагнулся, зачерпнул ладонями воды и поднес их ко рту. И вдруг в глазах потемнело, в голову ударила такая сильная боль, что он без памяти упал лицом в воду.

* * *

Очнулся Светловой от нежных, ласкающих прикосновений к лицу. Почему-то представилась птичка, голубая, с нежно-розовыми и светло-зелеными перышками в крыльях; мерещилось, что она сидит на груди и поглаживает лоб и щеки пушистыми кончиками крылышек. Светловой не открывал глаз, боясь спугнуть ее. Голова его лежала как-то очень удобно и приятно – не на камне и не на земле. Рядом с собой он смутно ощущал чье-то присутствие, и ему было хорошо, как младенцу на руках у матери.

– …как крепок бел-горюч камень, так крепок будь и ты, Воин Света, – слышался ему чей-то нежный голос. Временами он растворялся в мягком журчании воды, а потом опять выплывали слова: – Будь яснее солнышка красного, милее вешнего дня, светлее ключевой воды. Как Истир чистый бежит-ярится, так пусть и кровь в тебе играет, беды и болезни прочь уносит…

Светловой слушал, не понимая и не стараясь даже понять, сон это или явь. А если все-таки сон, то он не желал просыпаться. Теплые нежные волны покачивали и несли его в светлую даль, словно дух уже вошел в вечно цветущий Сварожий Сад, и Светловой даже не удивился тому, что голос берегини называет его истинным именем – Воин Света.

Через некоторое время он достаточно опомнился, чтобы все же задать себе вопрос, на каком же он свете. Кто ласкает его – птичка, река, берегиня… или живой человек? Светловой приоткрыл глаза… и тут же зажмурился снова, ослепленный красотой склонившегося над ним девичьего лица. Но и с закрытыми глазами Светловой продолжал его видеть – ясные глаза, голубые, как весеннее небо, тонкие темные брови, красивые румяные губы, нежные щеки, золотистые волосы. Вокруг головы девушки разливалось сияние – или это солнце светило ей в спину?

– Очнулся! – весело приветствовал его нежный голос. – Сокол ты мой! Ну, поднимайся!

Светловой снова приоткрыл глаза. Ласковые, но крепкие руки помогли ему подняться, он сел, вцепился пальцами в траву и обернулся. Перед глазами все плыло, и он прижал ладонь к лицу, но и в это краткое мгновение успел заметить, что возле него сидит девушка небывалой красоты. Хотелось скорее разглядеть ее, и он с силой тер глаза ладонью, чтобы мир вокруг перестал кружиться.

Отчаянно боясь, что сладкое видение исчезнет, Светловой наконец открыл глаза. Девушка по-прежнему сидела на траве совсем рядом. Ее длинные светло-золотистые волосы, разделенные прямым пробором, не заплетенные в косу, не стесненные тесемкой или лентой, свободно спадали до самой земли. К заходящему солнцу она была обращена спиной, его красные лучи окружали всю ее фигуру, и от этого казалось, что она сама излучает розовый свет. Светловой смотрел ей в лицо и не мог насмотреться. Он забыл обо всем: о желтоглазой егозе с ржаного поля, о битве на реке и смолятических купцах, забыл даже, кто он сам такой и куда ехал.

Светловой чуть было не поднял руку – потрогать, не мерещится ли, – но вовремя опомнился.

– Ты кто такая? – спросил он у девушки.

Она ничего не ответила, только улыбнулась, склонив голову к плечу.

– Как тебя зовут? – снова спросил Светловой.

– Да как хочешь зови, – звонко ответила она. – У меня много имен. Кто я для тебя – то и имя будет.

– Ты – мечта моя! – горячо ответил Светловой. – Ты – мой свет белый, другого не знаю!

– Зови меня Белосветой, – посмеиваясь, сказала девушка. От ее улыбки Светловоя переполняло такое яркое счастье, что он с трудом вникал в ее слова. – А тебя я знаю. Ты – Светловой, князя Велемога и княгини Жизнеславы сын. Я тебя давно видала… издалека, вот ближе подойти не случалось. А сейчас сама не знаю, что со мной делается, – как увидела я тебя на берегу, так и захотелось в глаза тебе заглянуть.

Она говорила, а Светловой смотрел ей в лицо, не понимая, как раньше мог жить без нее. От девушки веяло то ласковым теплом, то прохладной свежестью. По ее стану пробегала дрожь, как будто она зябла, и Светловой пожалел об оставленном где-то плаще, но она так ровно и ласково улыбалась, словно не замечала ни холода, ни этой дрожи.

– Где же ты живешь? – спросил он и сам не знал, чего ждать в ответ. – Кто твой отец?

Нелепо было думать, что это дочь смердов, – белые и нежные руки девушки вовек не знали тяжелой работы. Кожа ее казалась нежнее лебяжьего пуха, словно жаркое летнее солнце никогда не касалось ее своими лучами. Но и вообразить ее боярской дочерью, сидящей в тереме с рукоделием, тоже не получалось. Во всем ее облике просвечивало что-то настолько необычное, что Светловой терялся в догадках. Стоило вглядеться в узор, вышитый на белой рубахе, как цветы начинали дышать, качаться, как живые; вот они оторвали лепестки от полотна, подняли головки, налились красками. На девушке не было украшений, да и зачем – любые сокровища померкли бы рядом с ней. Такой совершенной красоты он не мог и вообразить. И чем дольше Светловой смотрел, тем больше росла эта красота в его глазах и вот уже заслоняли весь мир; уже казалось, что на свете и нет ничего, кроме этого сияющего лица.

– Где я живу? – повторила девушка, опять улыбнулась, склонив голову к плечу, будто задумалась. – Да здесь и живу! – Она подняла руки, как лебедь белые крылья, окинула взглядом берег, воды Истира, окрашенные багровым закатным пламенем. – Как придет срок, так я и здесь. Как выведет мой батюшка коня, как растворит матушка ворота, выпустит меня погулять во луга!

Она не то говорила, не то пела, в лад покачивая головой, поводя плечами, словно плясала, сидя на месте. Зачарованный, Светловой ничего не понимал из того, что она говорила, да почти и не слушал – зачем? Важнее смысла был звук ее голоса, улыбка, само то, что она есть на свете.

Белосвета вдруг опустила голову, по плечам ее снова пробежала дрожь, лицо помертвело, как от упавшей тени. Светловой подался к ней.

– Что с тобой? – тревожно спросил он и взял ее за руку. Тонкие пальцы девушки показались ему холодными, и он крепче сжал их, пытаясь согреть. – Тебе холодно?

– Сейчас еще холодно, – ответила Белосвета. Она говорила медленно, ее оживление мгновенно сменилось задумчивостью. Она словно забыла о Светловое, не замечала, что он держит ее руку в своей, а вглядывалась во что-то далекое. – Еще она близко… Оглянется – мне холодно…

– Кто она?

– Она… Старуха…

– Да какая старуха?

Белосвета внезапно вскинула глаза, и новый сноп голубых лучей ударил в лицо Светловою, так что у него захватило дух. Девушка казалась ему переменчивой, как тень облаков на бегущей воде, и тем сильнее ему хотелось узнать, кто она.

– Скоро Ярилин день! – быстрее заговорила Белосвета, и лицо ее снова прояснилось. – Тогда я буду хороша!

– Ты и сейчас лучше всех!

– Ты мне по сердцу пришелся, – продолжала она, ласково глядя на Светловоя. – Лучше тебя нет. Даже теплее возле тебя. У тебя сердце горячее такое… И собой ты хорош, и сердцем добр, и смел. Я ведь все видела – и как тебя по полю катали, – она засмеялась, в глазах ее засияли искры веселья, – и как ты в битву кинулся. Я давно за тобой приглядываю. Всегда знала, что ты молодцом вырастешь, – так и вышло.

– Приглядываешь? – удивился Светловой. Как могли бы не заметить такую красавицу, если бы она жила где-нибудь в Славене или в окрестностях? – Как это ты давно знала – сколько же тебе лет?

Никто не дал бы Белосвете больше шестнадцати – как она могла «приглядывать» за тем, как он растет? Но девушка не ответила, а только улыбнулась, и от ее улыбки Светловой забыл, о чем спрашивал.

– Может, ты чародейка? – сообразил он.

В ней таилось что-то волшебное, этого нельзя было не заметить. Она как весенняя река, где под струйками прогретой солнцем воды проплывают прозрачные, не растаявшие еще тонкие льдинки… Ее пальцы, по-прежнему зажатые в руке Светловоя, потеплели, словно откуда-то из глубины прихлынул внутренний огонь.

– Может, и так. – Белосвета склонила голову набок, будто посмеиваясь. – А ты не боишься?

– Чего же бояться? – горячо ответил Светловой. Он боялся только одного – как бы эта встреча не оказалась сном. – Ты скажи: пойдешь замуж за меня?

– Замуж? – Девушка удивилась, потом улыбнулась с нежным лукавством. – Замуж?

Немного подумав, она вдруг расхохоталась, как будто услышала нечто неодолимо смешное и нелепое. Но Светловою не было смешно – он ждал ответа, чувствуя, что от этого зависит его жизнь. Узнав эту дивную красоту, он уже не представлял своей жизни без нее. Белосвета разом вошла в сердце, заполнила собой все и сама стала его сердцем.

– Не знаю, что и сказать тебе, – с лукавым сомнением ответила девушка, все еще посмеиваясь над какими-то своими мыслями. – Никто меня покуда замуж не звал.

– Так я зову!

– Зовешь… – Белосвета опять задумалась, склонила голову к плечу. – Ведь если я замуж пойду, это уже не я буду…

– Со всеми же так, – растерявшись, ответил Светловой. Каждая девушка, выходя замуж, теряет себя прежнюю и рождается заново, и не бывает ни одной, кто жалел бы об этом. – Так пойдешь?

– Не знаю, что и сказать, – с улыбкой повторила Белосвета. – У матушки спрошу. А теперь ступай, а то тебя товарищи обыскались.

Светловой поднял голову, огляделся, вспомнил об оставленных кметях. Казалось, весь этот день – ржаное поле, битва на реке – был когда-то очень давно, в другой жизни, в другом мире. И весь берег выглядел теперь не так, как прежде, и зелень стала ярче, цветы окрасились небывалыми красками и пахли слаще. Весь мир переменился. И ни единого звука человеческого голоса не долетало сюда. Как же она узнала, что его ищут?

Белосвета поднялась с травы, и Светловой поспешно вскочил тоже, не выпуская ее руки.

– Куда же ты? Когда же мы еще свидимся? – нетерпеливо спрашивал он.

– Свидимся? В Ярилин день я к вам в Ладину рощу приду, – пообещала Белосвета, отступая к лесу.

Не в силах выпустить ее руку, Светловой шагнул за ней. Белосвета улыбнулась, а потом подалась к нему, поцеловала и отскочила так быстро, что Светловой не успел ее удержать. А Белосвета легче птицы метнулась в сторону и мигом пропала из глаз, словно растворилась меж деревьев на другом берегу ручья.

Светловой остался стоять над ручьем, еще ощущая на лице тепло и нежность ее поцелуя, оглушенный, растерянный, так и не понявший, не приснилось ли ему это все. Тихо шумел на вечернем ветерке лес вокруг, ничто не намекало на присутствие человека. Светловой оторвал наконец взгляд от того места, где исчезла Белосвета, огляделся, не понимая, куда попал. Вспомнив, что переходил через ручей, он шагнул обратно и тут же услышал знакомые голоса кметей, звавших его.

Мир вокруг принял прежние очертания – обыкновенный весенний вечер, красный отсвет заката в воде Истира, чернеющие заросли по берегам. Разом потемнело – на другом берегу ручья казалось светлее, а здесь, пожалуй, уже начиналась ночь. Тянуло холодком, напоминающим, что еще не лето.

Словно проснувшись, глухо заныла рана на лбу. Светловой поднял руку, хотел поправить платок, которым его перевязал Скоромет, но полотно присохло, рана на лбу отозвалась горячей болью. Значит, битва и рана ему не померещились. Долго же он лежал без памяти – совсем стемнело. Боже-Перуне, да один ли вечер прошел? Скажи ему сейчас кто-нибудь, что он провел на этой поляне целый месяц, Светловой не удивился бы.

Придерживаясь за ствол тонкой березки, он огляделся, чувствуя себя беспомощным, заблудившимся. Вокруг простирался пустой темный берег, что-то глухо шептала на лешачьем языке опушка леса. Нет здесь никакой Белосветы и не было. Не может быть. Таких не бывает. Светловой нахмурился от нахлынувшего отчаяния. Не было ее, примерещилась. Но почему? За что ты со мной так, Лада Бела Лебедь? Подняв глаза к серому небу, Светловой то ли просил богиню, то ли упрекал – но небо молчало.

Впереди замелькали огни, послышались голоса. Светловой узнал Скоромета с горящей веткой в руке.

– Княжич! Ну, слава Перуну! – радостно закричал кметь и бросился к Светловою. – А мы тебя искали, искали! Где же ты был?

– Да здесь и был, – неуверенно ответил Светловой.

– Мы же тут проходили, искали тебя, – недоуменно отозвался Скоромет, но ломать голову над непонятным было не в его обычае, и он заторопился: – Пойдем-ка на ночь устраиваться, Ольховики здешние челом бьют, просят к себе.

В окружении обрадованных кметей Светловой пошел вверх по берегу. При всем желании он не смог бы им рассказать, что с ним случилось.

* * *

Еще издалека, с берега Истира, во тьме блестел огонь. Ольховики, уже знавшие о битве на реке, разожгли посреди двора костер и ждали княжича с распахнутыми воротами. Весенняя ночь пришла быстро, резко похолодало, и Светловой опять набросил на плечи теплый плащ. Его знобило – Скоромет сказал, что от потери крови. Пусть так. Но Светловою казалось, что разлука с Белосветой затемнила и выстудила для него весь мир. Тепло, свет, радость она унесла с собой, а без нее земной мир заполонили холод и тьма.

В этот вечер Светловой еще не знал, насколько прав.

На огнище Ольховиков его встретили суета и говор. Род жил небедно и мог без стыда принять даже княжескую дружину: между пятью большими избами виднелись конюшня, просторный хлев, откуда веяло теплым и густым коровьим духом, овин терпеливо поджидал нового урожая, а покуда там можно было разместить на ночлег хоть двадцать человек. Женщины и девки бегали через двор к беседе, стоявшей у самых ворот тына, таскали охапки сена, меховые и шерстяные одеяла, овчины. Пахло жареным мясом – видно, ради княжеского сына Ольховики не пожалели зарезать кабанчика.

Раненых уже перенесли в беседу и уложили. Войдя, Светловой сразу увидел девичью фигуру, стоявшую на коленях возле одного из его кметей.

– Терпи – воеводой будешь! – услышал он бодрый грудной голос, показавшийся знакомым. – Всего-то ничего, царапина, у нас даже малые ребята от таких не плачут.

– Так и я вроде пока слез не лью, – отозвался Миломир.

Он старался говорить спокойно, но дышал тяжело – у него была глубокая рана в предплечье. Разорванная почти пополам рубаха держалась на другом плече, а висящую лохмотьями левую сторону покрывали пятна темной, уже засохшей, крови. На груди поблескивал серебряный знак молота и чаши – знак Сварога, покровителя речевинов.

Рану Миломира перевязывала та самая желтоглазая девица, которую Светловой помнил по ржаному полю. Рядом с ней лежали полосы чистого полотна и стоял крошечный горшочек, разрисованный волнами – узором Велы и Велеса, помогающих врачеванию. Перевязывая, девица придерживала край полотна зубами, но и тогда не переставала что-то говорить.

– Ничего, сокол ясный, скоро заживет, крепче прежнего будешь! – приговаривала она, и голос ее звучал весело и задорно. Она не принимала всерьез кровь и боль, как будто сама никогда их не знала. – Ты хоть и боярич, а все роды человечьи из одной глины леплены, одним огнем обожжены! Как тебя звать?

– Миломир! – выдохнул кметь.

Веселый яркий огонь в очаге освещал лицо девушки, янтарный блеск ее желтых глаз и широко улыбающийся рот. Все это отвлекало, и боль отступала, словно раздосадованная непочтительно веселым голосом желтоглазой. От прикосновения ее быстрых пальцев тепло бежало по жилам, дышалось легче.

– О, Матушка Макошь, Улада-Благодетельница! Всему миру милый, а мне больше всех! Крепче дуба будь, а про злое забудь!

Кончив перевязывать, девушка неожиданно поцеловала Миломира прямо в губы и вскочила на ноги. Гордый боярский сын, не ждавший ничего подобного, покраснел и отвернулся в притворной досаде, на самом деле пряча усмешку. Ловкие руки и поцелуй не оставили его равнодушным.

– А, княжич светлый пожаловал! – радостно воскликнула желтоглазая, заметив Светловоя. – А я тебе что говорила – поедешь назад, к нам заглядывай! Тебе-то не надо ли чем помочь? Ой, да как же не надо! – ответила она сама себе. – А лоб-то? Ну-ка, иди сюда, тут посветлее!

Несмотря на боль, Светловой не смог сдержать улыбки. Девушка так смело распоряжалась им, как будто не он, а она была княжьего рода. Светловою вспомнилась его старая нянька, вот так же звавшая его когда-то лечить содранные в детских играх коленки.

Девушка усадила его прямо на пол возле очага, где грелся на камнях горшок с чистой водой, поставила рядом маленький горшочек с темной мазью. Светловой послушно подставил ей голову, и она принялась распутывать платок.

– У кошки боли, у собаки боли, а у княжича светлого заживи! – совсем по-детски приговаривала она. В ней не было и десятой доли красоты Белосветы, но была какая-то особая жизненная сила, свежая и острая, как запах молодой липовой листвы. Эта сила плескалась через край и переливалась в каждого, кто оказывался рядом, не убывая в ней самой. Лизнув ладонь, девушка приложила ее к ране Светловоя. И боль, медленно угасавшая под ее руками, разом исчезла, словно задули огонек лучины. А девушка обмазала ранку темной мазью из своего горшочка – Светловой узнал запах девясила, – и принялась ловко обвязывать ему лоб чистым полотном.

– Заря-Денница, красная девица, выходи из злата терема, бери иглу серебряную, нитку шелковую, зашивай рану кровавую, запирай кровь горячую, – бормотала она, от усердия хмуря золотисто-рыжие брови. – Все, княжич светлый, как Заря на небо выйдет, так забудешь, где болело! – весело объявила девушка.

– Спасибо тебе! – ответил Светловой, не очень-то в это поверив, но испытывая благодарность за доброе пожелание.

Он ожидал, что девушка и это лечение завершит поцелуем, но она только задорно посмотрела на него и отошла.

– Меня поди полечи! – весело позвал Взорец.

– А у тебя-то что? – удивленно откликнулась девушка, мигом вскинув на него глаза, ярко блеснувшие янтарным светом.

– Сейчас поищу, авось найду чего! – Взорец, не получивший в битве даже царапины, под смех товарищей принялся хлопать себя по бокам.

В беседу вошла одна из женщин, с тремя караваями хлеба в руках, за ней несколько девушек несли горшки и кринки.

– Да уйди ты, бесстыжая! – зашипела женщина на желтоглазую. – Смеянка! Хоть перед княжичем род не позорь!

– А я раны заговариваю! – не смутившись, ответила девушка.

– Зубы ты заговариваешь! – крикнула молодушка. – Не слушайте ее! Княжич светлый, прости, она у нас непутевая такая!

– А ты, пава величава, попробуй как я! – Смеяна горделиво уперла руки в бока и вскинула голову. – Под ноги гляди – спотыкнешься, нос разобьешь, муж любить не будет!

– При княжиче постыдись! Пошла вон отсюда! – Старик, приведший знатного гостя, замахнулся на девушку. Она ловко и привычно увернулась от подзатыльника, глянула на княжича, насмешливо фыркнула.

– Оставь ее! – крикнул Светловой. – Пусть свое дело делает!

– Дело! Делает! Вот наградила нас Макошь! – ворчала женщина, раскладывая караваи на столе. – Петь-плясать ловка, да не все девкам игрища!

Однако Смеяну оставили в покое, и она пошла к другому раненому. Перед тем как наклониться, она весело подмигнула Светловою. Попреки родичей скатывались с нее, как с гуся вода. Светловой невольно улыбнулся ей в ответ. Казалось, для нее не существует обиды и грусти – так, может, их и вовсе нет на свете?

Женщины уговаривали княжича подкрепиться, подносили то одно, то другое. Чтобы не обидеть хозяев, он поел немного хлеба со сметаной, но и за едой не отрывал глаз от Смеяны. Ее вздернутый нос пестрел веснушками, загорелые руки легко ворочали и подкидывали в очаг сучковатые поленья, на румяной щеке темнело пятнышко золы. Глядя на нее, Светловой вспоминал Белосвету и все сильнее убеждался, что та ему померещилась. Черты ее лица расплывались в его памяти, дрожали, как отражение в воде, помнилось только ощущение ослепительной красоты. Таких не бывает, живые девушки – они такие, как Смеяна. Обыкновенные, земные, но надежные в этой своей обыкновенности. Они не расцветят лес и реку сиянием радужных лучей, но и не исчезнут внезапно, оставив только тоску по небывалому…

Справившись со всеми перевязками, Смеяна собрала и свернула окровавленные лоскуты, потом присела рядом со Светловоем.

– Ну что – не болит? – спросила она, лукаво поглядывая на него. От ее взгляда Светловою сделалось весело.

– Видно, крепкие ты слова знаешь – любую хворь прогоняют! – с благодарностью глядя на нее, ответил он.

Смеяна вдруг опустила глаза. Княжич был слишком хорош, слишком красив и приветлив, и рядом с ним она испытывала непривычное смущение, которое изо всех сил старалась скрыть. Чуть ли не впервые в жизни ей стало стыдно за свою потрепанную рубаху, грязные руки, разлохмаченные косы. Она украдкой попыталась пригладить волосы, но тут же опомнилась: красавицей ей все равно не стать. А княжич молчал, внимательно ее разглядывая, и это смущало Смеяну еще сильнее.

– Ну, что ты молчишь? – спросила она.

Светловой только вздохнул.

– Чего вздыхаешь?

– Сильно меня тот козлиномордый щитом в лоб угостил – мороки замучили!

Светловой попытался усмехнуться, но сияющее лицо Белосветы вдруг снова возникло перед ним, заслоняя нынешнюю собеседницу, и ему стало больно от мысли, что такая красота – только мечта. Наигранная бодрость отступала под натиском глупой тоски по тому, чего не было и не могло быть.

– Какие такие мороки? – Смеяна серьезно посмотрела на него, и без улыбки ее лицо со вздернутым носом и широким ртом показалось Светловою совсем некрасивым.

– Привиделась мне девица красоты небывалой, как сама берегиня, – со вздохом признался Светловой. – Будто на ручье пришла она ко мне и со мной говорила…

– Красоты небывалой? – переспросила Смеяна, стараясь подавить беспокойство и незнакомое, странное чувство ревности. – У нас хоть и девки не хуже других, но чтоб красоты небывалой, вроде не водится. На что она хоть похожа была? Что говорила? Откуда она?