Когда мы вошли в столовую, над длинным обеденным столом горела люстра, ярко освещая комнату.
      Вся семья уже сидела за обедом. Тетя Нелли указала мне место около Матильды Францевны, которая, таким образом, очутилась между мною и Ниночкой, приютившейся около матери. Напротив нас сидели дядя Мишель и оба мальчика.
      Подле меня оказался еще один незанятый прибор. Этот прибор невольно привлек мое внимание.
      "Разве в семье Икониных есть еще кто-нибудь?" - подумала я.
      И как бы в подтверждение моих мыслей дядя взглянул на пустой прибор недовольными глазами и спросил у тети:
      - Опять наказана? Да?
      - Должно быть! - пожала та плечами.
      Дядя хотел еще спросить что-то, но не успел, потому что как раз в это время в передней прозвенел такой оглушительный звонок, что тетя Нелли невольно зажала себе уши, а Матильда Францевна на целые пол-аршина подпрыгнула на стуле.
      - Отвратительная девчонка! Сколько раз ей сказано не трезвонить так! - произнесла тетя сердитым голосом и обернулась к дверям.
      Я посмотрела туда же. На пороге столовой стояла маленькая безобразная фигурка с приподнятыми плечами и длинным бледным лицом. Лицо было такое же безобразное, как и фигурка. Длинный крючковатый нос, тонкие бледные губы, нездоровый цвет кожи и густые черные брови на низком, упрямом лбу. Единственно, что было красиво в этом недетски суровом и недобром старообразном личике, - так это одни глаза. Большие, черные, умные и проницательные, они горели, как два драгоценных камня, и сверкали, как звезды, на худеньком бледном лице.
      Когда девочка повернулась немного, я тотчас заметила огромный горб за ее плечами.
      Бедная, бедная девочка! Так вот почему у нее такое измученное бледное личико, такая жалкая обезображенная фигурка!
      Мне стало до слез жалко ее. Покойная мамочка учила меня постоянно любить и жалеть калек, обиженных судьбою. Но, очевидно, никто, кроме меня, не жалел маленькую горбунью. По крайней мере, Матильда Францевна окинула ее с головы до ног сердитым взглядом и спросила, ехидно поджимая свои синие губы:
      - Опять изволили быть наказаны?
      А тетя Нелли вскользь взглянула на горбунью и бросила мимоходом:
      - Сегодня опять без пирожного. И в последний раз запрещаю тебе так трезвонить. Нечего на ни в чем не повинных вещах показывать свой прелестный характер. Когда-нибудь оборвешь звонок. Злючка!
      Я взглянула на горбунью. Я была уверена, что она покраснеет, смутится, что на глаза ее набегут слезы. Но ничуть не бывало! Она с самым равнодушным видом подошла к матери и поцеловала у нее руку, потом направилась к отцу и чмокнула его кое-как в щеку. С братьями, сестрой и гувернанткой она и не думала здороваться. Меня как бы не заметила совсем.
      - Жюли! - обратился к горбатой девочке дядя, как только она уселась на незанятое место по соседству со мною. - Разве ты не видишь, что у нас гостья? Поздоровайся же с Леной. Она твоя кузина.
      Маленькая горбунья подняла глаза от тарелки с супом, за который она принялась было с большою жадностью, и посмотрела на меня как-то боком, вскользь.
      Господи! Что за глаза это были! Злые, ненавидящие, угрожающие, суровые, как у голодного волчонка, которого затравили охотники... Точно я была ее давнишним и злейшим врагом, которого она ненавидела всей душой. Вот что выражали черные глаза горбатой девочки...
      Когда подали сладкое - что-то красивое, розовое и пышное, в виде башенки, на большом фарфоровом блюде, - тетя Нелли повернула к лакею свое холодное красивое лицо и проговорила строго:
      - Старшая барышня сегодня без пирожного.
      Я взглянула на горбунью. Ее глаза загорелись злыми огоньками, и без того бледное лицо побледнело еще больше.
      Матильда Францевна положила мне на тарелку кусочек пышной розовой башенки, но есть сладкое я не могла, потому что в упор на меня с завистью и злобой смотрели два жадных черных глаза.
      Мне показалось невозможным есть свою порцию, когда моя соседка была лишена сладкого, и я решительно отодвинула от себя тарелку и тихо шепнула, наклонившись в сторону Жюли:
      - Не волнуйтесь, пожалуйста, я тоже не буду кушать.
      - Отвяжитесь! - буркнула она чуть слышно, но с еще большим выражением злобы и ненависти в глазах.
      Когда обед кончился, все вышли из-за стола. Дядя и тетя тотчас же поехали куда-то, а нас, детей, отправили в классную - огромную комнату подле детской.
      Жорж тотчас же исчез куда-то, сказав мимоходом Матильде Францевне, что идет учить уроки. Жюли последовала его примеру. Нина и Толя затеяли какую-то шумную игру, не обращая никакого внимания на мое присутствие.
      - Елена, - услышала я за собою знакомый мне неприятный голос, - ступай в твою комнату и разбери твои вещи. Вечером будет поздно. Ты сегодня раньше должна лечь спать: завтра пойдешь в гимназию.
      В гимназию?
      Полно, не ослышалась ли я? Меня отдадут в гимназию? Я готова была запрыгать от радости. Хотя мне пришлось всего только два часа провести в семье дяди, но я уже поняла всю тяжесть предстоящей мне жизни в этом большом, холодном доме в обществе сердитой гувернантки и злых двоюродных братьев и сестриц. Немудрено поэтому, что я так обрадовалась известию о поступлении в гимназию, где, наверное, меня не встретят так, как здесь. Ведь там было не две, а может быть, тридцать две девочки-сверстницы, между которыми, конечно, найдутся и хорошие, милые дети, которые не будут меня так обижать, как эта надутая, капризная Ниночка и злая, угрюмая и грубая Жюли. И потом, там, наверное, не будет такой сердитой клетчатой дамы, как Матильда Францевна...
      Мне даже на душе веселее как-то стало от этого известия, и я побежала разбирать свои вещи, исполняя приказание гувернантки. Я даже не обратила особенного внимания на брошенное мне вслед замечание Ниночки, обращенное к брату:
      - Смотри, смотри, Толя, наша Мокрица - уже не Мокрица больше, а настоящая коза в сарафане.
      На что Толя заметил:
      - Верно, она в платье своей мамаши. Точно мешок!
      Стараясь не слушать, что они говорят, я поторопилась уйти от них.
      Миновав коридор и какие-то две-три не такие большие и не такие светлые комнаты, из которых одна, должно быть, была спальня, а другая уборная, я вбежала в детскую, в ту самую комнату, куда Ниночка водила меня мыть руки перед обедом.
      - Где мой чемоданчик, не можете ли вы сказать? - вежливо обратилась я с вопросом к молоденькой горничной, стлавшей на ночь постели.
      У нее было доброе румяное лицо, которое приветливо мне улыбалось.
      - Нет, нет, барышня, вы не здесь спать будете, - сказала горничная, - у вас комнатка совсем особенная будет; генеральша так приказала.
      Я не сразу сообразила, что генеральша - это тетя Нелли, но тем не менее попросила горничную показать мою комнату.
      - Третья дверь направо по коридору, в самом конце, - охотно пояснила она, и мне показалось, что глаза девушки с ласкою и грустью остановились на мне, когда она сказала: - Жаль мне вас, барышня, трудно вам у нас будет. Дети у нас злючки, прости Господи! - И она сокрушенно вздохнула и махнула рукой.
      Я выбежала из спальни с сильно бьющимся сердцем.
      Первая... вторая... третья... считала я двери, выходившие в коридор. Вот она - третья дверь, о которой говорила девушка. Я не без волнения толкаю ее... и передо мною маленькая, крошечная комнатка в одно окно. У стены узкая кроватка, простой рукомойник и комод. Но не это обратило мое внимание. Посреди комнаты лежал мой раскрытый чемоданчик, а вокруг него на полу валялось мое белье, платья и все мое нехитрое имущество, которое так заботливо укладывала Марьюшка, собирая меня в дорогу. А над всеми моими сокровищами сидела горбатая Жюли и бесцеремонно рылась на дне чемоданчика.
      Увидев это, я так растерялась, что не могла произнести ни слова в первую минуту. Молча стояла я перед девочкой, не находя, что ей сказать. Потом, сразу оправившись и встряхнувшись, я произнесла дрожащим от волнения голосом:
      - И не стыдно вам трогать то, что вам не принадлежит?
      - Не твое дело! - оборвала она меня грубо.
      В это время рука ее, безостановочно шарившая на дне чемодана, схватила завернутый в бумагу и тщательно перевязанный ленточкой пакетик. Я знала, что это был за пакетик, и со всех ног бросилась к Жюли, стараясь вырвать его из ее рук. Но не тут-то было. Горбунья была куда проворнее и быстрее меня. Она высоко подняла руку со свертком над головою и в один миг вскочила на стол, стоявший посреди комнаты. Тут она быстро развернула сверток, и в ту же минуту из-под бумаги выглянула старенькая, но красивая коробочка-несессер, которою всегда пользовалась при работе покойная мамочка и которую почти накануне своей смерти подарила мне. Я очень дорожила этим подарком, потому что каждая вещица в этой коробке напоминала мне мою дорогую. Я обращалась так осторожно с коробочкой, точно она была сделана из стекла и могла разбиться каждую минуту. Потому мне было очень тяжело и больно видеть, как бесцеремонно рылась в ней Жюли, швыряя на пол каждую вещицу из несессера.
      - Ножницы... игольник... наперсток... протыкалочки... - перебирала она, то и дело выбрасывая одну вещь за другою. - Отлично, все есть... Целое хозяйство... А это что? - И она схватила маленький портрет мамочки, находившийся на дне несессера.
      Я тихо вскрикнула и бросилась к ней.
      - Послушайте... - зашептала я, вся дрожа от волнения, - ведь это нехорошо... вы не смеете... Это не ваши... а мои вещи... Нехорошо брать чужое...
      - Отвяжись... Не ной!.. - прикрикнула на меня горбунья и вдруг зло, жестко рассмеялась мне в лицо. - А хорошо от меня отнимать было... а? Что ты скажешь на это? - задыхаясь от злобы, прошептала она.
      - Отнимать? У вас? Что могу я отнять у вас? - пораженная до глубины души, воскликнула я.
      - Ага, не знаешь разве? Скажите пожалуйста, невинность какая! Так я тебе и поверила! Держи карман шире! Противная, скверная, нищая девчонка! Уж лучше бы ты не приезжала. Без тебя легче бы было. Все-таки мне раньше не так попадало, потому что я жила отдельно, не с противной Нинкой, маминой любимицей, и у меня был свой уголок. А тут... ты приехала, и меня в детскую к Нинке и к Баварии перевели... У-у! Как я ненавижу тебя за это, гадкая, противная! Тебя, и твой несессер, и все, и все!
      И говоря это, она широко размахнулась рукою с маминым портретом, очевидно желая отправить его туда же, где уже нашли себе место игольник, ножницы и хорошенький серебряный наперсток, которым очень дорожила покойная мамочка.
      Я вовремя схватила ее за руку.
      Тогда горбунья изловчилась и, быстро наклонившись к моей руке, изо всех сил укусила меня за палец.
      Я громко вскрикнула и отступила назад.
      В ту же минуту дверь широко распахнулась, и Ниночка стремглав влетела в комнату.
      - Что? Что такое? - подскочила она ко мне и тут же, заметя портрет в руках сестры, закричала, нетерпеливо топая ногою: - Что это у тебя? Сейчас покажи! Покажи сию минуту! Жюлька, покажи!
      Но та вместо портрета показала сестре язык. Ниночка так и вскипела.
      - Ах ты, дрянная горбушка! - вскричала она, бросаясь к Жюли, и прежде чем я могла удержать ее, она в одну минуту очутилась на столе рядом с нею.
      - Покажи сейчас, сию минуту! - кричала она пронзительно.
      - И не подумаю, с чего ты взяла, что я буду показывать? - спокойно возразила горбунья и еще выше подняла руку с портретом.
      Тогда произошло что-то совсем особенное. Ниночка подпрыгнула на столе, желая выхватить вещицу из рук Жюли, стол не выдержал тяжести обеих девочек, ножка его подвернулась, и обе они с оглушительным шумом полетели вместе со столом на пол.
      Крик... стон... слезы... вопли.
      У Нины кровь льет ручьем из носа и капает на розовый кушак и белое платье. Она кричит на весь дом, захлебываясь слезами...
      Жюли присмирела. У нее тоже ушиблены рука и колено. Но она молчит и только втихомолку кряхтит от боли.
      На пороге комнаты появляются Матильда Францевна, Федор, Дуняша, Жорж и Толя.
      - Остроумно! - тянет Жорж по своему обыкновению.
      - Что? Что случилось? - кричит Матильда Францевна, бросаясь почему-то ко мне и тряся меня за руку.
      Я с удивлением смотрю в ее круглые глаза, не чувствуя ровно никакой вины за собою. И вдруг взгляд мой встречается со злым, горящим, как у волчонка, взором Жюли. В ту же минуту девочка подходит к гувернантке и говорит:
      - Матильда Францевна, накажите Лену. Она прибила Ниночку.
      Что такое?.. Я едва верю своим ушам.
      - Я? Я прибила? - повторяю я эхом.
      - А скажешь - не ты? - резко закричала на меня Жюли. - Смотри, у Нины кровь идет носом.
      - Велика важность - кровь! Три капельки только, - произнес с видом знатока Жорж, внимательно расследуя припухший нос Нины. - Удивительные эти девчонки, право! И подраться-то как следует не умеют. Три капли! Остроумно, нечего сказать!
      - Да это неправда все! - начала было я и не докончила моей фразы, так как костлявые пальцы впились мне в плечо и Матильда Францевна потащила меня куда-то из комнаты.

      Сердитая немка протащила меня через весь коридор и втолкнула в какую-то темную и холодную комнату.
      - Сиди здесь, - злобно крикнула она, - если не умеешь вести себя в детском обществе!
      И вслед за этим я услышала, как щелкнула снаружи задвижка двери, и я осталась одна.
      Мне ни чуточки не было страшно. Покойная мамочка приучила меня не бояться ничего. Но тем не менее неприятное ощущение остаться одной в незнакомой холодной темной комнате давало себя чувствовать. Но еще больнее я чувствовала обиду, жгучую обиду на злых, жестоких девочек, наклеветавших на меня.
      - Мамочка! Родная моя мамулечка, - шептала я, крепко сжимая руки, - зачем ты умерла, мамочка! Если бы ты осталась со мною, никто бы не стал мучить твою бедную Ленушу.
      И слезы невольно текли из моих глаз, а сердце билось сильно-сильно...
      Понемногу глаза мои стали привыкать к темноте. и я могла уже различать окружающие меня предметы: какие-то ящики и шкапы по стенам. Вдали смутно белело окошко. Я шагнула к нему, как вдруг какой-то странный шум привлек мое внимание. Я невольно остановилась и подняла голову. Что-то большое, круглое, с двумя горящими во тьме точками приближалось ко мне по воздуху. Два огромных крыла отчаянно хлопали над моим ухом. Ветром пахнуло мне в лицо от этих крыльев, а горящие точки так и приближались с каждой минутой ко мне.
      Я отнюдь не была трусихой, но тут невольный ужас сковал меня. Вся дрожа от страха, я ждала приближения чудовища. И оно приблизилось.
      Два блестящих круглых глаза смотрели на меня минуту, другую, и вдруг - что-то сильно ударило меня по голове...
      Я громко вскрикнула и без чувств грохнулась на пол.
      - Скажите, какие нежности! Из-за всякого пустяка - хлоп в обморок! Неженка какая! - услышала я грубый голос, и, с усилием открыв глаза, я увидала перед собой ненавистное лицо Матильды Францевны.
      Теперь это лицо было бледно от испуга, и нижняя губа Баварии, как ее называл Жорж, нервно дрожала.
      - А где же чудовище? - в страхе прошептала я.
      - Никакого чудовища и не было! - фыркнула гувернантка, - не выдумывай, пожалуйста. Или ты уж так глупа, что принимаешь за чудовище обыкновенную ручную сову Жоржа? Филька, иди сюда, глупая птица! - позвала она тоненьким голосом.
      Я повернула голову и при свете лампы, должно быть принесенной и поставленной на стол Матильдой Францевной, увидела огромного филина с острым хищным носом и круглыми глазами, горевшими вовсю...
      Птица смотрела на меня, наклонив голову набок, с самым живым любопытством. Теперь, при свете лампы и в присутствии гувернантки, в ней не было ничего страшного. По крайней мере, Матильде Францевне, очевидно, она вовсе не казалась страшной, потому что она, обращаясь ко мне, заговорила спокойным голосом, никакого внимания не обращая на птицу:
      - Слушай, ты, скверная девчонка, - на этот раз я тебя прощаю, но смей мне только еще раз обидеть кого-нибудь из детей. Тогда я высеку тебя без сожаления... Слышишь?
      Высечь! Меня - высечь?
      Покойная мамочка никогда даже не повышала на меня голоса и была постоянно довольна своей Ленушей, а теперь... Мне грозят розгами! И за что?.. Я вздрогнула всем телом и, оскорбленная до глубины души словами гувернантки, шагнула к двери.
      Но несносный голос Баварии снова остановил меня.
      - Ты, пожалуйста, не вздумай насплетничать дяде, что испугалась ручной совы и грохнулась в обморок, - сердито, обрывая каждое слово, говорила немка. - Ничего нет страшного в этом, и только такая дурочка, как ты, могла испугаться невинной птицы. Ну, нечего мне с тобой разговаривать больше... Марш спать!
      Мне оставалось только повиноваться.
      После нашей уютной рыбинской спаленки какой неприятной показалась мне каморка Жюли, в которой я должна была поселиться!
      Бедная Жюли! Вероятно, ей не пришлось устроиться более удобно, если она пожалела для меня своего убогого уголка. Нелегко, должно быть, ей живется, убогой бедняге!
      И, совершенно позабыв о том, что ради этой "убогой бедняги" меня заперли в комнату с совою и обещали высечь, я жалела ее всею душою.
      Раздевшись и помолясь Богу, я улеглась на узенькую неудобную кроватку и накрылась одеялом. Мне было очень странно видеть и эту убогую постель, и старенькое одеяло в роскошной обстановке моего дяди. И вдруг смутная догадка мелькнула в моей голове, почему у Жюли бедная каморка и плохонькое одеяло, тогда как у Ниночки нарядные платьица, красивая детская и много игрушек. Мне невольно припомнился взгляд тети Нелли, каким она взглянула на горбунью в минуту ее появления в столовой, и глаза той же тети, обращенные на Ниночку с такой лаской и любовью.
      И я теперь разом поняла все: Ниночку любят и балуют в семье за то, что она живая, веселая и хорошенькая, а бедную калеку Жюли не любит никто.
      "Жюлька", "злючка", "горбушка" - припомнились мне невольно названия, данные ей ее сестрою и братьями.
      Бедная Жюли! Бедная маленькая калека! Теперь я окончательно простила маленькой горбунье ее выходку со мною. Мне было бесконечно жаль ее.
      Непременно подружусь с нею, решила я тут же, докажу ей, как нехорошо клеветать и лгать на других, и постараюсь приласкать ее. Она, бедняжка, не видит ласки! А мамочке как хорошо будет там, на небе, когда она увидит, что ее Ленуша отплатила лаской за вражду.
      И с этим добрым намерением я уснула.
      Мне снилась в эту ночь огромная черная птица с круглыми глазами и лицом Матильды Францевны. Птицу звали Баварией, и она ела розовую пышную башенку, которую подавали на третье к обеду. А горбатенькая Жюли непременно хотела высечь черную птицу за то, что она не желала занять место кондуктора Никифора Матвеевича, которого произвели в генералы.

      - Вот вам новая ученица, Анна Владимировна. Предупреждаю, девочка из рук вон плоха. Возни вам будет достаточно с нею. Лжива, груба, драчлива и непослушна. Наказывайте ее почаще. Frau Generalin (генеральша) ничего не будет иметь против.
      И, закончив свою длинную речь, Матильда Францевна окинула меня торжествующим взглядом.
      Но я не смотрела на нее. Все мое внимание привлекала к себе высокая стройная дама в синем платье, с орденом на груди, с белыми как лунь волосами и молодым, свежим, без единой морщинки лицом. Ее большие ясные, как у ребенка, глаза смотрели на меня с нескрываемой грустью.
      - Ай-ай-ай, как нехорошо, девочка! - произнесла она, покачивая своей седой головою.
      И лицо ее в эту минуту было такое же кроткое и ласковое, как у моей мамочки. Только моя мамочка была совсем черненькая, как мушка, а синяя дама вся седая. Но лицом она казалась не старше мамочки и странно напоминала мне мою дорогую.
      - Ай-ай-ай! - повторила она без всякого гнева. - И не стыдно тебе, девочка?
      Ах, как мне было стыдно! Мне хотелось заплакать - так мне было стыдно. Но не от сознания своей виновности - я не чувствовала никакой вины за собою, - а потому только, что меня оклеветали перед этой милой ласковой начальницею гимназии, так живо напомнившей мне мою мамочку.
      Мы все трое, Матильда Францевна, Жюли и я, пришли в гимназию вместе. Маленькая горбунья побежала в классы, а меня задержала начальница гимназии, Анна Владимировна Чирикова. Ей-то и рекомендовала меня злая Бавария с такой нелестной стороны.
      - Верите ли, - продолжала Матильда Францевна рассказывать начальнице, - всего только сутки как водворили у нас в доме эту девочку, - тут она мотнула головой в мою сторону, - а уже столько она набедокурила, что сказать нельзя!
      И начался долгий перечет всех моих проделок. Тут уж я не выдержала больше. Слезы разом навернулись мне на глаза, я закрыла лицо руками и громко зарыдала.
      - Дитя! Дитя! Что с тобою? - послышался надо мной милый голос синей дамы. - Слезы тут не помогут, девочка, надо стараться исправиться... Не плачь же, не плачь! - И она нежно гладила меня по головке своей мягкой белой рукою.
      Не знаю, что сталось со мною в эту минуту, но я быстро схватила ее руку и поднесла к губам. Начальница смешалась от неожиданности, потом быстро обернулась в сторону Матильды Францевны и сказала:
      - Не беспокойтесь, мы поладим с девочкой. Передайте генералу Иконину, что я принимаю ее.
      - Но помните, уважаемая Анна Владимировна, - скривив многозначительно губы, произнесла Бавария, - Елена заслуживает строгого воспитания. Как можно чаще наказывайте ее.
      - Я не нуждаюсь ни в чьих советах, - холодно проговорила начальница, - у меня своя собственная метода воспитывать детей.
      И чуть заметным кивком головы она дала понять немке, что она может оставить нас одних.
      Бавария нетерпеливым жестом одернула свою клетчатую тальму и, погрозив мне многозначительно пальцем на прощанье, исчезла за дверью.
      Когда мы остались вдвоем, моя новая покровительница подняла мою голову и, держа мое лицо своими нежными руками, проговорила тихим, в душу вливающимся голосом:
      - Я не могу верить, девочка, чтобы ты была такою.
      И снова глаза мои наполнились слезами.
      - Нет, нет! Я не такая, нет! - вырвалось со стоном и криком из моей груди, и я, рыдая, бросилась на грудь начальницы.
      Она дала мне время выплакаться хорошенько, потом, поглаживая меня по голове, заговорила:
      - Ты поступишь в младший класс. Экзаменовать тебя теперь не будем; дадим тебе оправиться немного. Сейчас ты пойдешь в класс знакомиться с твоими новыми подругами. Я не стану провожать тебя, ступай одна. Дети сближаются лучше без помощи старших. Постарайся быть умницей, и я буду любить тебя. Хочешь, чтобы я тебя любила, девочка?
      - О-о! - могла только выговорить я, глядя с восхищением в ее кроткое, прекрасное лицо.
      - Ну, смотри же, - покачала она головою, - а теперь ступай в класс. Твое отделение первое направо по коридору. Торопись, учитель уже пришел.
      Я молча поклонилась и пошла к дверям. У порога я оглянулась, чтобы еще раз увидеть милое молодое лицо и седые волосы начальницы. И она смотрела на меня.
      - Ступай с Богом, девочка! Твоя кузина Юлия Иконина познакомит тебя с классом.
      И кивком головы госпожа Чирикова отпустила меня.
      Первая дверь направо! Первая дверь...
      Я с недоумением оглядывалась вокруг себя, стоя в длинном светлом коридоре, по обе стороны которого тянулись двери с прибитыми черными дощечками над ними. На черных дощечках написаны цифры, обозначающие название класса, находящегося за дверью.
      Ближайшая дверь и черная дощечка над нею принадлежали первому, или младшему, классу. Я храбро приблизилась к двери и открыла ее.
      Тридцать, или около этого числа, девочек сидят на скамейках за покатыми столиками в виде пюпитров. Их по две на каждой скамейке, и все они записывают что-то в синих тетрадках. На высокой кафедре сидит черноволосый господин в очках, с подстриженною бородою и вслух читает что-то. У противоположной стены за маленьким столиком какая-то тощая девушка, черненькая, с желтым цветом лица, с косыми глазами, вся в веснушках, с жиденькой косичкой, заложенной на затылке, вяжет чулок, быстро-быстро двигая спицами.
      Лишь только я появилась на пороге, как все тридцать девочек как по команде повернули ко мне свои белокурые, черненькие и рыжие головки. Тощая барышня с косыми глазами беспокойно завертелась на своем месте. Высокий господин с бородою, в очках, сидевший за отдельным столом на возвышении, пристальным взором окинул меня с головы до ног и произнес, обращаясь ко всему классу и глядя поверх очков:
      - Новенькая?
      И рыженькие, и черненькие, и беленькие девочки прокричали хором на разные голоса:
      - Новенькая, Василий Васильевич!
      - Иконина-вторая!
      - Сестра Юлии Икониной.
      - Вчера только приехала из Рыбинска.
      - Из Костромы!
      - Из Ярославля!
      - Из Иерусалима!
      - Из Южной Америки!
      - Молчать! - кричала, надрываясь, тощая барышня в синем платье.
      Учитель, которого дети называли Василием Васильевичем, зажал уши, потом разжал их и спросил:
      - А кто из вас может сказать, когда благовоспитанные девицы бывают курицами?
      * *- Когда они кудахчут! - бойко ответила с передней скамейки розовенькая белокурая девочка с веселыми глазками и вздернутым путовицеобразным носиком.
      - Именно-с, - ответил учитель, - и я прошу оставить ваше кудахтанье по этому случаю. Новенькая, - обратился он ко мне, - вы сестра или кузина Икониной?
      "Кузина", - хотела ответить я, но в эту минуту с одной из ближайших скамеек поднялась бледная Жюли и произнесла сухо:
      - Я, Василий Васильевич, не хочу считать ее ни сестрой, ни кузиной.
      - Это почему же? Почему такая немилость? - изумился тот.
      - Потому что она лгунья и драчунья! - крикнула со своего места белокурая девочка с веселыми глазками.
      - А вы почем знаете, Соболева? - перевел на нее глаза учитель.
      - Мне Иконина говорила. И всему классу говорила то же, - бойко отвечала живая Соболева.
      - Недурно! - усмехнулся учитель. - Хорошо же вы отрекомендовали кузину, Иконина. Нечего сказать! Откровенно! Да я бы на вашем месте, если бы это и было так, скрыл от подруг, что у вас кузина драчунья, а вы точно хвастаетесь этим. Стыдно выносить сор из избы! И потом... Странно, но эта худенькая девочка в траурном платьице не имеет вида драчуньи. Так ли я говорю, а, Иконина-вторая?
      Вопрос был обращен прямо ко мне. Я знала, что мне надо было ответить, и не могла. В странном смущении стояла я у дверей класса, упорно смотря в пол.
      - Ну, хорошо, хорошо. Не смущайтесь! - ласковым голосом обратился ко мне учитель. - Садитесь на место и лишите диктовку... Жебелева, дайте тетрадку и перо новенькой. Она сядет с вами, - скомандовал учитель.
      При этих словах с соседней скамейки поднялась черненькая, как мушка, девочка с маленькими глазами и тоненькой косичкой. У нее было недоброе лицо и очень тонкие губы.
      - Садитесь! - довольно-таки нелюбезно бросила она в мою сторону и, подвинувшись немного, дала мне место около себя.
      Учитель уткнулся в книгу, и через минуту в классе по-прежнему стало тихо.
      Василий Васильевич повторял одну и ту же фразу несколько раз, и потому было очень легко писать под его диктовку. Покойная мамочка сама занималась со мною русским языком и арифметикой. Я была очень прилежна и для моих девяти лет писала довольно сносно. Сегодня же я с особенным усердием выводила буквы, стараясь угодить обласкавшему меня учителю, и очень красиво и правильно исписала целую страницу.
      - Точка. Довольно. Жукова, соберите тетради, - приказал учитель.
      Худенькая востроносенькая девочка, моя сверстница, стала обходить скамейки и собирать тетради в одну общую груду.
      Василий Васильевич отыскал мою тетрадку и, быстро раскрыв ее, стал просматривать прежде всех остальных тетрадей.
      - Браво, Иконина, браво! Ни одной ошибки, и написано чисто и красиво, - произнес он веселым голосом.
      В тот же миг раздался резкий голос с последней скамейки.
      - Я очень стараюсь, господин учитель, не мудрено, что вы довольны моей работой! - произнесла на весь класс моя кузина Жюли.
      - Ах, это вы, Иконина-первая? Нет, это не вами я доволен, а работой вашей кузины, - поторопился пояснить учитель. И тут же, увидя, как покраснела девочка, он успокоил ее: - Ну, ну, не смущайтесь, барышня. Может быть, ваша работа еще лучше окажется.
      И он быстро отыскал ее тетрадь в общей груде, поспешно раскрыл ее, пробежал написанное... и всплеснул руками, потом быстро повернул к нам тетрадку Жюли раскрытой страницей и, высоко подняв ее над головою, вскричал, обращаясь ко всему классу:
      - Что это, девицы? Диктовка ученицы или шалость разрезвившегося петушка, который опустил лапку в чернила и нацарапал эти каракульки?
      Вся страница тетради Жюли была испещрена крупными и мелкими кляксами. Класс смеялся. Тощая барышня, оказавшаяся, как я узнала потом, классной дамой, всплеснула руками, а Жюли стояла у своего пюпитра с угрюмо сдвинутыми бровями и злым-презлым лицом. Ей, казалось, вовсе не было стыдно - она только злилась.
      А учитель между тем продолжал рассматривать исписанную каракулями страницу и считал: