Поезд набрал скорость, свет фонарей за окнами вагона сначала был прерывист, как сияющий пунктир, потом растекся в белую и желтую сплошную линию. Гера вошел в свое купе; там оказалось пусто. Он так обрадовался отсутствию попутчиков, так основательно стал раздеваться, с толком развешивать одежду, так обстоятельно укладывался спать, что переволновался и уснуть не смог. Подушка под щекой пахла отцовским одеколоном, Гера винил в своей бессоннице одеколон, отца, из-за которого подушка пахла и не давала спать. Он заставлял себя не думать о Татьяне, но всей своей бессонницей он ее чувствовал и вскоре прекратил попытки вызвать сон и стал с Татьяной говорить. Он говорил с нею то ласково, то грубовато, то упрекал ее: «…я тут один, не сплю, и мы могли бы быть сейчас одни в купе, и пахло бы в купе тобою, а не железом этим дымным, не простынями, не одеколоном на подушке, а тобой…», – то в чем-то утешал ее, чего еще и не случилось, о чем еще и сам не знал; потом устал и все слова в нем обессмыслились, лишились звуков и рассыпались в труху; он не сдавался, продолжал без слов упрямо говорить с Татьяной – каким-то непрестанным сонным голубиным гуканьем и бульканьем. В купе медленно втек первый, еще слабый свет утра, и Гера счастливо уснул. За полчаса до прибытия в Пытавино его разбудила проводница, сердито стала торопить, предупреждая, что в Пытавине поезд стоит всего одну минуту. Гера наскоро оделся, умылся кое-как, но не успел почистить зубы. На пытавинском перроне его никто не встретил, но он не растерялся, поскольку был предупрежден отцом и дядей Вовой: не встретят – жди спокойно и не дергайся. Он и не дергался, хотя ему и не было спокойно. Только уселся на скамейку – из городка в вокзал вошел запыленный прапорщик, сурово оглядел зал и вышел на перрон. Через минуту объявился вновь, прошелся взад-вперед, поскрипывая высокими военными ботинками, поглядывая на Геру, и скоро с хмурым видом направился к нему – не прямо, а как-то боком, словно подкрадываясь вдоль стены. В Гере все заныло, но взгляд он не отвел. Прапорщик встал перед ним, навис, спросил, как у него дела. Гера не ответил, только пожал плечами, стараясь выглядеть спокойным и равнодушным. Прапорщик долго, с угрюмым видом знатока, разглядывал картину за спиной Геры, и желваки под синей кожей его щек ходили одобрительно, потом вдруг потерял к картине интерес и деловито потребовал у Геры полтинник. Гера, не глядя, достал из кармана куртки сотню и протянул прапорщику; тот взял ее брезгливо и молча вышел в городок, оставив по себе ребристые следы ботинок на мокрых половицах.

С тех пор как следы высохли, в зал ожидания вот уже час никто не заходил.

Беспрестанный перестук дверей на сквозняке все больше походил на стук вагонных колес и все вернее клонил в сон. Гера уснул на миг, тут же испуганно встряхнулся и убедился: чемодан на месте. Вздрогнул, увидев перед собой фигуру в плащ-палатке. Немолодой, небритый, лысоватый человек глядел на него сверху без всякого выражения голубоватых выцветших глаз. Гера встал, и человек спросил:

– Это тебя ко мне прислали? – Глухой и ровный его голос напомнил Гере шум кондиционера.

– Вы – Панюков? Тогда – меня.

– Не говори мне «вы»; мешает. У нас тут все на ты.

– Я постараюсь.

– Чего тут трудного?

– Я привык на вы… Если я буду поначалу путать «вы» и «ты», не обижайтесь. Привыкну и тогда не буду путаться.

– Все твои вещи?

– Все.

Панюков ухватил за ручку чемодан и легко оторвал его от пола.

– Его можно катить на колесиках, – подсказал Гера. – Чтобы не было тяжело. Давайте… извини, давай я сам его покачу.

– Чего тут катить? – сказал Панюков, не опуская чемодан. – Тут всего два шага.

И первым вышел в город из зала ожидания.

Водитель поторапливал; прежде чем сесть в машину, Гера лишь мельком огляделся: увидел киоск и прапорщика, сидящего на корточках в тени киоска с бутылкой пива, зажатой в кулаке; чуть в стороне, ближе к путям – стеклянное кафе с широкой надписью под краем крыши «КАФЕ». «Вот и хорошо, вот и зайдем», – успел подумать Гера, уселся поудобнее на заднем сиденье и весело захлопнул дверь.

Стешкин спешил, УАЗ подбрасывало и трясло, и Гера весело придерживал рукой припрыгивающий чемодан.

Он ждал, что с ним заговорят, и был готов заговорить в ответ и уважительно, и дружески, но Стешкин вел машину молча, лишь насвистывая, и Панюков молчал, глядя вперед, как если б за его спиной было пустое место.

О нем забыли, и Гера, не обидевшись, тоже забыл о людях, которые везут его куда-то, и принялся глядеть в окно. Сначала за окном было лишь скучное мелькание кустов, столбов, шлагбаумов и шпал на переезде, каких-то будок, низеньких домов, но вдруг мелькание оборвалось, и перед Герой распахнулось озеро под ярким солнцем, недвижное и дышащее. Гере пришло на ум сравнение с огромным солнечным парусом, понравилось ему, и он заулыбался…

Внезапно Панюков заговорил, но обращался не к нему, а к Стешкину:

– Мне б в поликлинику.

Стешкин причмокнул зубом, потом ответил:

– Парню, как я понял, спешить некуда, а у меня работа. Если там очередь, гляди, я ждать не стану.

– Если там очередь, не беспокойся, и я ждать не стану, – заверил Панюков.

Коридоры поликлиники были забиты людьми, и Панюков едва не повернул в досаде, но, оказалось, к кожнику нет никого. Подбадриваемый хитрыми подмигиваниями мужиков, скучающих в своих очередях, он постучал в дверь кабинета и замялся, ожидая приглашения, не отвечая на подкалывания: «Поздравить с чем, братан? Трепак или сифон?» Он бы ответил – так бы им ответил, что мало б им не показалось, но вовремя услышал из-за двери:

– Войдите.

…Раздетый догола, стоял он посередине кабинета, стараясь не смотреть на молодую медицинскую сестру, и стыд мешал ему слушать врача, а тот – задумчивый, уверенный и добрый, глядящий на него поверх дымчатых очков – мягко ему втолковывал:

– Это не рожистое воспаление и не другая инфекция, я в этом убежден. Но что это конкретно: псориаз, нейродермит, а главное, причина: от нервов, или от питания, или от физиологии, метаболизм там или что – я так сразу не скажу. Необходимы все анализы, а у нас нет лаборатории. Дадим тебе направление в город, в областной стационарный диспансер. Ляжешь к ним деньков на пять, пройдешь там полное обследование…

– Я не могу деньков на пять, да я и на день не могу, – сказал Панюков, тоскливо глядя в окно, на плоскую крышу детсада, на коленчатый шпиль ретранслятора, – у меня корова.

О госте из Москвы он говорить не стал.

– Тогда не знаю, что нам делать, – расстроился врач. – Я тебе, конечно, пропишу раствор борной кислоты для ледяных компрессов и объясню, как нужно применять. Не повредит в любом случае, а зуд снимает. Но это не лечение… Лучше бы ты поехал.

– Я же сказал тебе: у меня корова, – ответил Панюков и стал поспешно одеваться.

– Вот-вот, корова, – еще больше расстроился врач. – Ты обратил внимание на то, что к нам нет очереди?

– Да, слава богу, – ответил Панюков.

– А вот не «слава богу», вот и совсем не «слава богу», – рассердился врач. – Небось, когда температура, или пузо тянет, или, там, зуб болит, рука сломалась – все от любых своих коров бегут к врачу и все хотят лечиться… Болезни кожи почему-то за болезни не считаются. Подумаешь, зудит! Подумаешь, шелушение! Подумаешь, тут пятнышко какое-то! Пройдет, не сифилис, подумаешь!.. А вот и не подумаешь. Это серьезные болезни, и последствия бывают тяжкие, ведь что на коже – то внутри, хотя снаружи и не видно. Итак, я спрашиваю тебя в последний раз: поедешь исследоваться?

– Я не могу, – ответил Панюков. Ему стало жалко врача.

Врач снял и, жалобно захлопав веками, бросил очки на стол.

– Можно народные средства попробовать, – примирительно сказала красивая медсестра. – Тем более что эти импортные мази страшно дороги.

– Не знаю, – сказал врач. – У нас тут травами никто не занимается, я о таком не слышал… Рожу, положим, можно заговорить, я слышал про такие случаи, можно пришептыванием убить вирус простуды, я и об этом слышал, и в этом что-то есть такое, как бы тут к этому ни относиться… Но псориаз, нейродермит – тут я не знаю, тут ворожбой не обойтись. По крайней мере, я не слышал.

– Специальные чудотворные иконы? – предположила медсестра.

– Ну, это дело новое, хотя и старое, конечно. Я знаю, есть иконы от бесплодия и есть специальные молитвы от бесплодия. От онкологии, это я слышал, есть… По нашей части – что-то я не слышал. Нужно у батюшки спросить, но я не думаю, чтобы наш батюшка мог отличить нейродермит от псориаза, уж если даже я – без лаборатории не берусь…

Уже одевшись, Панюков уныло перебил:

– Могу идти?

Врач не ответил; медсестра задумчиво сказала:

– Мыло после покойника.

– Что? – Врач хохотнул испуганно.

– Мыло после покойника, – убежденно повторила медсестра и пояснила: – У меня тетка, матери сестра, живет в Луганской области, в деревне, в бывшей нашей Украине, и у нее был жуткий псориаз. Лечилась вся амбулаторно, лечилась и стационарно, лечилась иглами в Луганске, у китайцев, – ничто не дало результата. И ей тогда в деревне одна старинная шахтерская вдова сказала по секрету, что псориаз лучше лечить мылом, которым обмыли покойника. И никаких не нужно заговоров, ритуалов и пришепетываний. А просто нужно подождать, как кто-нибудь умрет, и договориться с родственниками о мыле. И мыть им пораженные участки кожи, пока оно не смылится.

– И что? – спросил, уже одевшись, Панюков.

– Вчистую вылечила, – сказала медсестра. – Кожа гладкая теперь, как у девочки, а ей уже за шестьдесят… я о Марии, о своей тетке, говорю.

– Ты мне об этом не рассказывала, – строго заметил врач, насмешливо качая головой.

– Повода не было.

– Ты ее не слушай, – сказал врач Панюкову, подобрал со стола очки, надел их и принялся ему записывать рецепт приготовления компресса, снимающего зуд.

Стешкин курил, облокотившись о капот УАЗа.

Геры в машине не было.

– Я готов, – сказал Панюков, подойдя. – Куда ты парня дел?

Стешкин в ответ и головой кивнул, и сигаретой указал.

Гера стоял на противоположной стороне улицы, возле продуктового магазина, и чистил зубы. Почистил, вынул щетку изо рта, прополоскал рот минеральной водой и выпустил изо рта в траву белую струю. Люди, выходящие из магазина, смотрели на него и, не останавливаясь, шли дальше. Панюков молча прикинул, сколько может стоить минеральная вода: двадцать рублей или около того. Гера обмыл минералкой зубную щетку и сунул щетку в карман. Поискал урну; не нашел, поставил бутылку возле входа в магазин и, пропустив подряд два грузовика, в облаке поднятой ими пыли перебежал проезжую часть.

– Бутылку зря выбросил, – заметил ему Панюков. – Ее сдать можно.

Гера послушно вернулся за бутылкой. Уже садясь в машину, допил остатки воды.

Они ехали по Пытавину, и пустая бутылка каталась у Геры в ногах. Он попытался, но не смог в жестокой тряске придержать ее подошвой; бутылка все каталась и гремела. Панюков уговаривал Стешкина остановиться у аптеки, ему надо было купить порошок борной кислоты для компрессов, но Стешкин наотрез отказывался:

– Мне Никитича в Хнов везти; ему – срочно! Да он мне ноги вырвет!

– Не будь гадом, – говорил спокойно Панюков.

– Ты сам не будь, – упрямился Стешкин, но все же, выругавшись, остановил машину у аптеки, выпустил Панюкова и, пока тот не вернулся, продолжал ругаться.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.